Сказка тысяча второй ночи (гет)

— Чудесные глаза! Даже показалось, что синие. Ишь ты, ну чисто серна промелькнула! — Вошедший дородный гость посмотрел вслед убегавшей полуголой фигурке. — И кожа, должно быть, дивная. — Он пошатнулся и, сдувая с лица липнущие к влажной коже невесомо-воздушные, но досаждающие в такую жару перья своего роскошного дюльбента (1), оттолкнул несущих опахала рабов. — Прочь, дураки. — И поздоровался: — Здравствуй, колдун.

— Что прикажет мой Великий и предобрый повелитель ничтожнейшему из своих слуг? — Хозяин дома склонил все еще стройный стан в неглубоком поклоне.

— Ну не такой уж ты и ничтожный. — Его величество шахиншах Хамиз ибн Саад Аль-Валид Ирамат передернул массивными плечами, чтобы под расшитой золотом рубахой незаметно прогнать вниз неприятно ползущие из-под мышек струйки пота; все еще держась за дверную колонну, усталым жестом отослал охрану и рухнул на низкий, покрытый ковром диван. — Красивый фонтан, звонкий… Да и терраса недурна. Напомни, за что я тебе этот дворец подарил? — Нетерпеливым жестом он сбросил на пол пестрые подушки.

— Старый Бахтияр готов, как и прежде, преданно служить вам, о Светлейший. Но мне ли сметь мои скромные услуги упоминать. Негоже жалкому рабу хвалится, что спас в смертельном бою Владыку мира, уврачевал его раны, что заботился об отравленном ненавистными врагами наследнике, до последних его дней. Несчастный принц! Не повернется же мой язык назвать заслугой помоществование в зачатии нового сына, юного Шахрата! Вседневно моля богов о даровании потомства, что многочисленней песка в Аравийской пустыне! Да будет день вам светел, царь мой, как чело Мардука, улыбка Митры, поцелуи богини Шалы; и прибывают силы в здравии и благе, как в наводнении вспухают воды Тигра! Равнинами Элама пусть станет путь Великого от древних Суз до Загросских долин… А? — Тут льстец запнулся и, видя, что его венценосный посетитель полусонно кивает головой, прокашлялся и спросил ровным голосом: — Дело неотложное? Кто-то из детей в серале заболел, нет? Сасан (2) ранен, тоже не то? Может, чтобы господин мой мог собраться с мыслями, велеть подать с ледника щербету?

— Да… Нет, ну его! Не остужает, только дразнит прохладой, и так тошнит от кислятины. — Шах Персии беззвучно пошевелил губами, будто неохотно припоминая, зачем пришел. Потом нахмурился. — Опять заболтал меня, мошенник. Вот ты снова о прошлом врешь. Велю ведь кнутов задать за непочтение к вере! Какие боги там даруют и прочее… Пойми, безумец, нет бога, кроме Аллаха, а все эти вавилоняне, парфы, арии… ну всякие там согдийцы — сказки… Наверное. Царь Дарий, видите ли, Красное море хотел с Нилом соединить каналом… Пф! И где он сейчас? — Шах фыркнул, утер платочком пот. — Короче, да, я — про гарем. Беда — опять одни девчонки пошли. Что-то не помогает твое средство. Вот казню тебя за колдовство! — И перебивая сам себя, вдруг вскинулся: — А, знаешь, отдай мне того шустрого мальчишку. Чуть с ног меня не сбил, шельмец. — Шахиншах сочно причмокнул губами. — Зачем тебе такой внук, Бахтияр? А мне будет отличный евнух. — И властитель Востока засмеялся. — Наипрекраснейший во всем Багдаде.

— Поганый у тебя характер, Хамиз! Добра не помнишь! — Одетый в белое маг сложил на груди руки и покачал головой. — Глаза свои алчные отведи. Нет! — На его безбородом лице заходили под смуглой кожей желваки.

— Не хами, Магрибец, головы лишишься! — Шах Саад Аль-Валид, с трудом вставая с роскошного ложа, тяжеловесно оперся на парчовый, набитый верблюжьей шестью валик и задумчиво погладил алую узорчатую кисть в золотой сетке. — А мальчик-то действительно… сочный. Эх, какие глазищи — огонь! И волосы, ну что там шелк — крылья! — Отрывая от подушки, он сильно дёрнул украшение. Брезгливо стряхнул скользнувшие нити с потных пальцев. И, разглядывая вышитый занавес со сценой охоты на львов, почти примирительно сказал: — Уступи. И что тебе в нем, только душу самим своим видом травит, напоминая о Мизергун-Шериз! Мда-а-а. — Пожевав губами, сделал попытку нахмуриться. — Прелестная дочь у тебя была, жаль… Убийцу так и не нашли?.. Сам кастрируй и приведи во дворец. Через две луны. Перчик можешь оставить, ха-ха-ха.

Его собеседник, Бахтияр ибн-Лари, седовласый восьмидесятипятилетний лекарь и кудесник, мимолетно зыркнул на владыку молодым, черным, как небо Сахары, глазом и тут же низко поклонился, чтобы не выдать гнева:

— Твоя воля, господин, не пожалей только!

* * *

Пока окрашенный киноварью, но все равно обвисший и уродливый зад несущего шахский палантин слона не исчез за воротами, отделяющими царский двор от нижнего города, старик так и стоял на балконе, впившись сведенными судорогой пальцами в резные перила.

— Махнур! — позвал он тут же явившегося слугу. — Приведи ко мне Иллана.

— Он в саду, господин, читает на память "Беседу птиц" (3). И, если я прерву, учитель заставит бедного маленького хозяина начать снова... — заспорил одетый по вавилонской моде, но лысый и безбородый мавр.

— И не корми его, — будто не слыша, приказал Бахтияр и, когда полог, качнувшись, скрыл его от уходящего слуги, потер сухими ладонями чело, словно старался стереть или развеять тяжелые думы. — Ну и за то, что тростника не будет, спасибо Ормузд (4).

__________________________

* Газель — строфа восточного стихосложения, известная по персидским образцам. Начав складываться в IX-X веках, своей окончательной формы газель достигла в творчестве Хафиза, который создал и закрепил каноны написания газели. Лирический герой, от имени которого обычно пишется газель, противопоставляется той или тому (возлюбленной, судьбе, горестям мира, властителю, Всевышнему). Герой газели стремится слиться с предметом своего желания, преодолеть разделяющую их пропасть, но это противоречие никогда не разрешается. Именно эта особенность придает газели черты сжатой пружины — высочайшего эмоционального напряжения.

(1) дюльбент — тюрбан

(2) сасан — полководец шаха

(3) «Беседа птиц» — произведение Шираба-Ад-Дина Сухравади, теолога-мистика, с мотивами зороастризма и европейского герметизма

(4) Ормузд — бог-отец в персидской теогонии

— Баб`у, ты тут? — Одиннадцатилетний Иллан, улыбаясь во весь рот, слетел по стертым ступенькам подземной лаборатории. — Вот, персики тебе думал принести, но дурак Махнур торопил, чуть не за руку меня волочь вздумал. Пэхой вообразил себя (1), не иначе, и…

— Садись и выслушай меня, внук, — строго сказал Бахтияр ибн-Лари Бессари. — Сейчас мы с тобой поговорим как мужчины. В месяце Сафар (2) ты отправишься жить в шахский сераль. Навс… надолго.

— Зачем это? Я наш дом люблю. Да не хочу я! — закричал Иллан. — Нет! Слышишь?! Ни за что! — Он покраснел от гнева, и сразу пламя во всех светильниках сначала взвилось, опаляя низкие своды потолка, а затем полыхнуло нестерпимо синим и, зашипев, погасло…

— Да, не хочешь, и я не хочу… — Безбородый чародей встал к мальчику спиной, и, щелкнув тонкими, как каламы (3), пальцами, возвратил огонь в медные чаши высоких шандалов (4). — Ты выслушаешь меня. Я знаю, плоть моей плоти, сын моего сердца, что ты умен и все поймешь. — Он медленно разворачивал белоснежную чалму — ткань молочной струей стекала в большой крутобокий чан темного металла. — Раздевайся, Иллан.

— Что же будет, дедуш… господин мой, что? — голос ребенка дрожал, но приказ старшего родича он выполнил безропотно.

Потупясь, скинул свой жилет малиновый, узорный; бубенчиками, литыми из серебра, тот звякнул мелодично о камни пола, и отразило эхо эти звуки. Порвал короткую рубаху с отделкой тонкой, будто облако воздушной. Распутав пояс, спустил просторные шальвары и, преступив над кучкой шелка, шнурки-повязки на щиколотках тонких разорвал. Всё зло, без вздоха… И встал, расправив плечи.

— Ты смелый. Так и надо. — Бессари подошел к чуть потупившему взор, прекрасному в своей наготе отроку. На кончиках длинных ресниц — алмазы слез.

— Ты еще не муж. И это хорошо. Вот тут и тут, — он дважды тронул пах мальчика зловеще блеснувшим в красноватых отсветах светилен кривым ножом, похожим на небольшой серп, — останутся два безобразных шрама. Но молоко и кровь ягненка, в которое ты окунешься, утешит боль до… самого порога терпению возможного. Ты будешь вслух, как хочешь громко, выкрикивать стихи, что выучил за зиму с учителем Аббасом, и вспоминать отрывки из Авесты, такие же причудливые, как неудобный язык зенд. И на мои вопросы громко отвечать… Ты можешь плакать, только двигаться не смей, предупреждаю. Я ни вязать тебя и ни держать не стану… А бронза луристанская, как только я тебе низ чрева вскрою, откроет тайну рода твоего, и в пароксизме последней боли ты узнаешь имя того, кто, дочь мою сгубив, тебя зачал...

— Я понял, — был ответ.

Маг Бахтияр кивнул и уронил в курильницу кусочки ладана, зерно аниса и локон дочери покойной, который он под такией (6) носил…

— Убит Рустам, и персы отступили.

Умар свой первый воинский поход на Византию вел, — начал речитативом Иллан. — Джахилийская поэзия характерна произведениями большого объема, поэты пользовали однозвучные рифмы. Лирическое вступление называется Насиб, потом следует описание — Васф, третья часть описывает путешествие поэта и зовется — Рахиль, восхваление — Касд, и заключает самовосхваление — Фахр… А-а-а-а! Рудаки-и-и, гуляя по узким ули-и-и-ичкам бедного квартала, увидел, как мальчик, напевая, играл с друзьями в орехи и…

— Ибл… и… — прошипело пламя, сжигая брошенный в светильник нож кривой… кровавый.

-------

* Касыда — твёрдая поэтическая форма народов Ближнего и Среднего Востока, Средней и Южной Азии. Название происходит от арабского корня, означающего «направляться к цели».

Корни касыды уходят в ещё доисламскую «джахилийскую» поэзию. Первоначально, протокасыда отражала ту стадию развития словесности, которая занимает промежуточное положение между фольклором и авторской литературой. Однако это идеальная модель касыды, которая использовалась не так часто и свидетельствовала о профессиональности поэта. Итак, касыда — это форма лирического стихотворения, выработанная арабской поэзией незадолго до Мохаммеда (в 6 век н.э.).

(1) пэха — ассирийский наместник провинции

(2) месяц Сафар — месяц мусульманского календаря, в переводе «быть пустым»; арабы в это время уходили в военные походы, оставляя дома.

(3) косо заточенные тростниковые палочки для письма

(4) шандал, шандала, муж. (от араб. sam — свеча и перс. dan — вместилище). Тяжелый подсвечник.

(5) Как описывал историк Кавказа, «в те времена в Аланских горах правили князья из ромеев (византийцев). Это были волки, а не правители. Они кастрировали красивых мальчиков и продавали их в рабство». Надо отметить, что в те времена, да и в более поздние, на Востоке начинают создаваться два типа евнухов. В первом случае, когда операцию проводили в детстве, удаляли все; оскапливали, при этом в результате жестокой операции погибали сотни красивых рабов. Их обычно покупали для гаремов, когда владельцы боялись, что скучающие жены и наложницы смогут развлекаться и с таким любовником. В зрелом возрасте удаляли только мошонку с яичками. Такой мужчина был способен совершить половой акт, но забеременеть от него женщина господина уже не могла. Этих евнухов часто приобретали для публичных домов, где их заставляли обучать девушек любовным играм.

(6) такия — островерхая шапочка, носимая под тюрбаном

— Накинь на голову покрывало, быстро! — Бахтияр надрывно закашлялся, хватаясь за горло.

Ветер, неожиданно поднявшийся среди почти пустой (потому как юному утру было еще далеко до солнца), узкой и кривой улочки, разметал тяжелые, венецианского шелка, занавески носилок, и те крыльями подбитой стрелой неумелого лучника птицы захлопали и затрепетали, рвались вверх, падали с хлопком вниз. А в незащищенные глаза путников летел мелкий злой песок.

— Умоляю тебя, успокойся… сынок! Тише, не плачь, или плачь, но не открывай глаз! Это джинны играют… Иллан, мы расстаемся не навсегда, клянусь тебе именем нашего предка царя ал-Карха! — Старик охрип, почти ничего не видел, но все продолжал на ощупь кутать шелковым ковром лежащего на его коленях отрока. — Во дворец, Муин, Али! Нам надо спешить, Тахир! Негодные трусы, поднимайтесь! — он пытался закричать, но крик, который должен был призвать нерадивых слуг, кулями прибившихся к глинобитным стенам Большого Сука, глушили завывания невесть откуда взявшейся в центре Багдада пустынной бури.

Но ведь Бессари специально выбрал этот путь — не широкую дорогу мимо медресе, где прямо против входа были расположены три айвана (1), и в каждом денно и нощно, застыв статуями, стояли недремлющие лучники шаха. Чужие глаза им были не нужны и опасны. Огромный, как целый город, дворец шахиншаха Аль-Валида был виден с балконов собственного жилища Бахтияра ибн-Лари, но вот добраться до него тайно было той еще задачей… Но от этого зависела не только жизнь самого волшебника, но — главное!— благополучие и будущее единственного внука, алмаза его души!

— Поспешайте, шайтановы дети! — шепотом ругал рабов старый маг, одной рукой обнимая своего мальчика. Уже не своего… и не мальчика, а евнуха царского сераля… О, горе-горе!

* * *

В редеющих предрассветных сумерках, боясь опоздать к намазу и кое-как отплевавшись, маленький тайный отряд подошел к незаметной калитке в казавшейся монолитной стене. Условный стук — и им открыли немедля.

— Великий визирь всемилостивейший Нальджи ждет вас наверху, господин. — Черный раб склонился в низком поклоне.

— Веди, — прошептал Бессари и, опершись одной дрожащей рукой на стену, гулко сглотнул. Слюна была суха, пульс бился горячо…

Сам бывший преступником, то есть еще в юные годы из страха быть обращенным в ислам, он, тогда еще молодой перс, прямой потомок сасанидских царей, бежал с купеческим караваном в Алжир, и потом долгие годы учившийся там у магрибских мудрецов, Бахтияр понял, что все же попал на салат (2)! И что Владыка занят на этой церемонии…

Его величество Хамиз ибн Саад Аль-Валид Ирамат вошел неслышно. Сегодня молитва не занимала его ум как должно.

— Где мой подарок, старик? — едва отвесив тяжелый самаркандский парчовый полог, громко потребовал он, сверкая глазами на ставшего как будто меньше ростом Бессари. — И… да, главное — ты принес чудодейственный эликсир? — Окруженный согбенными слугами шах грузно опустился на диван. — Подай!

— О, Величайший из великих! — пришел в себя Бахтияр и голос его приобрел мелодичную сладоточивость. — Вот дивный напиток для твоих жен.

Властитель Персии громко выдохнул, довольный:

— Смотри, Магрибец, не лукавь со мною, не одна твоя голова полетит, если только…

— Мой господин! — Прямая, как лук без тетивы, спина столетнего кудесника согнулась, образовав красивую арку — лук натянут! — кончиками пальцев он коснулся пола у ног шаха и тут же распрямился, стрелою взгляда проникая в глаза Багдадского владыки. — Мой скромный дар то зелье мне составить лишь позволил, но время подгонять я силы не имею.

— Что это значит, маг?! — Шах хмурился, не понимая.

— Пять лет настою нужно, чтобы стать волшебным. Сочесться травам с минералами в огне нельзя, ведь пламя жизни живо быть должно, его излишний жар иль холод уничтожат… Настою время будет пять годов!

— Сожри тебя шайтан, лукавый лекарь! — Тут Аль-Валид, сердясь, весь красным став, ударил кулаком по спинке пышного сиденья. — Я в гневе! — И прошептал: — А вдруг не доживу… Война, враги… — И голос спал вообще.

— В том и секрет, о царь царей. — Волшебник приблизился и тихо, чуть не в ухо, как завороженному шаху говорил:

— Сто сотен сыновей родят твои рабыни-девы и шахиня, им дать настой по каплям надо — начав в свой срок, и не пройдет пяти, быть может, лет, как первый сын родится. А зелье будет твою мужскую силу продлевать и жизнь беречь, хоть в сече, хоть на море. И твой Шахрат, наследник благородный, тем временем не будет знать болезней, и яд любой не тронет твой приплод.

— А? Так мне больше нравится! — Персидский шах расслабился и… лег. — Садись, — позволил, — Бахтаяр, теперь проси награды, оставь мне внука и домой вернись. Доволен я тобой, чего твоя душа желает?

— Великий шах, мне золота не надо. Верни через пять лет мне то, что станет ненавистно, что страх твой будет каждой ночью возбуждать, тревожить сны и вкус от яств отравит…

— Ха, что говоришь, старик безумный! — Владыка Персии, Краса Багдада изволил рассмеяться. — Да я тебе и так отдать готов плохие сны, тревоги и печали… Сними с Иллана — так его зовут? — одежду. Дай мне... э... посмот... Пусть главный евнух юношу осмотрит и в гарем отправит. — Шах Хамид махнул рукой, закутанного в покрывала несчастного, дрожащего мальчишку подзывая.

_______________________________________

* Бейт. Яркая образность восточной поэзии нашла отражение даже в терминологии.

Минимальная строфическая единица персидской поэзии, стих, — имеет метафорическое наименование бейт, — т. е. “дом” (араб.), а организующие бейт полустишия именуются мисра, то есть “скаты крыши” или “створки двери”, — образно передано симметричное строение бейта (из двух равных полустиший).

На арабском, персидском, тюркском языках (имеющих письменность на основе арабской графики) бейт — это одна строка с пробелом между полустишиями-мисра (иногда между мисра ставился разделитель — к примеру, звездочка — чернилами другого цвета).

(1) айваны — большие, во всю высоту здания, глубокие трехскатные арки, особые залы-ниши

(2) салат (по-араб.) намаз