Ветер с Ла-Манша (джен)

Тогда Сигвальди скальд закричал «Репаро!», и доски мелко задрожали, стягиваясь друг к другу, но напор воды был слишком силен, доски трещали, гнулись под напором внутрь и крошились на щепки, и пробоина почти не уменьшалась. Мы вычерпывали воду уже все, кроме Бьерна Уэльсца, что стоял у руля, черпаками, котлом для еды, даже шлемами, что только нашлось под рукой, но она все прибывала, корабль так отяжелел, что ясно было, что следующая большая волна либо накроет его целиком и уже не отпустит, либо, если поднимет на гребень — отяжелевший корабль разломится пополам. Хуже всего было… подбери конец, валяется же на полу, не пачкай добро… хуже всего было, что волны теперь били прямо в поврежденный борт, и не было никакой возможности развернуться. Тогда Сигвальди скальд… давай еще гвоздь. Ты погляди, все-таки прожгли в прошлый раз! Так вот, тогда Сигвальди скальд сказал такую вису:

Дочки брата ветра,

Блеск Небес, Голубка,

Та, что кровью красит

Лес меча Хеймдалля,

Славно ли вам сладить

С мишкою потока?

И тут, чувствуя, что вода опускается, потому что идет большая волна, Сигвальди сказал всем перебежать на левый борт, корабль сильно накренился, задрал правый борт к небу, так что пробоина на три четверти оказалась над водой. Волна уже близилась, и Сигвальди направил на нее свой жезл и произнес: «Импервиус!». Волна разом взметнулась вверх выше мачты и остановилась, почти стоймя, полупрозрачной зеленою в синеву стеной, увенчанная пышным пенным гребнем, нависшим над нашими головами. И так Сигвальди скальд держал ее дольше, чем требуется, чтобы произнести короткую щитовую драппу, а я за это время репаром заделал пробоину и даже успел немного подсушить корабль. И тогда стена воды рухнула прямо вниз всей своей мощью, а было ее немало. Неслабо нас тогда тряхнуло! Думали, Ран тут и сцапает, но ничего, корабль уже был в исправности, а удача хёвдинга велика. И Сигвальди досказал свою вису:

Укорот нашелся

вам у клёна шлема!

Говорят, ты похож на него лицом.

Мальчик зарозовелся от гордости и удовольствия.

Мужчина, стоя на деревянной лестнице, загнал в стену очередной гвоздь и расправил тяжелые складки ткани. Он был высок и тяжел, и отсюда, снизу, казался мальчику еще тяжелее, и голова его с гривою пепельных буйных волос четко вырисовывалась на фоне праздничной ткани. Алого, переливчатого тяжелого шелка, расшитого темно-золотистыми кругами и золотыми грифонами в них, чьи хвосты сплетались, переходя в цветы, подобные лилиям. От света, от колыхания по парче разбегались блики, по алому шелку и темному старому золоту, и грифоны, казалось, оживали на нем, скаля пасти и сторожко приподнимая уши. Мальчику всегда нравилось разглядывать ткань. Нравилось, как она приподнимается в отцовских руках и повисает, и бликующее алое и золотое ложится на закопченные, темные в коричневу, местами тускло отливающие серым, и все же с еще угадывающимися извивами древесины и продолговатыми петлями выглаженных сучков, массивные бревна стены. И нравилась отцовская голова на фоне ткани.

— Похож… да… — задумчиво повторил викинг. — И мало кто скажет, что об этом стоит жалеть. Брат твоей бабки был великим воином. Что бы ни говорили об этом. Великим волшебником и великим скальдом. И мне запомнился он красивым. Под Солсбери его сразил авадой Коль Сын Лисицы. Город мы тогда взяли…

— И ты?.. — нетерпеливо воскликнул мальчик. От волнения он даже привстал на цыпочки, комкая в руках ткань. — И ты его зарубил? Сына Лисицы?

Викинг кивнул.

— Зарубил, да. Они с последними защитниками держали эрлов двор, и это было последнее, что мы взяли в городе. Только сначала экспелеармусом выбил меч. И тогда разрубил ему голову. И не думается мне, что это привело его в Вальхаллу.

— Почему?

Вопрос был задан весьма невразумительно, но старший из двоих понял.

— Потом что мужчина против меча выходит с мечом.

В скудном дневном свете, падающем из окна (в этом благословенном краю можно было строить дома с настоящими окнами) волосы его казались пепельно-серыми, как собирающаяся туча, наверное, такие же кудри у Тора, что мчится среди грозовых туч, а вот борода у того другая, борода рыжая.

Старый викинг забрал из рук сына угол обивки, примерил к месту; не глядя, протянул назад руку…

— Нету больше.

Беда была невелика, но он с досадой с досадой ругнулся и дернул седеющий ус. Воин из Йомсбурга не любил ошибаться в расчетах. Но ткань уже была надежно закреплена и красиво уложена, и переделывать не имело ни малейшего смысла.

— Сбегай тогда принеси, — проворчал он, обращаясь к сыну.

С разгону тот чуть не столкнулся с высокой стройной женщиной, входящей с подносом фруктов.

— Вы все еще не закончили? — оглядывая залу, спросила она с ноткой удивления.

Это было очень кстати! Мальчик живо подобрал с пола соломинку:

— Мам, трасн… трансфигурируй гвоздь!

Слово было сложное, но мальчик, хоть и запнулся, все-таки выговорил его, а не простецкое «преврати». Все образованные люди говорят на латыни, и сын уважаемых нормандских волшебников вовсе не собирался оставаться варваром.

Хозяйка, улыбнувшись, поставила тяжелый поднос на стол и достала палочку, висевшую у нее на поясе рядом со связкой ключей. Она еще не успела переодеться к празднику, и была в обычном шерстяном платье, и волосы, гладкие, цвета воронова крыла, были пока заплетены в две тугие косы. Мальчику нравилось, когда мать перевивает косы жемчужными нитями, и еще нравились медоцветные прусские янтари, и он задумал, наденет ли мама сегодня пир их, или, может, золотое ожерелье из Гардарики с подвесками-птичками.

— Ну вот, — удовлетворенно заключил хозяин дома. Он мягко спрыгнул на пол, подойдя, приобнял жену за плечи. — Готово. Можно тащить скамьи.

— А отчего левиозой-то не развесили? — заметила та.

— Колдовать — женское дело, мужчине оно не пристало.

— Так ты же колдуешь?.. — мальчик с удивлением потянул отца за рукав.

Викинг кивнул:

— И Один на острове Самсей средь людей колдовал и бил в барабан.

— И так трудился Всеотец,

Что весь чертог разнес вконец.

Хозяйке Фуллы как же быть?

Самой порядок наводить, — лукаво пропела хозяйка, глядя на мужа. И подобрала широкие рукава, готовясь к работе.

— Мам, а можно мне чуток? — из-за спины позвал мальчик.

— Только отщипни, где незаметно, — откликнулась, не оборачиваясь, мать.

На блюде виноград лежал огромной горою: зеленые, с солнечным, золотистым отливом полной зрелости, округлые, крупные, туго налитые соком и почти полупрозрачные от сока и спелости ягоды шенен блан, похожие на обсыхающие, только что выловленные из моря зеленоватые хризолиты, и темный пино-нуар, почти совсем черный, с легчайшим лиловым оттенком, как камень гагат, мягко-тускловатый от воскового налета и сочным глянцем блестящий там, где налет уже стерся, плотный, туго собранный в крепкие здоровенные грозди, такой плотный, что даже трудно оказалось подцепить отдельную кисточку.

Мальчик, расправив ближайшую зеленую гроздь и подвинув парочку румяных небольших яблок, с крохотными едва уловимыми глазу ярко-красным штрихами по темно-розовому, с желтовато-белесым бочком, надежно прикрыл ими брешь. Снова позвал:

— Ма-ам?

— Да? — снова откликнулась та, не поворачивая головы — повинуясь камышовой палочке, в комнату уже вползала мебель, рискуя столкнуться в дверях.

— Мам, а можно из яблок трансфигурировать апельсины?

— Можно. Но не нужно. Трансфигурированная еда невкусная.

Резные скамейки, бойко и вразнобой топоча деревянными ножками по соломе, лезли в залу, ковыляя, как бедолага Вёлунд.

— Мам, а можно мне погулять ненадолго? Пока гостей еще нет, я успею, честное слово!

Хозяин дома сгреб в охапку дубового вожака и водворил на нужное место, широкой ладонью заботливо, хотя и без нужды, смахнул пыль с резных драконьих и волчьих голов. Отец с сыном заговорщицки переглянулись.

— Можно, можно, — мать махнула рукой, отчего маленькая скамеечка подскочила выше каминной решетки. — Ой! Ладно, ладно, беги… только чтоб к часу вечерни был уже на месте и полностью готовый.

— Ага…

В дверях он перескочил через самую неловкую замешкавшуюся скамью, на которой сидят жены маглорожденных…

— Арман! — крикнула вдогонку мать, как всегда опять по-французски легкомысленно проглатывая последнюю букву. — Купаться не вздумай, сегодня волны!

Мальчишка мысленно рассмеялся на бегу. Мама всегда так из-за всего переживает! Что там за волны, когда еще не кончилось лето. Это сухопутным франкам, может, и волны — а они с Карри и Рыжим Робером в прошлом году даже в самый Самайн плавали на спор до арки и обратно, и он всех обогнал. А отец тогда сказал, что не особо и ждал другого, и что только в таких случаях надо обмазаться жиром и завязаться в плащ на голое тело.

Облака пасмурно кучились на горизонте нечесанной серой куделью, и, вторя им, травяной ковер под ногами тоже темнел, обретая какой-то коричневатый оттенок, среди которого заметнее казались беловатые проплешины мелового камня. Поначалу маленькие, в ладонь, и всё крупнее, всё неровнее, крошащиеся под ногами — чем ближе к берегу. Высокие, чуть не по пояс, ломкие стебли сухой травы столпились у самого обрыва, шелестя, когда набегал ветер с моря, коричневыми макушками. Мальчик лег на живот у самой кромки, где зелень обрывалась вдруг белизной, осторожно, вытягивая шею, свесил голову вниз. Меловые скалы здесь уходили вниз вертикально, в синий, сейчас, в хмурый день, перемешанный с серым прибой, отороченный белым. Издали, с моря, казавшиеся гладкими, на самом-то деле они были расчерчены горизонтально, слоисто, все в шершавинах и бороздках, кое-где в мелких сколах, ослепительно-белых, кое-где в сероватых, в глубине совсем темных выбоинах и выемках, а вдалеке, ближе к арке, местами подернуты легким коричнево-ржавым… говорят, в белом цвете сокрыты все цвета, сколько есть их на свете. Мальчик любил белые скалы. Любил разглядывать их и раскладывать на цвета. И любил любоваться с воды их слитною неуступчивой белизной.

Ему нравилось название — Нормандия.

Он поднялся, сел на краю, подобрав колеи к груди, предусмотрительно положив рядом палочку, чтобы легко было дотянуться. Муж не должен хотя бы на миг отходить от оружья… Бук и коготь грифона. Какой будет его собственная, он еще не знал. Было бы здорово ясень…

Ясень волка моря… Он задумался. В пору благодати… благодати змей…

В пору благодати

Моина и Гони

Смело с мела кручи

Ясень волка моря

Волку мачты кличет…

Ветер с моря набегал, то подхватывая, то вновь отпуская длинные волосы, светлые, как у отца, и гладкие, как у матери. Нет, так все-таки не годится, считай, ни одной аллитерации, и это в четной строке! Волка влаги? Кормчий волка влаги… нет, лучше все-таки моря. Ну это тогда если за волка моря считать ту лодку, что они с Карри наколдовывали всю прошлую зиму! А Робер потом украсил борта узором и вырезал на носу и на корме руны. У него-то палочки еще нет совсем. Карри, он самый старший, свою тогда только что получил и еще управлялся плохо, а Арманду пока приходится управляться с дедушкиной, буковой. Собственный жезл (мама говорит «палочка», как все здешние, а вот отец — по-северному, основательно: «жезл») отец обещал подарить ему на двенадцатилетие. А вот в Англии, говорят, дети волшебников получают палочки в одиннадцать лет, и Арманду этот обычай вовсе не казался худым. А так ему ждать еще почти целый год!

Англия лежала там, за морем, откуда приходил ветер. Губитель снастей, брат Эгира… от волка ему все-таки отказываться не хотелось, и от ясеня тоже. Ясень — это самое волшебное дерево, надо же показать, что это кеннинг не просто мужа, не какого-нибудь там нестоящего магла. Отец говорит, дрянному скальду не стать хорошим волшебником. А мама смеется и говорит, что жонглеры — все одной природы, что apud magos, что apud mugglos. Складывать французские стишки у Армана получалось гораздо лучше. Но он все-таки больше хотел стать хорошим скальдом. И хорошим волшебником.

И хорошим воином.

Здесь, у обрыва, ветер, прилетевший из Англии, шевелил верхушки засохших к концу лета высоких трав, коричневатых, похожих на распушенные птичьи хвостики. Там, чуть подальше, ослепительно-белая в отдалении арка спускалась в синее с сероватым, от пасмурности, оттенком море, и рядом с нею взмывала из волн скала, похожая на крыло. Такая же белая. Норманнский мальчик с французским именем сидел у края обрыва, глядя на море, и северный ветер развевал его волосы, светлые, как меловые нормандские скалы, и мальчик думал, что где-то там, за проливом, лежит Англия. О том, что там, на другом берегу. Наверное, белые скалы, такие же, как и здесь, и все-таки чуточку не такие, туманы и фонарики-хобби в тумане, и вересковые пустоши, и тяжкие каменные донжоны саксонских замков, и разноцветные флаги, трепещущие на башнях, и фейри, живущие под зелеными холмами и лунными ночами танцующие в серебристом свете… Когда-нибудь. Уже даже очень скоро. Когда у него будет собственный жезл, и собственный корабль, и собственный хирд… да-да, собственная дружина волшебников, никаких маглов, хотя бы они и бились лучше Роланда и Рагнара, дружина бойцов-чародеев! И вот тогда-то он непременно доберется до Англии.

Парень вскочил на ноги. Он и так уже засиделся здесь. Солнце, едва различимое среди облаков, все-таки уже отчетливо низилось, а ему еще нужно было переодеться к приходу гостей. Он все-таки здесь по делу! А с дедушкиной палочкой еще неизвестно сколько провозишься… Он ненадолго задумался. Нет, ломать уже потом, иначе недолго проживут. Самые лучшие, высокие, высохшие, но все-таки еще живые стебли оказались как раз ближе всех… сосредоточенно, закусив от усердия губу, он прижал палочку к первому коричневатому хвостику. Прямо как Сигвальди скальд, державший волну. Довольно долгое — как показалось ему — время ничего не происходило… кажется… кажется, стебель чуточку начал темнеть… да-да, действительно, темнеть и еще больше коричневеть… разом проклюнулись зелеными точками и поползли, разрастаясь, мягкие ярко-зеленые иголочки листьев, и ветка разом вспыхнула лилово-розовым цветом.

К усадьбе, вольно раскинувшейся на пригорке, мальчик взбежал, сжимая в руках душистую охапку цветущего вереска. У мамы сегодня были именины, и свой подарок он хотел вручить самым первым.