Mononoke (драбблы) (джен)

Мононоке есть совокупность Формы, Сущности и Желания.

Желание — вот что определяет все существование мононоке. Если он не может выполнить Желание, как велит его Сущность, то он растворяется, теряя Форму... Такова смерть мононоке, союза аякаши и мятущейся человеческой души.

Но иногда мононоке может умереть и иначе.

Иногда мононоке слишком человечен. Иногда мононоке не столь скован своим Желанием, не привязан к одному месту — и тогда мононоке может взрослеть.

Детство — пора проб и ошибок. Пора, когда в нелегких поисках рождается опыт. Пора, когда любой испытывает свои силы, пытается постичь их и понять пределы возможностей. Пора, когда неверный шаг может принести гибель потому, что нет возможности выполнить Желание.

Юность — пора осознания, что в красоте и изяществе таится великая сила. Пора, когда накопленный опыт растет и ширится, становясь все многогранней и тоньше. Пора, когда к каждому новому делу подходишь с все большей вдумчивостью, осознавая, насколько же оно интересно. И уже не только Желание гонит вперед, распутывать паутину поступков, сложившихся в Сущность очередного мононоке.

Зрелость — пора созерцания и раздумий. Пора восхищения миром, его неповторимостью и изменчивостью. Пора, когда приходит осознание: жить — прекрасно. Не просто существовать, повинуясь Желанию, толкающему вперед, а именно жить, наслаждаясь каждым моментом.

Жить.

Не умирать.

И, возможно, когда-нибудь под другим небом тихо пискнет коробочка переводчика, и кто-то чужой услышит спокойный ровный голос:

— Я просто тот-кто-меняет-что-то-на-исцеление.

Ветер лениво покачивал ветки старой хурмы. Рыжие огоньки дозревающих плодов, прятавшиеся между листьями, порой выглядывали из своего глянцево-зеленого укрытия, будто хотели узнать: кто же устроился отдыхать меж корней?

Путник сидел, опершись спиной на ствол, расслабленно прикрыв глаза. Забытая трубка тихо дымилась в опущенной руке, а ветер всё играл со свешивающейся на лицо прядью светлых волос, будто ему веток было мало. Может и мало — кто же ветер знает.

Короб аптекаря стоял чуть в стороне. Ветру нравился и он, нравились тяжелые алые кисти, которые едва-едва шевелились от его прикосновений. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь крону, мягко поблескивали на золотистой краске. Распахнутый глаз взирал на мир, будто сторожа недолгий отдых хозяина.

Конское ржание было почти жалобным. И внезапным — но путник лишь поднял голову, сощурился, глядя на свешивающуюся вниз конскую голову. Ветер тут же разметал волосы еще больше, потеребил край широкого пестрого рукава, когда путник поднял руку. На ладони лежал кусок лепешки.

Губы у ёкая были мягкими, бархатистыми — как у самой обычной лошади. И угощение он взял аккуратно, бережно, почти не коснувшись тонких пальцев. Сжевал, коротко заржал напоследок — и исчез в ветвях, ветер только дунул раздраженно: поди поиграй с гривой, когда та цепляется за ветки, будто стебли вьюна.

Путник глядел вверх, но ёкай спрятался и больше показываться не пожелал. Тогда он вернулся к забытой трубке. Неторопливо затянулся, выдохнул дым. Отдых был редок. Желание всегда звало, тянуло вперед, требовало освобождать, исцелять от боли. Но сейчас — немного покоя. До тех пор, пока не истает в руках трубка мононоке. А пока...

Дым медленно струился сквозь ветви — и легким облачком улетал прочь, подхваченный ветром.

Двое сидят друг напротив друга. Руки спокойно лежат на коленях. Внимание — в глазах.

Уважительный поклон хозяйки. Оба гости, оба — выше её, недостойной. Тихий шорох одежд, взмах лисьего хвоста. Стук закрывающейся двери. Дымок над двумя чашками. В одной — зеленый чай. В другой — черный кофе.

— Я верно понял: ты не рад таким, как я? — спрашивает один гость.

— Это я и хочу узнать, — шевелятся тонкие губы другого гостя. Верхняя подчеркнута лиловой полосой.

— Никогда не понимал вашей любви тянуть кота за одно место, — голос груб, как и слова.

Мягкий стук — выкрашенные лиловым ногти коснулись чашки.

— Если ты меня позвал затем, чтобы молчать целый вечер... — почти с угрозой, — то у меня нет времени.

— Зачем тебе его столько? — Маленький глоток — еще одна натянутая струна. Ей вторит ветер. Короткий стук в окна, приглушенное аханье. Чуть сощуренные глаза с алой каймой — гость знает, снаружи слушают.

Рокуро-куби.

Длинные шеи переплетены. Ни края лица, ни пряди волос в окне.

Сплетницы осторожны.

Пусть.

Длинная сигара — не отсюда. Она чужда этому месту. Чужда, как и этот гость.

Мононоке.

Короткие толстые пальцы щелкают зажигалкой. Дым резко пахнет. Звук и дым. Это раздражает. Клуб дыма летит над столиком, разбивая пар над чашками. Огонек сигары — как указующий перст.

— А ты гулял по этому лесу? Как впечатления? Понравилось?

— Там много айякаши... — голос почти задумчив.

— А еще больше долбанных висельников. — Новый клуб дыма взмывает к потолку. — Только четырежды идиот сочтет, что они повесились сами, съехавшись со всей вашей чертовой Японии. Впрочем, и из других стран — тоже.

Прядь волос скользит по щеке — голова чуть склоняется набок. В глазах интерес. Вопрос.

В ответ — самодовольная улыбка. Курящий верит: он добился своего. Сигара — вертикальная черта. Как поднимающийся к потолку дым.

— Знаешь, за что люблю дым? — ему не нужен ответ. Клуб дыма разбит выдохом.

— Он делает наше дыхание видимым. Неужели никто из вас не думал: почему именно петля? Не таблетки, не нож... Петля.

— Нет, — ответ короток.

— Та тварь не любит ветер. Ты слышал, как тихо в этом лесу? Она любит тишину и смерть.

Длинные ресницы опускаются вниз. Согласие.

На другом лице — злобная гримаса.

— И это вы. Да-да, именно вы сделали его таким. Старики и дети. Лишние рты. Так вы их называли? Плач, крики, мольбы. Шум. Он свел с ума духа леса. И он нашел способ заставить их замолчать. Но этого ему показалось мало. Он решил позвать в свой лес и других людей, чтобы те замолчали.

Тишина. Молчание. Только удар ветра в окно. Сильнее, злее.

— Я прокладываю там тропы и иду около тех, кого могу вывести. А теперь... — Скрип стола — ножки проехали по полу.

Один возвышается над другим. Взгляд сверху вниз.

— У меня снова много дел.

Удар — и окно разлетается. Осколки стекла на полу. Хруст — и тихий голос:

— Форма: детектив. Суть: ветер. Желание: спасение.

Ботинок на подоконнике. Грубый. Чужой. Взгляд только вперед.

— Захочешь — знаешь, где меня найти.

Шаг. Испуганные крики рокуро-куби. Смех. Смех ветра.

Пальцы смыкаются на чашке. Хороший чай. Кофе стынет напротив. Блестят осколки стекла.

Гость встает, идет к двери. Гэта тихо стукают о порог.

Этому мононоке не нужна помощь.

Аякаши бывают разными.

Духи вещей и духи людей, духи зверей и духи стихий. Духи, которые помнят реальную картину мира — или же видят её такой, какой она им только кажется. Мир духов очень этому способствует. А еще мир духов меняет тех, кто оказался в нем, случайно или нет.

Ведь это мир духов. В котором многое лишь видится. Кажется. Мнится... настоящим?

Пальцы ударяют по струнам. Нет — рыбьи плавники.

Тот, кто всегда жил в море — знает ли он, как живут на суше?

Тот, кто никогда не был человеком — понимает ли он, что есть люди?

Плавники касаются струн. Нет, пальцы скользят по ним, рождая странную мелодию. От нее дрожит сам мир. Мир меняется. Мир видится сквозь линзу рыбьих глаз. Туман плывет глубинными течениями. Воздух что вода, вязкий и влажный. Люди двигаются в нем медленно, будто в танце.

Аякаши не знает людей.

Аякаши лишь изредка видел их. На бортах кораблей или среди волн, искаженных водной гладью или медленно опускающихся на дно.

Аякаши думает, что знает. Думает, что замаскировался. Думает.

И мир меняется.

Плывет.

Стелются водорослями волосы, освобожденные, распущенные. Расцветают, дробятся полосами перьев рукава. Аякаши видел перья птиц. Аякаши знает плавники рыб. Аякаши моря видит все морем, и Аптекарь тихо смеется, меняясь вместе с миром.

Аякаши громко шлепает рыбьими губами, не понимая, в чем дело.

Аптекарь неизменен.

Разноцветные купола зонтов вращались пестрыми колесами там, внизу. Кружились, вертелись, плавно перемещались с места на места, складывая раз за разом все новый узор калейдоскопа. Бумажные, невесомые, они мягко светились, буквально впитывая лучи солнца.

Белые журавли и алые карпы, золотые листья кленов и нежно-розовые цветки сакуры, белоснежные горные вершины и улыбающиеся лица гейш — все смешалось в одно, рисуя картину праздника. Чужого праздника, незнакомого, но в то же время...

— Здорово, да?

Аптекарь, глядевший на круговерть зонтов с террасы, обернулся на хрипловатый голос.

— Ну, зонты все эти, кимоно, то-се... — отошедший от своего ларька продавец сделал паузу, раскуривая сигарету. — Красиво. Люблю всякие тематические фестивали, на них такого насмотришься — только успевай диву даваться! В прошлый раз все в тогах были, ну чисто древний Рим. В этот раз азиатщина вот... Да что я говорю, ты и сам-то кто. Отличный костюм, кстати! Кого изображаешь?

— Я Аптекарь, — отозвался тот, привычным движением берясь за лямки короба с лекарствами.

— А-а... Экие там, у вас, аптекари — прямо поглядеть приятно. Не то что наши сморчки в белых халатах, — продавец рассмеялся. — Зонтик не хочешь? Образ довершить, за полцены отдам. Или ловец снов, у меня вон ручной работы, все память о фестивале.

Над прилавком и впрямь среди куполов зонтов прятались обручи ловцов снов, затянутые густыми ровными сетями. И еще вопрос, что было интересней: сдержанная, лаконичная красота рисунков или пестрота ярких нитей и перьев.

Аптекарь поглядел туда и покачал головой. Ему подобное не требовалось.

— Ну, как знаешь, — не обиделся продавец. — Бывай!

Торопливо затянувшись, он затушил сигарету, кинул в урну и поспешил обратно за прилавок: около него как раз остановилась молоденькая девушка, рассматривая зонты.

Улыбнувшись, Аптекарь отвернулся. Гэта застучали по асфальту, когда он неторопливо двинулся вниз по лестнице, спускаясь к толпе.

Может быть, новые времена и принесли перемены. Может, они и были более суетливы, а понимать Суть и Форму мононоке становилось все сложнее, да и Желания их порой оказывались странны... Но Аптекарю нравились эти перемены. Он улыбался, глядя на солнце, на лисий хвост, мелькнувший под кимоно прошедшей мимо женщины. Улыбался шлепкам то ли ласт, то ли лап смеющегося пьяного каваусо, сжимавшего в руках длинную удочку. И, улыбаясь, пошел следом за замеченным с террасы мононоке.

Времена менялись... Но он по-прежнему был нужен.

Мия скорчилась в углу, закрыв голову руками. Она не хотела глядеть вокруг. Не хотела-не хотела-не хотела! Вокруг было страшно. Мия знала это. Но ей все-таки пришлось открыть глаза. Потому что к ней кто-то шел.

Он остановился между двух растерзанных тел. Мия знала, что это — «тела». Мия видела мертвых зверей, и знала, что люди тоже умирают. И вот эти перегрызенные шеи, вот эти белеющие позвоночники — какое звонкое слово! — это только у мертвецов. У живых зверей и людей так не бывает.

Он остановился и наклонил голову на бок. Широкие рукава были забрызганы кровью. Смешные белые носочки были забрызганы кровью. Он весь был забрызган кровью. И откуда её столько? Ведь всего пара луж на полу. Наверное, он наткнулся на свежее тело, то, которое еще корчилось и шевелилось. Плевалось кровью. А потом стало совсем-совсем телом. Умерло.

— Ты боишься меня? Почему?

У него был тихий спокойный голос. И глядел он спокойно. Но глаза — в крови! У него даже глаза были в крови! И по щекам кровь текла! И зубы, у него были длинные зубы!

Мия всхлипнула. Ей было страшно.

— Потому что ты в крови! Ты, ты... Ты вампир!

А он присел на корточки, протянул руки, поднимая её. Мия не сопротивлялась. Она знала, что если выпустить из живого кровь — оно станет телом. Мертвым нестрашным телом.

Она видела, как лезвие ножа мягко касается шей зверей. Видела, как бьет оттуда тугая алая струя, видела, как звери умирают. И люди — люди точно так же. Просто у нее нет ножа. Зато у нее есть зубы!

Он так смешно всхлипнул, когда она вгрызлась в светлую-светлую кожу, отфыркиваясь от длинных волос. Как запрокинул голову, закусил губу... По ней потекла красная капля. И шея у него была тонкая-тонкая, и Мия вгрызалась в нее, стремясь добраться до важного, выпустить кровь, вязла зубами и все кусала, кусала...

Закушенные губы шевельнулись.

— Форма — вампир.

И Мия раскололась. Мие перестало быть страшно.