ElfQuest (драбблы) (джен)

Однажды ночью с неба упала звезда.

Она была хрустальной и граненой, как Дворец, и в тоже время другой: льдистой, полупрозрачной. Слабые белые и синеватые сполохи бежали от грани к грани, переливались, расцвечивали звезду изнутри.

А еще звезда пела. Звенела, тонко и печально, так, что сердце дрожало в груди, рвалось... куда-то. Племя танцевало под этот звон. Скользило по поляне тонкими едва заметными тенями. Сходилось, расходилось, разбивалось на пары и снова сплеталось хороводом призрачных силуэтов.

Пройти меж ними было легко и трудно одновременно. Не потеряться в тонком звучании странной песни, не сорваться в общий танец, не раствориться, не стать тенью... Звездочет шел вперед, как завороженный, пока протянутые пальцы не коснулись звезды — и не прошли сквозь нее, не потревожив сияющего великолепия.

Звезду нельзя было потрогать. Это же... звезда. Не камень, не дерево, не волк. Звезда.

Песня, дрожа от сдержанной печали, летела в небеса, а Звездочет лежал на траве под звездой. Отблески света падали на его лицо, щекотали холодными нереальными прикосновениями, столь же нереальными, как призрачные ступни танцоров, не касавшиеся травы.

Вздохнув, Звездочет перевернулся на бок и открыл глаза.

— Плохой сон? — спросил севший рядом Рубака, запыхавшийся и довольный. Глаза вождя горели, когда он перевел взгляд с сонно моргающего друга на Литу, тоже отошедшую передохнуть и пьющую воду из тонкогорлого кувшина.

Звездочет неопределенно пожал плечами. Он сам не знал, каким был этот сон.

Перевернулся на спину, глядя в темное небо, на котором мерцали звезды.

Племя плясало вокруг костра, племя веселилось, свободно и беззаботно. Не было этим вечером места тянущей душу печали и тоске по несбыточному.

И когда кто-то запел песню про глупого волчонка, которого люди прогнали от стоянки, бросив в него треснутым горшком, Звездочет с удовольствием подтянул воющий припев.

Лита.

Рейек слишком поздно понял, как больно на это смотреть. На белые руки на темной коже. На светлые волосы, мешающиеся с темными кудрями. На чужака, дикаря, которого предпочла его подруга, повинуясь Предназначению.

Он знал, что его невозможно перебороть, но всё равно было больно. Настолько, что теплое тело Кави не могло заглушить эту боль, и Рейек поднялся, собираясь уйти. И даже сделал пару шагов — пока спины не коснулись знакомые пальцы.

Лита...

Её прикосновения, как всегда, утешали, прогоняли боль. И Рейек сам делал почти больно, обнимая её с такой силой, будто никогда не хотел отпускать. Не верилось, что сегодня, этой ночью, Лита все-таки будет его. Пусть ненадолго, пусть...

Лита.

Она была мягкая и горячая. Уже его пальцы легко скользили по влажной коже, почти утратившей запах пустыни. Раньше от её волос пахло песком. Теперь — волчьей шерстью, травой и совсем немного — жарким зноем. Все-таки она не потеряла себя до конца, уйдя за волчьим вожаком.

Её прикосновения были почти робкими. Его — нежными.

Рейек не знал, каков был волчий вожак. Был ли он груб и порывист, как дикий зверь? Был ли тороплив и невнимателен? Или его вело Предназначение и ничего больше?

Лита... Лита — она заслуживала иного.

Рейек не знал, делал ли так Рубака, но делал так сам. Целовал солоноватую кожу. Ласкал языком груди, выкормившие двоих детей, но все равно оставшиеся восхитительно упругими. Сам чувствовал себя волком, стремясь вылизать все, пометить Литу своим запахом, убрав запах соперника.

Целовал ли Рубака лоно своей спутницы, откуда вышли его дети?

Рейек злился на себя, понимая, что раз за разом думает не о Лите. Рубака будто лежал рядом, ухмылялся своей наглой усмешкой, блестел в полутьме голубыми глазищами.

Лита, если бы тогда не было Предназначения...

Странно, но эта мысль принесла успокоение. Если бы не было Предназначения — Лита была бы его. И у них были бы свои дети. Рейек внезапно остро понял, что вот он — единственный шанс. Шанс появиться на свет его и Литы ребенку.

Рубака исчез. Были только они двое, только распахнутые в вещании души, только любовь и нежность — и страстное желание. Рейек был готов сделать Литу этой ночью своей столько раз, сколько хватит сил. Всё для того, чтобы эта ночь и эта пляска были не зря.

И даже если завтра они не дойдут до Дворца...

Сейчас Рейеку это было не важно. Эта ночь все равно будет не зря, если в волчьей стае появится смуглый желтоглазый волчонок.

Ничто не вечно. У всего рано или поздно бывает конец, даже у того, что казалось незыблемым.

Жаль, Рейек понял это, только когда его собственные силы были на исходе.

«Я страж темницы на веки вечные. Я сам — темница».

Эти старые слова сейчас кажутся глупым ребяческим бахвальством. Рейек запрокидывает голову, смеется — и смех его похож на сиплое карканье. Горло пересохло, дерет морозом, и Рейек придвигается поближе к костерку. Он почти не чувствует холода, но живой огонь, потрескивая, хоть немного нарушает тишину стылого леса.

Тишину, которая всегда полна зловещего шепота.

У его безумия черные губы и протяжный вкрадчивый говор. У его безумия вечно сощуренные хитрые глаза, заглядывающие прямо в душу. Его безумие выучило каждый уголок этой исстрадавшейся души — и вот-вот одержит победу.

Поэтому тишина сейчас — тишина, и только потрескивают горящие сучья.

Ей уже нечего говорить, незачем лгать и хитрить. Довольно лишь немного подождать. Рейек чувствует свернувшийся в его разуме холодный обжигающий ком. Чувствует — и уже ничего не может сделать.

Ничто не вечно, и темница скоро будет разрушена.

Он все чаще теряет контроль, и с каждым разом все тяжелее забирать власть над собственным телом. Рейек помнит: это началось, когда он позволил себе слабость в первый и последний раз. Тогда погиб Экуар. Его глаза, до самого последнего момента полные теплого сочувствия, порой виделись во снах, и почему-то становилось легче. Но эти сны не приходили уже давно.

Сворачиваясь клубком, обнимая себя руками, он знает: их больше не будет. Не будет снов, не будет огня, не будет его. Будет змея, запертая в послушном ей теле.

Он уже не знает, говорила ли она правду хоть когда-нибудь. Не знает, действительно ли любил её — или это было очередным обманом? Не знает, кто он и зачем — лишь смутно помнит, что ушел подальше, забился в глушь, надеясь, что змея никому не причинит вреда. Хотя бы не сразу.

Измученный дух уже ничего не хочет чувствовать. Но все еще что-то тревожит. Мерещатся теплые ласковые руки, мерещатся тяжелые локоны, упавшие на лицо. Зеленые, а вовсе не черные глаза, что смотрят с печалью и любовью.

Она молчит. Не просит сдаться, не говорит, что все наконец-то хорошо. Просто молчит.

И, когда рушатся стены темницы, Рейек даже благодарен, что последней ложью стало лицо Литы.

* * *

У Рейека между бровей глубокая складка. Раньше она появлялась, только когда он гневался. Сейчас не уходит, даже когда он спит. Лита прикасается к этой складке, пытается разгладить кончиками пальцев, но не выходит, и дар лекаря не может ей помочь. Может только дать отдых чужому духу, забвение, столь нужное лекарство.

Хранители окутывают исхудавшее тело Рейека паутинкой, погружая в сон, и Лита отступает назад. Ей горько и стыдно. Что так долго искали выход, что так долго искали самого Рейека. И в то же время — радостно. Они успели. Рейек справился. Он жив, она исцелит его, и все будет хорошо.

Она отворачивается. Рубака ждет у дверей, смотрит внимательно и пытливо. Он уже давно не ревнует, это просто беспокойство за свою спутницу. И Лита упрямо поднимает голову, расправляет плечи. Протягивает руку.

«Идем, любимый. Ему нужно отдохнуть, а мне — доделать начатое».

И Рубака кивает, протягивая кристалл, в котором мечется черный вихрь. Душа Винноуил, которая наконец обретет исцеление.