Death makes angels of us all (джен)

Говорят: "Можно вытащить девушку из сточной канавы, но нельзя вытащить сточную канаву из девушки". Впрочем, никто и не собирался вытаскивать Мэй из сточной канавы.

Мэй никогда не знала своего отца, и лучше бы не знала мать. Тогда, возможно, она бы выросла в сиротском приюте при монастыре, ела бы на завтрак жидкую овсянку, знала наизусть молитвы и переняла хоть какую-то толику общечеловеческих ценностей.

Но Мэй выросла с матерью. С ранних лет девчонка привыкла к пьяным крикам, порке по любому поводу и без, отсутствию дома еды и наличию героина и героинщиков.

Мать Мэй, в прошлом танцовщица кабаре, была женщиной по своей природе мягкой и домашней. Черты эти в ней притупили, а затем и вовсе похоронили спирт, нехватка (читай — отсутствие) денег, предательство первой и единственной любви и напоминание об этом предательстве в виде противного, вечно орущего, наглого и тупого ребёнка. Естественно, мать ненавидела Мэй.

Может, от природы, а может, из-за условий жизни, девочка не отличалась детским умом и пытливостью. Она была проста и тупа, как пробка.

Прошли годы, и ничего не изменилось. Девятнадцатилетняя Мэй была всё той же пародией на человека.

Это существо жило ради удовлетворения трёх своих потребностей: в еде, крыше над головой и героине.

Оно не было уродливым, вернее, не было совсем уродливым. Худое, скелетоподобное, совсем не изящное тельце. Сероватая сухая кожа с рубцами и впадинами. Спутанные жалкие прядки чёрных волос. Глубоко посаженные белёсые глаза, рыбьи, стеклянные, тупые.

Оно не производило никакого впечатления. Вы пройдёте мимо и отвернётесь от него — непроизвольно, рефлекторно, подсознательно. Вы не вспомните этого существа, потому что так устроен мозг:он вытесняет из памяти всё незначительное, жалкое, бесполезное.

Мэй была абсолютно бесполезна.

Вся польза человечеству, которую приносила эта девчонка, заключалась в дешёвом женском теле, которое она продавала, и дешёвой наркоте, которую она покупала.

У Мэй кожа была сухой, как старый пергамент. На локтях и коленях она шелушилась, оставляя отвратительные белые перхотинки на чёрной майке с логотипом Bloodhound Gang. Всё её тело в мелких тёмно-серых гематомах, сливавшихся в причудливый узор омерзительной астрономической карты ударов и шлепков пьяных садистов, по четверть-дозы за каждые пять.

Мэй любила молоко. Раз-другой в неделю она крала заветные бутылки с красными крышками и чувствовала по-детски наивное удовлетворение, выливая себе в глотку их содержимое. Руки дрожали, и она проливала половину.

Мэй ненавидела водку. Вернее, спирт, разбавленный водой и называемый водкой. Но у Джея всегда был только он, и Мэй пила водку.

Мэй боялась матери. Даже сейчас, через шесть лет после её смерти, призрак матери преследовал дочь и угнетал её. Мэй не умела, или не хотела, или просто не могла чувствовать любви или ненависти. А умей, она бы не любила мать и не ненавидела её. Страх всегда был и будет сильнее остальных чувств.

У этого животного существа инстинкт самосохранения был развит до предела. Оно боялось всего и всех, а потому дожило до девятнадцати лет.

Мэй нравилось раннее утро, предрассветная пора. Она получала огромное удовольствие, дыша морозным ночным воздухом и тупо пялясь на просыпающееся светло-серое небо. Она ломала свои худые запястья и вгрызалась остатками зубов в натянутую кожу ладоней, замирая от восторга и восхищения.

Мирок Мэй был настолько мал, что ни один микробиолог не взялся бы изучать его. Мирок был настолько прост, что ни один психиатр не заинтересовался бы им. Мирок был настолько хорош в своей тошнотворности, что Мэй и предположить не могла, что существовало что-то за его пределами.

Мэй гуляла по пустому парку в мае, напевая услышанную по радио "Run" Daugher. Конечно, она не знала ни исполнителя, ни названия, ни текста, но мелодия как-то ровно ложилась на её шрамы, красные крышки и морозные рассветы.

Мэй срывала молодые ярко-зелёные листочки липы и машинально изрывала их на мелкие кусочки, остервенело, судорожно, бесконечно. Её костлявые пальцы и нестриженые ломаные ногти окрашивались соком уничтоженных листьев, приобретая бледно-зеленоватый оттенок.

Она мёрзла в вечной бладхаунд-гэнговской майке и рваных лосинах.

Она захотела молока, потом захотела согреться, потом захотела разрыдаться и пошла к Джею.

Джей был в хорошем расположении духа, и у него оставался героин. Джей хотел помочь маленькому жалкому созданию Мэй. Джей дал ей бутылку с красной крышкой, другую бутылку разбавленного спирта, две или три дозы, обнял её и погладил по немытым волосам.

На его коленях, вся в молоке и слезах, Мэй умерла.

Мойра родилась из крови и красного вина.

Мойра была принцессой по роду и богиней по сути.

Мойра была мечтой и сном наяву.

У Мойры было худое прекрасное тело с выступающими рёбрами и ключицами. Белоснежная кожа с синими венами, чёрные как смоль блестящие локоны, кроваво-красные губы и острые скулы.

Мойра была призраком прошлого и идолом будущего. Мойра была сущностью красоты, совершенства и вечности. Мойра не была — не могла быть — пустой и простой. Не облачая свои мысли в слова, она придавала им лишь большую мудрость.

Мойра никогда не существовала ради себя. Ей не нужна была пища, тепло или что-либо ещё. Мойра жила, чтобы дарить людям свет и надежду.

Если бы вы увидели Мойру, вы бы не смогли забыть её никогда.

Мойра была бесконечно добра и мудра, но не знала этого.

Мойра любила всех и всё и не знала страха.

Мойра была больше, чем совершенна.

Мойра никогда не умирала и не умрёт никогда, ведь она и не существовала.

Но героин делал своё дело, превращая Мэй в Мойру.