Улыбка (джен)

Когда хоронили дядю Беллы, Иэна, погода была премерзкая. И не дождь, и не туман, а что-то среднее. Мряка, как это Антонин называл. И эта мряка была хуже любого дождя. Словечко-то какое хорошее. Мерзкое, как раз для такой погоды.

Друэлла аристократично и благовоспитанно всхлипывала, прижимая к губам носовой платок. Старый Френсис Розье стоял над гробом, прямой, как корабельная сосна. Белла во все глаза глядела на деда и тоже спину держала. Рудольфус покосился на жену. Лестранж, настоящая Лестранж. Губы плотно сжаты, глаза горят. Такая плакать не будет. Такая будет мстить. Белла дядю любила. Так любила, что от визита в аврорат ее удержали только сонные чары. Сонные чары и крепкие двери в доме. Руди вздрогнул — то ли от холода, то ли от воспоминаний. Да, двери крепкие. Выдержали.

Иэн Розье смотрел в серое небо пустыми глазами и улыбался. Именно с таким лицом он от Авады Грюма и упал. Как в театре. Рудольфус только успел обернуться, а Иэн застыл на секунду или меньше, а потом упал. И на лице эта треклятая улыбка замерла. И вот его хоронят, а он улыбается.

Какая-то капля сумела прорваться сквозь чары и скользнула за воротник. Рудольфус тряхнул головой. И замер. Иэн в гробу улыбнулся еще шире и сел.

— Улыбнись, — бледные губы искривились, на кончике носа Иэна повисла капля. — Улыбнись.

И тут Рудольфус не выдержал и закричал.

Рядом кто-то тяжело вздохнул. Рудольфус отшатнулся от решетки. Дементор. Не успел задремать, как он уже подобрался, протянул лапу сквозь прутья. Рудольфус вжался в каменную стену. Не бояться, не думать, по возможности не дышать. Дементор со свистом втянул в себя воздух. Рудольфус, дрожа и кутаясь в порванную во многих местах робу, задрал подбородок и уставился дементору в лицо. Должно же у этой твари под капюшоном быть хоть что-то. Так почему бы и не лицо?

Дементор повертел головой и поплыл дальше. Пошел. Не поплыл, а пошел. У этих тварей есть ноги. Дементор остановился у камеры Беллы. Рудольфус прижался к решетке, стараясь рассмотреть, что же будет. Белла отскочила к окну и зашипела не хуже книззла. Молодец, держится. Рудольфус удовлетворенно вздохнул. Вот вернется Милорд. И тогда…

В Азкабане каждые сутки похожи на предыдущие — изо дня в день одинаковый распорядок, одинаковые вечера, одинаковые ночи. Тут даже сны постоянно одни и те же снятся. Конечно, можно до последнего стараться не засыпать. Например, стоять у окна, задрав голову, зябко поджимая замерзшие пальцы ног. Когда холодно, то не заснуть. Или сесть у стены так, чтобы, когда засыпаешь, голова падала как раз на выступающий из стены острый край камня. Когда больно, тоже не до сна. Но каждую ночь Рудольфус проигрывал, каждую ночь засыпал. И каждую ночь Иэн Розье садился в своем красивом, черном, лакированном гробу, растягивал бледные губы в улыбке…

Первое время они держались. Кто как мог. Руквуд пытался чертить острым камешком на стене какие-то формулы. Ничего не получалось, стены оставались гладкими и ровными. Но Руквуд все равно чертил. Амикус и Алекто вспоминали дом. Рудольфуса даже начало тошнить от этих пасторальных историй, которые они рассказывали друг другу. И все эти истории начинались со слов «А ты помнишь». Они вспоминали и улыбались. Рудольфус старался пореже смотреть в их сторону. После одного и того же сна, каждую ночь одного и того же, навязчивого, как комариный писк над ухом, всегда одинакового, но в то же время разного, как Круцио, после улыбок-оскалов дементоров по утрам он не мог видеть улыбающиеся лица. Ему хотелось срезать эти улыбки, полосовать бледную кожу Амикуса и его сестрички с помощью Секо до тех пор, пока на кровавом месиве, что останется вместо лица, уже будет не разобрать, есть улыбка или нет.

Сдавались они тоже медленно, и каждый по-своему. Первой сдалась Алекто, потом Амикус. За ними пришел черед Барти. Когда по коридору проходил дементор, Барти прижимался к решеткам и следил за ним горящими глазами, как голодная крыса. Руквуд замкнулся в себе. Он часами сидел на полу, глядя в стену, и что-то бормотал себе под нос. Иногда Рудольфус мог расслышать отдельные слова.

Белла держалась. Каждое утро она распутывала непослушные волосы, разбирала их на пряди и пыталась уложить их в прическу. Она тратила воду, которой им давали так мало, на то, чтобы умываться. Но вот и она…

Однажды утром она проснулась и села, уставившись на мертвую метку на левой руке. Волосы в беспорядке рассыпались у нее по плечам, но она не обратила внимания. Только тряхнула головой, отбрасывая прядь, которая лезла в глаза. Рудольфус прижался к прутьям и, затаив дыхание, ждал, что сейчас Белла очнется, выйдет из этого странного ступора, начнет по привычке, по одной разбирать пряди, сосредоточенно сжав губы. Но Белла только сидела и смотрела на предплечье левой руки. По коридору прошел дементор. Рудольфус вцепился в решетку, несмотря на то, что пальцы начало сводить от холода. Белла подняла голову и проводила дементора пустым взглядом. Чуть дрогнули ресницы, нервно сжалась ладонь. Рудольфус затаил дыхание. Дементор прошел мимо камеры Беллы, даже не останавливаясь и не замедляя шага. Уголки губ Беллатрикс дрогнули. Рудольфус повис на решетке, тихо и исступленно шепча:

— Только не это… Моргана всемогущая, только не это…

Белла по-птичьи склонила голову к плечу, спутанные пряди упали на лицо… Лицо, на котором медленно и неотвратимо расползалась эта проклятая улыбка.

* * *

Девчонку Лавгуд украсть было проще простого. Можно сказать, даже и красть не пришлось. Просто забрать, как сорвать яблоко с ветки. Легче легкого. Когда ее принесли к Малфоям, Рудольфус с трудом удержался, чтобы не убить ее. Растрепанная, грязная, все лицо в синяках, но она улыбалась. Улыбалась мягко, мечтательно, немного лукаво. Рудольфус вышел в коридор, зная, что если он останется рядом с этой девчонкой еще хотя бы одну минуту, он не сдержится и убьет ее. Убьет, предварительно постаравшись, чтобы улыбку на этом кукольном лице сменила гримаса страха и боли. Лавгуд была заложником, ценным заложником. Это все усложняло. Рудольфус старался избегать ее так долго, как мог. Пока Милорд не предложил им с Беллатрикс поразвлечься и широким жестом не швырнул на стол ключ от подземелья. Рудольфус прекрасно знал, кого из этого подвала они должны забрать. Не старика Олливандера, он слишком важен, не гоблина, хотя пытать гоблина было бы интересно. Нет, им на один вечер подарили Лавгуд. Беллатрикс рассмеялась. В последнее время она все чаще смеялась. Именно поэтому он начал пить. Он не мог видеть вместо гордого, высокомерного выражения на прекрасном лице его жены эту улыбку. Даже когда Белла не улыбалась, Рудольфус знал, что вот сейчас уголки губ дрогнут и…

Как он и думал, он не выдержал. Беллатрикс хохотала, улыбалась Лавгуд. Рудольфус выскочил в коридор, с трудом сдерживая желание зажмуриться и зажать уши.

— Милый, — в голосе Беллы было только разочарование, — что с тобой?

— Боюсь заиграться, — бросил Рудольфус сквозь зубы.

— Как хочешь, — Беллатрикс отвернулась с разочарованным видом. — Ты стал такой угрюмый. А ведь мы так веселились у Лонгботтомов. Ты смеялся, как сумасшедший.

— А сейчас настроения нет, — Рудольфус захлопнул дверь.

Сегодня вечером он будет снова пьян, настолько пьян, что не заметит того, что Беллатрикс не придет ночевать к нему. Рудольфус не хотел знать того, где или с кем она теперь проводит ночи. Достаточно было того, что она не хотела быть с ним.

Несмотря на неудачу с Поттером, Милорд в последнее время был в приподнятом настроении. В один из вечеров он собрал всех в большом зале — когда-то в нем танцевали, когда Малфои давали балы.

— Наконец-то, — Лорд повернулся к ним и раскинул руки. — Пора безделья закончилась. Завтра мы пойдем на штурм Хогвартса.

Раздались аплодисменты, восторженно расхохоталась Белла…

— Ты не рад, Рудольфус? — Лорд развернулся к нему. — Почему ты такой мрачный? Улыбнись.

Пальцы Рудольфуса непроизвольно сжались на рукояти палочки. Но он стоял, выпрямившись и не отводя глаз, стоял и смотрел, как губы Лорда растягиваются в широкой улыбке. А потом сам запрокинул голову и захохотал.