In my time of dying (джен)

Сид Баррет подолгу оттягивал кожу на запястьях, убеждаясь, что с каждым днём она расходится всё медленнее и медленнее. Просыпаясь, он первым делом проверял голову на наличие соображений о сером веществе — предположительно, чужом, — и вещах, тому подобных. Засыпая — пересчитывал в уме подопечных, дабы доказать себе, что серое вещество собственное находится на надлежащем месте. А ещё, скорее по привычке, Сид до сих пор пытался дышать.

Сид Баррет был мёртв уже пятую неделю как и постепенно привыкал к текущему положению дел.

А положение это было очень и очень трагичным. Начнем с того, что его, Сида, убили, — убили подло, нагло, в спину, не забыв в процессе порешить и сидову напарницу. Не из необходимости, вероятнее, за компанию. Но поглумились над телом основательно: даже в гроб — если б он вдруг понадобился — её не смогли бы уложить без бинтов слов в три толщиной. Чтобы не по частям. И не в разных коробках, пересыпанных чем-нибудь едким — для сохранности. Не лучшее существование в посмертии, ох не лучшее.

Хотя как раз таки смерть беспокоила Баррета меньше всего: приятного, разумеется, мало, но никто и не говорил, что будет легко. Знал ведь, куда шел. И про пункт в договоре а-ля «Смерть — не предлог для невыхода на работу» знал. И про исключительные методы Шибусена тоже знал. Поэтому тут, как ни крути, всё чисто.

Чисто — если забыть, что воскресили Баррета без его на то согласия. Даже не спросили. А могли бы — не зря ж начальство в Смертях ходит. И согласие он непременно бы дал. Но… не спросили!

Да и шут с ним, с согласием. Однако ж Сид в тот день, честно отслужив своё, махнул рукой на всё мирское и честно ждал свет-в-конце-тоннеля — но совсем не был готов продрать глаза на столе у профессора Штейна, да ещё и в теле, похожем на сдобренную синькой тушу под маринад.

К слову, соображать, почему твои лёгкие похожи на два наполненных водою мешка, в голове зияет кровавая дыра размером с монету, а напарница, замотанная в бинты по самое не хочу, лежит на соседней кушетке — то ещё времяпрепровождение.

Помнится, Штейн тогда тактично удалился, и они с Мирой долго, долго-долго сидели молча, привыкая друг к другу и собственным телам. Нагас отстранённо перебирала бинты, заменяя наиболее несвежую, пропитавшуюся розово-жёлтой сукровицей ткань на новую; Сид — прощупывал лоб и очень скоро пришёл к заключению, что в дыру от… от чего-то свободно входит указательный палец. И кожа на лице у него шита-перешита. Даже зубы видно — целиком, вместе с дёснами. И сохнут те совсем уж непотребно.

Жуть как она есть, в общем-то.

На напарницу — на её руки, сшитые грубо, но прочно, на неправдоподобно тонкую шею, перемотанную так, что голову Нагас держала лишь под углом, на швы, из которых торчали серые нити, — Баррет старался не смотреть, почему-то испытывая острейшее чувство вины: дослужились. Говорить не тянуло — не о чем. Да и не получалось, если на чистоту: чувствительность возвращалась муравьиными шажками, и первое время вместо голоса из горла доносился один только рык… зомбо-кинематограф в чем-то оказался прав.

Когда же речь обоих более-менее восстановилась, а за окнами Лаборатории высветился лунный оскал, они сделали то, что сделали бы и при жизни — пошли на работу. Картинно так пошли, в лучших традициях жанра: подволакивая непослушные ноги (не теряя по пути — и то хорошо), пошатываясь и порыкивая на вечно неспящую ребятню и гуляк. Для последних старались особенно; рыжеволосый Коса, заставший коллег аккурат на середине шибусеновских ступеней, (тыща штук туда-обратно — не хухры-мухры, даже с живыми телами) ещё долго шарахался от каждой тени, заливая память водичкой. Холодной, преимущественно минеральной. И в гордом одиночестве.

Впрочем, жертв было немного — улицы вокруг Академии пустовали в любое время суток. Наученные горьким опытом горожане старались держаться подальше от её ступеней и шпилей — и, в общем-то, правильно старались, ибо подвернуться под руку свежесколоченным, а оттого и очень расстроенным зомби… ну, неприятно, как минимум.

Нет-нет, и Сид, и Мира были благодарны Шинигами. Правда благодарны — за не-жизнь, за странного рода заботу. А вот фингал, которым позже, при первой же личной встрече, наградил гениального однокашника Баррет, вполне можно опустить.

В конце концов, как бы… нечестно все это не выглядело, дело было сделано. Будучи не первой свежести покойником, сильно не разгуляешься и на дополнительные заработки не уйдёшь — именно так в Шибусене появился первый некро-тандем.

Шах и мат, фобы всех мастей.

А вообще подобный образ жизни позволял избежать множества проблем. И плюсы были, если копнуть чуть-чуть глубже.

Например, ребятам по соседству больше не приходилось пугать детей мифическими, собственноручно перебитыми, а оттого и совсем не страшными монстрами. Кликни соседа — и дело в шляпе: в комнатах тихо, убрано, а малые знай себе лежат под одеялами. Прячутся. По деньгам выходило неплохо. Сумки с инвентарем стало легче таскать, опять же. Плюс ко всему, если Сида и при жизни-то язык (да и другие части тела — во избежание потери оных) не поворачивался назвать слабаком, то после смерти, когда мышцы не нуждались в кислороде… Поразительно, как быстро умеет прыгать и бегать тело, которому больше не нужно дышать.

Минусы… и минусы тоже были. Сначала, по крайней мере.

Пообсохшая дыра во лбу, края которой расползлись до такой степени, что их пришлось собственноручно сшить, особо не мешала. Зеркала, слабонервные и оттого периодически бьющиеся, тоже. Слегка отравляли не-жизнь холодная, похожая на наждачку кожа вкупе с необходимостью за ней тщательно следить, но и к этому можно было привыкнуть. Чисто гипотетически.

А злил, доставал, да и откровенно пугал Сида его собственный запах. Безосновательно так пугал, прямо как Шинигами — малышей-первокурсников.

Всему неживому свойственно разлагаться, рано или поздно. И Баррету с напарницей — тоже. Только они, в отличие от стандартных носителей процесса, имели возможность пронаблюдать его от первого лица.

Или, как заверял Штейн, пронаблюдать отсутствие этого самого процесса. Заверял неоднократно, нервно, теряя терпение и периодически скатываясь до пугающе идиотских смешков, но ему это было простительно. Проработав бок о бок с профессором определённое время, вы либо с воплями убегали в закат, либо начинали прощать Франкену всё. Ну, или почти всё.

Кхм.

Так или иначе, в скорейшее разложение коллег профессор не верил и аргументы приводил шикарнейшие. С его слов, например, тела были законсервированы до такой степени, что бегать Сиду бодрым и, немаловажно, свежим покойником ещё как минимум сотню лет — и только потом обращаться за э… наверно, это можно обозвать малярными работами. Чтоб покрасивше выглядело. Про многочисленные печати, наложенные лично начальством, Штейн тоже упоминал — уж кто-кто, а Шинигами знал цену верным, нестареющим кадрам. В общем, всё было прекрасно.

Якобы.

Но…

Штейну Баррет верил, действительно верил. Делать халтуру однокашник физически не умел, и в вопросах работы с отчасти живым материалом на него можно было полностью положиться. Однако, всё это не мешало Сиду оглядываться и… и принюхиваться, до мяса раздирая своё уже не живое тело.

Запах — сладкий до приторности, с нотками прелой гнили — копился в волосах, под ногтями и в складках одежды; к концу дня он, несмотря на распахнутые окна, намертво оседал в классных комнатах, а позже шлейфом тянулся от стаканов, журналов, рабочего инвентаря… Что-то подобное в жару витало вокруг давно и прочно незаживающих ран, которыми, к тому же, никто не занимался. Иногда — в учебниках о таком, к счастью, писали нечасто, — в подобных ранах даже заводилась жизнь. Мелкая такая, юркая. И выцеплять её приходилось пинцетом, как правило.

Запах разложения преследовал Сида везде и являлся причиной множества двусмысленных ситуаций.

Сид бегал в душ почаще студентов переходного возраста, и среди оных стал тем ещё бичом. Сид умудрялся убивать месячный запас мыла за неделю. А потом был случай с личинкой, которая каким-то чудом проникла под кожу за ухом Баррета и которую ещё живой обнаружили на учительском подбородке день спустя, прямо во время пары — пары на тему первой помощи, кажется. Кто-то хлопнулся в обморок, кого-то послали к профессору за инструментами — не пропадать же добру! — а Сид начал бояться насекомых. И жары ещё, да. Насекомых и жары.

Наконец его, не без помощи Шинигами, как школяра поймали в туалете с закатанными рукавами и пергаментно-бледной, слезающей от мыла кожей на ладонях — поймали, переглянулись и под руки отвели к напарнице, что так и не покинула лазарет. Мастерство не пропьёшь — да и после смерти оно, как выяснилось, никуда не девается.

У профессора Штейна была самая странная на свете помощница. И его это, что не удивительно, устраивало.

Кивком отправив из комнаты вторую, медноглазую медсестру, Нагас наскоро перемотала руки Сида и отчитала того так, как не снилось, наверно, и распоследнему двоечнику — общение со студентами наложило отпечаток даже на уравновешенную, спокойную Миру. Напарника она обозвала слюнтяем, запах — существующим лишь в его голове, и вообще посоветовала Баррету заняться делом, хоть каким-нибудь.

Хотя про  запах он ей ничего не говорил.

Помнится, Сид, так и не спросив, откуда напарнице известно про… про всё, слушал Нагас вполуха, тем временем рассматривая обрывки пожелтевших, полинявших, а то и пропитавшихся чем-то бинтов — они были рассованы по корзинам, валялись на полу и даже использовались вместо закладок в медицинских картах. Мира-Мира! Скупая едва ли не весь запас бинтов в Городе Смерти, она меняла их ежечасно, даже с закрытыми глазами. Старалась выглядеть презентабельно даже после смерти? Видимо.

Женщины!..

А делом Сид все-таки занялся. Наполучав оплеух — к чести рассерженной Нагас, не только мысленных, — он соскреб со стен и пола остатки собственного достоинства и взял часов так много, как только мог. И дежурствами обеспечился на год вперед. И даже практику на себя взвалил — чтоб не оставалось времени на прочие, левые мысли.

Ну, а спустя пару недель медноокая медсестричка обернулась змеиной ведьмой, пробудила Кишина и дел стало совсем невпроворот. Даже живые-здоровые коллеги завидовать начали — кто по-белому, кто по-чёрному. Ещё бы! Труд на благо Шибусена без перерывов на сон и отдых!

Как-то так всё и зажило.

Сид Баррет не спал уже очень и очень давно — но каждый вечер ложился в кровать в одно и то же время и лежал так до самого утра, пялясь в потолок.

Сид Баррет тяжело вставал по утрам. Подходя к зеркалу, Сид стоял навытяжку и сосредоточенно вспоминал, кто он, что он и почему. А иногда — как правило, в день своего рождения — перед этим самым зеркалом делал новый разрез-зарубку на загрубевшей от лет коже груди. Надрезы — бурые, а то и чёрно-коричневые — твердели, ссыхаясь, но не затягивались: уж слишком много их было. К тому же, умерщвлённая кожа просто не умела заживать.

Пересекая друг друга, отметины образовывали диковатый, неопрятный узор, те же крестики-нолики. Кое-кому из далёкого, далёкого прошлого такая неопрятность пришлась бы не по душе, однако Сид не обращал внимания на порезы ровно до следующего года. Не кровоточили — и ладно.

Сид Баррет был мёртв уже более пятидесяти лет, и подобное положение дел угнетало его смертельно — если это слово вообще можно употребить по отношению к воскрешённому и думающему телу.

Думающему часто, упорно и подолгу. Когда из года в год — и так целых полвека — натаскиваешь юную замену «Спарте», думать — единственное, что остается.

Не в пример своим лучшим студентам, Сид никогда не брал в руки конспекты, предпочитая читать лекции по памяти. Действительно интересные лекции, немного жуткие, но по-своему захватывающие — а всё потому, что не поддавались они ни ходу времени, ни обрезке, ни цензуре.

Мёртвые не умеют забывать. Физически не могут, как бы этого не хотелось. А хотелось часто.

Сид помнил приход и исчезновение Кишина, помнил заключение мира с ведьмами, помнил наречение Последней Косы Смерти, помнил и даже участвовал в становлении нового Шинигами — бывшего его ученика. Сид помнил войну, Сид жил войной — и теперь, когда мир изменился, а во владениях Смерти стало относительно тихо, Сид чувствовал себя ненужным.

В последнее время он всё чаще брал под руку Миру и приходил на Крючочное кладбище. Чтобы вспомнить тех, кто ушёл — и ушёл спокойно. Вовремя.

Кладбище Баррету нравилось. Тихо там было. И темно — напрягать уставшие от света глаза не приходилось вовсе, несмотря на все-все фонари. Без Луны они оказались бессильны. С тех пор, как светило померкло, из Города ушло что-то такое… чистое. Новое поколение, родившееся уже после Договора, этого не замечало, но старики под конец жизни начинали тосковать. Слишком сложным оказалось смотреть в небо и не видеть над собой привычного оскала. А ещё сложнее — смотреть и замечать, что с чёрной-чёрной Луны определённо капает… нет, не слюна.

В сероватом свете фонарей могильные плиты блестели ровно и умиротворяюще. Подувядшие цветы на них выглядели неуместно — сентиментальность там и прочие недостойные крутых парней штуки — однако цветы были единственным, что Сид и Нагас могли себе позволить. Хоты бы из уважения.

Они начали жить в одном доме сразу после ухода старого Шинигами. Новый Мир, ведьмы в Шибусене и всё такое — мёртвым лучше держаться вместе.

Те, кто участвовал в Битве на Луне, давным-давно выросли, создали свои семьи и успели состариться; их дети и их внуки выросли на глазах у вечного учителя Сида. В земле же лежали немногие. Ходили слухи, будто бы тут не обошлось без вмешательства юного Шинигами, который приходился одним — однокашником, другим — учеником… В любом случае, те, кто уходил, уходили не внезапно, успевая закончить все дела. Навещать их было… правильно, вот как.

К живым Сид почти и не ходил. Он помнил их детьми, он учил их детей, и видеть учеников, коллег, друзей такими — седеющими, лысеющими, заговаривающимися — было очень… больно. И стыдно, наверно.

Стыд. Вот что он испытывал. Стыд. Подавая руку бойкой старушке с вечно юными зелёными глазами, удерживая в вертикальном положении почтенного синеволосого старца — Сид пропускал мимо ушей вежливое «учитель» и, тушуясь, как можно скорее убегал, далее предоставляя разбираться напарнице.

А ещё они всем им немного завидовал.

Ведь его ученики не ходили на кладбище, чтобы просто поглазеть на собственные могилы.

Удобными они были — ну, могилы, в смысле. Ухоженными. Аккуратными. И в хорошем месте. Но пустыми... до определённого момента.

В ту ночь они с Мирой остались на кладбище дольше обычного — и обсудили всех и всё, что только можно было обсудить. После очередного круга напарница вдруг молча завернула в сторону старых захоронений и так же молча положила на могилу цветы… На свою могилу. И, чуть позже, на могилу Баррета.

А на следующий день Сид навестил Шинигами, которого по старой памяти называл Кидом. Навестил, чтобы взять отпуск — бессрочный, с развоплощением. Недельки эдак через две. В конце концов, не в его правилах было уходить вот так, подставляя коллег и срывая учебные планы.

Таким уж он был парнем.