Cito, longe, tarde! (джен)

Туман был тяжелым, густым до молока, а потому и очертания похоронной телеги — непустой уже, запряженной тощей хромающей лошадью, — проглядывались сквозь него едва-едва. Зато колокольчик в руках мортуса звенел исправно. А еще было это — надрывное и страшное, хоть и немного поднадоевшее за последний год:

— Выносите своих мертвецов!

Вопит-то как! Шагает себе и шагает с лошадиной мордою вровень, стучит каблучищами по лондонской мостовой и колокольчик мотает так, будто он что плохое ей сделал. Не тощая и не полная, крепкая; куртка мужская, и штаны мужские, и ладонь тоже мужская, широкая, видно ее. Только волосы длинные цвета соломы, но и те на затылке скручены донельзя неуклюже.

Странная. Жуткая даже — с целой телегой трупов, с возницей, чьи руки дрожат, а шея замотана шарфом, в этой своей уверенности, на раз разгоняющей конвульсивную почти тишину. Вопит — а сама по сторонам зыркает, то ли в окна заглядывает, то ли двери меченые ищет. И в окна Кида тоже заглядывает, не зря ж кривой красный крест на стене чуть поодаль нарисовали; Кид сначала отшатывается, но после вновь прижимается носом к стеклу, балансируя на неустойчивой тумбе, упираясь локтями в подоконник, и думает, что городу точно каюк, раз в мортусы стали записывать баб.

— С дороги! — выкрикивает женщина, и редкие в утренний час прохожие, передвигающиеся строго посередине улицы, торопливо отходят к ее краям. Сити — район далеко не из бедных, народу вокруг живет много и столь же много болеет, а потому и телега не ходит пустой. — Живые, выносите своих мертвецов! Жи-вы-е!

У-у-у, ведьма. Глаза одного нет. Наверняка из переболевших вышла, а теперь торгует ношеным шмотьем, которое для верности обливает духами, чтоб мертвечины запах отбить. Кид видел, много раз видел подобных ей у приходских Ям — пока можно было гулять свободно, пока служка, вернувшись из церкви, не покрылась кровавыми гнойными пузырями, пока к порогу дома не приставили сторожей… Или не видел. Или придумал. Сам уж не помнит, поди.

Когда дом твой заперт снаружи, по городу ходит чума, а лет тебе меньше, чем пальцев на руках, единственное, что остается, — целыми днями глазеть в окно. Придумывать. Помнить. Пересматривать по пятому разу открытки и книги. Молиться, кстати, или о близких заботиться, коль вдруг остались еще. Но от первого Киду тошно уже, а второе — горчит.

Телега уходит вперед и влево и останавливается около чего-то крохотного, завернутого в одеяло, брошенного прямо на дороге; месяцем раньше в дом на углу требовалась кормилица, но сейчас лучше об этом не думать, нет, нет. Лошадь прижимает уши и фыркает, пятясь; возница спрыгивает на землю, весь бледный и в испарине, а мортус тянется за перчатками, умудряясь изображать на лице что-то вроде волнения. Затем наклоняется к свертку, мрачнея. Поднимает. К телеге несет — а руки вытянуты и пальцы скрючены так, что аж на лапы птичьи похожи…

Кид отводит глаза и спешно скатывается с подоконника.

Передвигается по дому он бесшумно, на ощупь; первое — чтоб не тревожить отца, второе — потому что почти закончились свечи, а на улице все равно вот-вот проглянет солнце, да и караульного, который переминается под дверями в ожидании сменщика, лишний раз трогать не хочется, больно ворчливый тот, подозрительный. А так — Кид справляется. И нужное все сразу на неделю заказывать научился, и за отцом смотрит получше сиделки любой, и дом в порядке держит, ни пыли, ни грязи, лишнего ничего. Служку — и ту к дверям выволок, холодеть начала когда. В простыню обернул и выволок, хоть и хрипела еще, хоть и изгваздался так, что до сих пор отмыться не может, всё запахи разные чудятся…

Мать, высокую, статную, с гривой чернющих волос ниже пояса, проняло. Служку, что на замену по хозяйству приняли, — проняло, проняло через сорок дней и неделю, только на приходские службы ходила зазря. Отца проняло тоже, последним; один Кид и остался — бессловесным почти привидением в слишком большом гулком доме. А, и темном еще. Гулком и темном.

К отцу Кид заходит не то чтобы часто, но и не редко совсем — когда покормить нужно, или белье поменять, или приложить к прорывающимся уже, что радует, бубонам горячие мокрые тряпки; два нарыва в паху как ни вертись притягивают взгляд, и Кид не знает, что смущает больше — чужая нагота или необъяснимо абсолютная симметричность болезни. Хотя есть и то, от чего в горле поболе дерет — дурацкий такой, невидимый, но зеркальный короб из лжи, которым накрыло дом едва захлопнулись двери.

Отец — кривой весь и длинный, лысый, ноги цвета рыбьего брюха свешены с кровати и ребра на раз пересчитать можно — делает вид, что ему не больно, едва входит Кид. За рукав хватает, болтать о всяком пытается. Если не бредит, конечно, или не выгибается молча, или в подушку не воет, опять и снова в кровь расчесав язвы по телу. Мальчик делает вид, что верит: терпеливо, хоть и несколько неуклюже разжимает длинные шишковатые пальцы, стирает пот с лица, ищет хоть каплю осмысленности в запавших глазах. Отец и сын, чумной и здоровый, они похожи настолько, чтобы не понимать друг друга даже в момент чего-то по-настоящему чистого.

Стоя вот так, у кровати, старательно игнорируя запах больного тела, Кид чувствует себя полой болванкой. Деревянной, или кожаной, или даже железной: эмоций у него нет, и голода с жаждой он почти не чувствует, и заболеть уже не боится, а вместо чисто человеческого желания помочь — строгие указания доктора, что раз в два дня обходит квартал.

…А вообще Кид ждет гостей.

Каждый раз с замиранием сердца ждет — и гость его точен, хоть часы по нему сверяй, хоть бы раз опоздал или раньше пришел, но — нет! И сегодня все как положено происходит: шуршит под подошвами камень, постукивает трость, бранится вполголоса, тайком крестится патрульный, заразиться боится, но замок с дверей снимает и в сторону отходит. Заскрипит дверь, станет светло в коридоре — и мальчик, вдыхая ядовитый туман, бросится помогать с чемоданом. Мог бы еще и плащ принять, тяжелый, змеиный, но не повесит ведь, не достанет.

Гость его — из тех, что три века назад носили клюватые маски: доктор чумной, седой уже, но без возраста, от которого вечно пахнет лекарствами и крепким табачным дымом. Шаг неторопливый, трость вся в царапинах, в карманах — перевязочное, ворохи целые, а в чемодан Кид заглядывать боится, пусть и тащит его трижды в неделю прямиком до отцовской комнаты. Тяжелый тот, и звякает так, что мурашки по коже. Не нужно Киду знать, что в нем. И про застиранные до прозрачности манжеты у доктора на рукавах — не нужно. И про то, чем и как бубоны вскрывают, если не прорываются те, — не нужно тоже.

Войдя, гость щурится сквозь очки на темный дом, свечу зажечь требует — непременно самую большую и яркую; повесив плащ, достает из карманов ворох бинтов, кивает Киду и после перестанет его замечать — впрочем, ребенок все равно следует за доктором тенью. Меж тем взгляд мужчины в который раз уже падает на обережный мешочек с травами, который подвесила над дверным косяком служка; поверх мешка «Абракадабра» пирамидкой, бумага желтая и плесенью с одной стороны пошла. Доктор поджимает губы, отворачивается, сжимает руки в кулаки — видно, что сорвать хочется, да нельзя, — а Киду вспоминаются слухи, что-де пропадать без следа начали шарлатаны и знахари, не то от чумы сами мрут, не то еще от чего…

Голос у доктора спокойный, убаюкивающий даже, и во всех движениях его это самое спокойствие сквозит: в том, как отца осматривает, болезни и дома запертого нисколько не боясь, в том, как утешает, говорит, еще чуть-чуть совсем осталось, а там и мор уйдет, и замок с дверей снять можно будет. Кид и верит, и не верит, но на гостя все равно смотрит с восторгом: отцу стало вроде бы лучше — отлично, но впереди еще целый квартал чумных, а этот сидит себе ухмыляется, победил почти что разок — доволен!

Псих.

Кида Дева Чума жалеет: один он остался, некому больше дом тянуть. Доктора — из страха не возьмет. Да и болен он уже, видно, что болен, и чем похуже чумы.

А другой бы в кварталы не сунулся. И с похоронщиками дружбу водить тоже б не стал.

…Уже прощаясь, мужчина вдруг треплет Кида по волосам — и тот подскакивает, дергается от неожиданности, уж больно непривычна подобная ласка. Но ладонь у доктора сухая и теплая, морщины вокруг глаз добрые-добрые, а потому касание это хочется растянуть, задержать, ведь за ним — живое, весь внешний мир!

Но гость уходит, дверь закрывается, и замок возвращают на место. Кровью и камфорой в комнате пахнет до одури сильно; снаружи сморкается караульный, жалуясь на неподнимающиеся руки, а ведь вот-вот придет время обновлять метки на больных домах; внутри негромко стонет отец, поминая прорвавшийся-таки бубон…

Зеркало у дверей отражает искусанные костяшки пальцев, подрагивающие плечи и смоляного цвета макушку, уже припорошенную белым с одной стороны.

Кид закрывает глаза и зажимает руками уши.