Сны (джен)

Я был всего лишь подмастерьем и многого не понимал из того, что творится в мире вокруг меня. В наше обиталище приходили разные люди, и мой наставник занимался ими, давая подсказки и советы, помогая лекарствами и различными предметами, назначение многих из которых оставались для меня тайной.

Жилище наше было светлым домом, вопреки тому, как его можно было представить, узнав о нас. В большой комнате стояли закрытые шкафы светлого дерева, в которых хранились всевозможные вещи, и некоторые из них мне даже было запрещено трогать.

Мы помогали людям как могли, но однажды всё изменилось, и я понял, что окружающий мир не относится к нам с такой же добротой, как и мы к нему.

Нам подбросили змею.

Не знаю, кто это сделал. Нашёл её я. Большая чёрная гадина извивалась на полу нашего хранилища, глядя на меня маленькими глазками. Без сомнения, она была ядовита и принесена сюда, чтобы ужалить нас ночью. Но она показалась раньше, и это спасло нас.

Я закричал и схватил топорик, чтобы разрубить её, но что-то словно оттолкнуло от гадины лезвие, которое должно было её убить. Против нас выступил могущественный колдун, который наложил чары на свою змею.

С бьющимся сердцем я захлопнул дверь в хранилище и вышел к людям, которые ждали моего наставника. Как не вовремя он отлучился! Моих сил не хватило бы для того, чтобы справиться с такими чарами. Но теперь мне приходилось делать вид, что всё в порядке.

Я говорил с очередным посетителем, когда услышал с улицы крик.

Было ли заперто окно? Кажется, нет. Кажется, чудовище выбралось и готово было напасть на того, кто попадётся.

Оставив посетителя, я выскочил наружу. Люди разбегались, а во дворе стоял маленький мальчик, и змея была совсем рядом с ним. Топора у меня не оказалось, но я ни секунды не размышлял. Если мальчик умрёт, нас с учителем проклянут навеки, и наш враг добьётся того, чего хочет.

Я прыгнул прямо на змею и принялся её топтать. Тело её плохо поддавалось сокрушающей силе моего веса, но скоро я победил, и оно распалось надвое. Я наступил на голову, чтобы наверняка убить ядовитую тварь. И, хотя мне не полагалось испытывать удовлетворение, я его испытывал.

Что-то скажет учитель, когда вернётся?..

Я не знаю, откуда ты появился на этой дороге на окраине города, мой король. Одетый в простой деловой костюм, ты шёл один, и я сам виноват, что попался тебе на пути.

Ты был рад попутчику. Я знал, что ты не сделаешь ничего дурного; ты слыл мудрым и внимательным к людям, несмотря на свою молодость.

Стоял летний вечер, оранжевый закат расстилался над городом, и мы смотрели на город с высоты пригорка, по которому вилась кривая улочка с одноэтажными домиками, утопающими в сирени.

Я уже догадался, что ты шёл в какое-то своё тайное убежище. Может, ты заходил иногда в один из этих домиков в гости, а может, в конце улицы стоял особняк за железным забором, окружённый толпой охраны.

Беседа скрасила наш путь. Мы взялись под руку и переплели пальцы; пришлось идти очень близко друг к другу, и я начал догадываться о большем. Беседа сошла на нет, я только краснел и всё ниже опускал голову, понимая, что не посмею вырваться и убежать.

Закат разгорался всё ярче.

Что ждёт меня в конце улицы, мой король?

Я помню тебя совсем другой.

Нежной и задумчивой, мудрой и немного странной заучкой.

Да, ты была заучкой, которая странным образом сумела оказаться выше школьных дрязг. Я помню твою склонённую голову — ты пишешь в тетради, а я смотрю на тебя.

Теперь всё изменилось.

Ты — в оранжевой рамке, окаймляющей экран, ты похожа на какую-то тян из хентая, и ты раздеваешься, пока я тебя снимаю.

Я не стану досматривать этот сон. Я проснусь и стану смотреть в потолок.

Странно, что мне вдруг пришло в голову, что в тебе была и есть какая-то сексуальность. Что у тебя есть грудь и что ты можешь снять трусы перед камерой телефона.

Если бы я понимал это раньше, у нас могло бы что-то получиться.

И жаль, что мне был нужен этот сон, чтобы это понять.

Снег лепил так, что не было видно дома, стоило отойти на десять шагов. Ветер дул такой, что не стоило и пытаться пустить стрелу, всё равно бы её поглотила тёмная снежная каша и она не долетела бы до цели.

Плащ давно не грел, тепло сдалось под напором ледяного ветра.

Когда из-за снежной пелены показалось крыльцо, эльф, уже не думая об опасности, взбежал по ступеням. Открытое только с южной стороны, крыльцо защитило от ветра, и рукой в мокрой варежке эльф начал стряхивать с себя снег. Нехорошо было просить ночлега, представляя собой ходячий сугроб.

Вдруг его внимание что-то привлекло, и он схватил с выступа небольшую вырезанную из дерева фигурку, свежеобструганную, не покрашенную и не покрытую лаком.

Он повертел её в руках. Куколка больше всего напоминала его самого. Грубыми срезами были намечены руки, меховой плащ, лук за спиной. На затылке словно нарочно был снят кусок дерева больший, чем нужно, осталась выемка.

Чувство опасности нахлынуло снова, и эльф оглянулся на дверь. Он не сразу понял, почему стало светлее, а это в мгновение ока улёгся буран и небо обрело ясный светло-голубой оттенок.

Он был нужен здесь, его приманили магией, но зачем?

Остаться или бежать?

Неизвестно, сколько он уже скитался по этому острову, всеми покинутый и забытый, с одним только ружьём и одетый в козьи шкуры. Опасности подстерегали на каждом шагу, вот и сейчас он не уберёгся.

Медведь был ещё довольно мал, но уже знал, как преследовать добычу. Он скатился со скалы на песок, отряхнулся и с упорством заводной игрушки с бесконечным заводом последовал за ним.

Ружьё дало осечку, потом выстрелило, не причинив медведю вреда. Потом Робинзон упал, зачерпнув ружьём песка. Осечка, осечка, ещё раз осечка. Медведь приближался, и Робинзон забарахтался в песке, пытаясь встать на ослабевшие ноги.

Грянул выстрел откуда-то позади, и наконец-то он услышал то, чего ждал уже давно, — шум моторной лодки.

Показательное слушание заканчивается в девять вечера, а ведь ещё нужно добраться до дома. Ей нравится, где она живёт, пусть это место и может показаться странным.

Железная дорога давно осела и провалилась в воду, и, чтобы не замочить ноги, приходится с берега ручья перепрыгивать прямо на ржавый покосившийся вагон. Странно, но ей почему-то нравится скакать по этим железкам, ей радостно, что по распределению досталось так хорошо спрятанное от всех жилище, и наконец она добирается домой.

Площадка перед входом в вырубленный в скале дом по-прежнему пуста, только стоит почти неразличимый в полумраке стол, сам похожий на кусок скалы.

Но дверь открыта.

Навстречу выходит высокий мужчина в кожанке. Один глаз у него обычный, серый, второй отливает бирюзовым.

— Здравствуйте, какие у вас... какой у вас глаз красивый! — лепечет она, уже узнавая в нём знакомого своей знакомой.

Мужчина поворачивается, и становится видно, что то, что показалось ей отливающим бирюзой глазом, на самом деле бельмо, в плёнке которого отразился свет. Разве так бывает?

Сама её знакомая тоже здесь, показывается из-за края скалы.

Как бы она ни устала, гостеприимство важнее всего. И вот уже в доме разведён огонь, папки с документами и учебниками подвинуты в сторону, дверь закрыта, и вскоре будет готов ужин.

— Тебе передали, — говорит знакомая, пододвигая по столу крошечный кулёчек. И так понятно, что в нём — это мелкий песок. — А устно — заверения в любви.

Приходится взять и развернуть. Нехорошо принимать подарки с того света, но как отказать любимой бабушке?

Странно и тревожно садиться в несуществующий поезд, идущий по маршруту, которого нет. Вздрагивать на каждой остановке, всматриваясь в темноту за окном. Искоса смотреть на попутчиков, подозревая в них врагов.

И вздыхать с облегчением, видя наконец огни родного города, понимая, что приехал, только не зная, как.

Может, и дорога была только для одного этого поезда, а когда он прошёл, и она исчезла.

Заборы, заборы, заборы. Открываешь плотно сбитую створку ворот, нежданно попавшуюся на пути. За забором — лужайка, на лужайке сидят, стоят, лежат, бренчат на гитарах, готовятся к фестивалю. Большой фестиваль в маленьком городке, и как это раньше не приходилось про него слышать?

Одни загоны, заборы, заборы. Выходят одинаково одетые парни, танцуют в закутке. Откуда-то и публика. Нужно участвовать на следующий год. Прижаться к забору, чтобы не мешать.

Люди молодые, яркие, нарядно одетые. Зависть и грусть, почему не получается так же?

Ведущий объявляет конкурс, и довольно неожиданный. Пусть вот туда войдут те, у кого есть фотография со знаменитостью. На перекрёсток загонов в окружение заборов выходят две девушки, обе смущённо показывают какие-то фотографии на смартфонах. Я? Что вы, нет, я просто вышел погулять и проходил мимо.

Но надо бы. На следующий год.

Кто сказал, что во сне нельзя напиться? Бутылка выглядит славно, жидкость в ней — тоже. На вкус ром как сладкий ликёр, его хочется пить и пить, словно утоляя жажду. Выпить всё, что есть.

Опьянение наступает вполне натурально, начинает кружиться голова, двоится в глазах, ноги не держат. Только далёкий звук скрипки удерживает в сознании. Выходишь на улицу, над головой сине-чёрное небо с прекрасными и яркими звёздами. Пробираешься сквозь гудящую толпу, скрипка всё зовёт и зовёт. Это не скрипка, это музыка сфер, и где-то там в конце бульвара поднимается из розового рассвета в синее небо хрустальная лестница к звёздам.

Или это только ром?

Страшно вспомнить вдруг, как в детстве её избил какой-то незнакомый человек, её, обыкновенную девочку, которая просто стояла около школы. Она просто чем-то не понравилась ему, и он набросился на неё с кулаками, большой и злой. А потом пришлось делать вид, что ничего не было, и молча оттирать классную доску, ни слова никому не говоря.

Это воспоминание больно ранит, когда приходит из глубин памяти.

Но нынешний её мир, мир взрослой, совсем не таков. Он слишком хорош для того, чтобы она рассказала о своём прошлом, и ей опять приходится держать свою боль в себе.

На улицах патрули. Один из патрульных с автоматом присматривается к какому-то парню — не думает ли он совершить что-то плохое? Она заговаривает с патрульным, он молод и весел и отвлекается от парня. Тем более, тот совсем не опасен, просто у него под мышкой зажат магнитофон, и он просто переходит с ним большую дорогу.

Патрульный шутит и показывает, как хорошо его выучили в армии. Сможешь вырваться? Нет! Вот, смотри, не сможешь же!

Он хватает её по-дружески, она возится, пытаясь освободиться, но патрульный прав. Она не сможет, она просто девушка, никогда не могла ответить злом на зло, вытесняя его в подсознание, так полагалось.

Поздно она понимает, что попалась по-настоящему. Патрульный зажимает ей нос и в открывшийся рот суёт палец, смазанный какой-то мазью. Она отключается.

Через окно видно трубу завода или котельной, но она таких никогда не встречала. Труба расширяется кверху, по бокам от этого раструба укреплено множество маленьких трубочек, которые идут вниз лесенкой, и по очереди из каждой из них вырывается мультяшное облачко дыма. Наверное, это безопаснее для экологии, вяло предполагает она. На второй этаж странного здания, в котором её оставили, не пройти. Лестница обрывается, и сквозь этот обрыв видно первый этаж. Она пытается спуститься, но внизу уже какие-то люди, опасные, с оружием. Полиция. Шансов у неё нет, она это знает, но всё равно прячется за колонной на повороте лестницы. Может, удастся прошмыгнуть мимо них? Она выскакивает из-за колонны, мимо медленно и ощутимо пролетает пуля, и только теперь она понимает, что это не шутки.

Только падает на колени, подняв руки.

К ней поднимаются.

Есть только нити, тонкие, сияющего голубого цвета, нити, линии жизни, перекинутые через неведомую грань, натянутые донельзя, они дрожат, и скоро, через несколько мгновений замрут. И две уже замерли, осталась третья, ещё не сдаётся, хотя бороться бесполезно.

И я держу эти нити в кулаке и с жарким, страшным желанием, о котором не всякому расскажешь, жду этой развязки, чтобы насладиться ею.

Только потом мне делается страшно.

Есть нескончаемый ужас в том, чтобы вместе со своим товарищем метаться по знакомым комнатам с чувством, которое лучше не испытывать никому — предали, предали!

Уже открывается дверь, и моя собственная мать впускает в дом человека в каске, камуфляже и с оружием, да, они здесь, да, это именно они, проходите.

Оконное стекло под кулаками расходится мелким крошевом, которое приходится выламывать, хватая руками. Оглядываться нельзя, иначе будет хуже, время то ли сжимается, то ли растягивается, и наконец мы вдвоём падаем из окна в заснеженный палисадник, не думая о погоне.

Моя кошка, и никому не отдам!

Груша, она же Грушаха, она же Аграфена вырывается, зажатая под мышкой.

За станцией — зелёные травы, гудят провода и рельсы, вокруг лес, за спиной — деревянная платформа, в голове — мучительные размышления.

Кошка боится, пытается вырваться, думая, что могу сделать ей что-то плохое. Она тут раньше никогда не была, и ей хочется домой. Но как она попадет домой одна, если мне надо на электричку? Кошки приходят домой сами, но не бросать же её тут одну, в незнакомом месте?

Между рельсов туда и рельсов обратно едет покоцанный синий трактор. Он виляет туда-сюда, и мы с Грушахой сжимаемся и обнимаем друг друга: наедет — не наедет?

— Чего вам тут надо? — спрашивает тракторист.

И мы понимаем, что нам, кажется, пора.

Произошло то, чего я боялся, потому что никогда раньше не делал. Полуразложившийся труп выглядит отвратительно, но его нужно достать, потому что так будет правильно. Труп в колодце, я в колодце, слишком похоже на ловушку, но кто будет меня спрашивать? Рука скользит из рук, ошмётки мяса на ней плюхаются в воду. Она как будто хочет схватить меня, но я подаю кости наверх.

Мне не страшно, это все лишь моя работа. Которая не кончится, пока люди убивают людей.

Я знаю её, ту, которая защищает, прекрасную и величественную. Недавно она ушла на небо, где и должна пребывать, — это так сообразно её статусу и заслугам, что иначе и быть не может.

Но принцесса-хранительница всё равно с нами. На заре она почтила нас своим присутствием, только немногие видели её. Она ступила на асфальт и осмотрелась, огромная, выше многоэтажного дома. Её рост не внушал страх, но только уверенность и чувство безопасности. Её любимое голубое платье струилось вниз, закрывая ноги. Принцесса бросила взгляд по сторонам, но не вниз, где стояли мы, не вниз, где оживала после ночи улица мегаполиса, где шли троллейбусы, а по тротуару люди спешили на работу. Я запомнил гордый поворот её головы, прежде чем она растворилась в утренней дымке, чтобы снова отправиться в путь.

Ей вслед в голубое небо снизу вверх поплыл столбец титров, явно уходящий в перспективу.

Считаешь их и считаешь, сидящих в одной комнате, по головам, всё время сбиваешься, хоть они и не бегают. А они двоятся в глазах, становятся похожими друг на друга. Наконец посчитал. Тринадцать кошек! Шесть своих и ещё семь дали на время.

Куда ж мне столько?!

Просыпаешься в ужасе. Свои коты спят кто где. Пересчитываешь — фух, шесть, не больше. Не надо больше, я больше не смогу!

Большой и доверчивый пёс идёт в фургон сам. Преступники, муж и жена, прожжённая семейная пара, тем временем ругаются, споря, кому продать этого пса. Он ценен, нет никакого сомнения. Хотя сам он об этом не знает. Сидит, высунув морду в окно, и даже не смотрит на своих похитителей.

К сожалению, мне тоже приходится ехать с ними не по своей воле.

Добраться бы до хоть какого-нибудь жилья и удрать вместе с псом!

Ночевать приходится в заброшенном доме. Мы осматриваем его, жёлтые обои, покинутые комнаты. Под окнами лежит снег, укрывший золотые, только что опавшие листья. За окном — кладбище.

Я вижу на стене картину в коричневой деревянной рамке и понимаю, что это моя, вспоминаю, как мои руки разводили краску, как зарождалась в мыслях эта осенняя берёза над обрывом и поле позади неё.

Подхожу ближе — нет, я ошибся, не моя рука, не моя берёза, просто какой-то художник, много опытнее меня, изобразил на холсте придуманное мной.

За окном лает похищенный пёс.