На каждую хитрую задницу... (джен)

Грима спал и, чуть ли не впервые с тех пор как им с Саруманом удалось бежать из Изенгарда, видел сон. Ему снилась Эовин. Во сне неприступная принцесса была покорна — о, как же она была покорна! Стояла перед ним на коленях, умоляя — о да, умоляя его снизойти, одарить её хоть взглядом, хоть каплей ласки. Грима же был непреклонен: как бы его плоть не желала её, а всё же не стоит давать бабе то, о чём она так жадно просит. Особенно если у неё такой строптивый характер, как у принцессы Рохана.

— В рот возьми, — приказал ей Грима. — Повинуйся повелителю, грязное отродье! — он неспешно расшнуровал штаны, явив пред её очи свой уд, уже пробуждённый во всей силе желания! — Быстрее, лошадница, иначе не получишь иной еды, кроме той, что изольётся в твою глотку отсюда! — Грима гордо указал на свой уд, набухший от невыплеснутой страсти. И Эовин из сна немедленно сомкнула на нём губы, довольная и счастливая, словно получила то, о чём мечтала всю жизнь. Грима даже во сне не мог понять, что радовало его сильнее: удовольствие, которое доставляли ему мягкие губы и проворный язык принцессы Рохана, или чувство, что эта гордячка полностью в его власти, и он в самом деле может не кормить её, оставив довольствоваться тем, что извергнет из себя его мужское естество, что от него она стерпит всё, ибо покорилась…

— Вставай, червяк! — услышал он сквозь сон. — Время двигаться! — Саруман подкрепил слова увесистым пинком. — Мне не до снов, особенно твоих! Шевелись, слизень, иначе закончишь дни в этой канаве! У меня куча дел, что не терпят отлагательства!

Грима, в мыслях пообещав перерезать господину глотку едва представится возможность, встал с лежки и, потянувшись, порысил за Саруманом так быстро, как только мог. «Ничего, ничего, — думал Грима, тащась за магом, — ты у меня ещё захлебнёшься в собственной крови, не так я прост, как кажусь.»

День не обещал чего-то отличного от прочих, прошедших после побега из Изенгарда, если бы не та встреча…

— А, Саруман, — сказал Гэндальф, поравнявшись с ним. — Куда держишь путь?

— Какое тебе дело? — ответил старик.— Хочешь еще мною покомандовать? Мало тебе моего поражения?

— Ты прекрасно знаешь ответ на все три вопроса: никакого, нет, и хватит. Но время моих трудов кончается. Бремя с моих плеч принял на свои новый Король. Если бы дождался его в Ортханке, ты бы его увидел и убедился в его мудрости и милосердии.

— Тем лучше, что не дождался, — ответил Саруман.— Мне от него ничего не надо. Вот тебе ответ на вопрос о моем пути — я хочу выйти за пределы его королевства.

— В таком случае, ты опять идешь не туда, — сказал Гэндальф.— Этот путь безнадежен. Ты пренебрегаешь нашей помощью? Мы ведь предлагаем тебе помощь.

— Помощь! — злобно воскликнул Саруман.— И ты думаешь, я приму помощь от тебя, за лживой улыбкой прячущего ненависть ко мне? Или от женщины, что едет с вами? Мы ведь с ней давние враги. И теперь она тешится радостью при виде побежденного Сарумана — для того и выбрала эту дорогу!

— Саруман, — обратилась к нему Галадриэль, — у нас есть дела поважнее, чем тебя выслеживать. Радоваться надо, что ты нас встретил. Это улыбка судьбы, твой последний шанс.

— Я буду радоваться, если наша встреча и вправду окажется последней, — ответил Саруман, — чтобы не пришлось еще раз тратить силы на отказ от ваших услуг. Все мои надежды рухнули. Но вашего будущего я не хочу… Если оно у вас есть! — Его глаза вдруг заблестели.— Идите, куда идете! Я не напрасно столько лет корпел над тайными книгами. Вы обречены, и вы об этом знаете. Мне, скитальцу, доставит утешение хотя бы то, что уничтожая мой дом, вы начали разрушать свой собственный. Какой же корабль унесет вас обратно за большое-пребольшое Море? — спросил он язвительно и засмеялся скрипучим смехом.— Ах, да, серый корабль, и на нем — призраки!.. А ты, идиот, вставай! — окликнул он второго оборванца, присевшего на землю, и огрел его палкой.— Поворачивай оглобли! Если господа идут по нашей дороге, мы выберем себе другую. Живо двигайся, а то на ужин и объедков не получишь!

Оборванец поплелся за Саруманом, причитая:

— Несчастный Грима! Бедный старый Грима! Все время бранят и бьют. Ненавижу. Если бы я мог от него отвязаться!..

— А ты возьми и отвяжись! — сказал Гэндальф.

Грима замер. Посмотрел сначала на Гэндальфа, потом на Сарумана…

— А и отвяжусь! — заявил он неожиданно даже для себя и, как заяц, поскакал в сторону леса. — Отвяжусь! Отвяжусь! — и как можно быстрее скрылся в чаще.

Саруман только захохотал вслед.

— Глупец! — сказал он. — Что проку в воле, когда за каждым кустом сидит зверь, готовый тебя сожрать!

На счастье Гримы, зверя, столь голодного, чтобы позариться на него, не нашлось. Может, хищных зверей здесь и не водилось, кто знает. Уж точно не Грима, никогда прежде не бывавший в этих краях. Но он заметил главное — в лесу было чем поживиться: ещё не отошла черника, там и тут торчали кусты боярышника, росла лещина, ещё не обобранная людьми и белками… С голода помирать он и так не собирался, но на такое везение не рассчитывал точно. Не бывал Грима в лесах никогда, вот и не рассчитывал. Хотя и без знаний леса и такой удачи какие-нить травки он бы приметил, вертелся же на кухнях, смотрел, что бабы в еду кладут! День Грима проспал в удачно попавшейся пещерке. Снов ему на этот раз не снилось, о чём он немного жалел — не каждый же день во сне ему отсасывает принцесса Рохана. Однако сил сон прибавил, и Грима потрусил дальше, надеясь найти поселение.

На третий день он набрёл на деревню. Было тихо. Почти никого, разве что у ближайшего забора сидела пятнистая кошка, а у колодца набирала воду какая-то женщина. Самая обычная: некрасивая, состарившаяся раньше времени под гнетом работы, обряженная в многажды перешитое платье. Таких и в Рохане хватало. По опыту Грима знал, что подобные бабы страсть как любили жалеть всяких убогих, и решил не упускать случая.

— Пожалей странника, хозяйка! — захныкал он и, хромая, направился к колодцу, не сводя с женщины взгляда. — Обобрали, жилья лишили! Голодным выставили! Помоги! Хоть на сеновал пусти! Хоть корку чёрствого хлеба не пожалей для бродяги, мне всё в радость будет! Целую седмицу только жухлой травой питался!

Женщина, оторвав взгляд от вёдер, всплеснула руками и, казалось, даже была готова схватить Гриму в охапку и тащить до жилья.

— Ох, что же это такое! — заверещала она. — Ох, люди! Что деется, что деется! До нас несчастье дошло! Ох, люди, ох! — и бросилась куда-то, видать за помощью.

Через пару часов Грима, отмытый и напоенный, кажется, всеми целебными отварами, что водились в деревне, сидел в избе женщины, представившейся Ульфридой, и уписывал горячую кашу с грибами. Хозяйка не упустила случая похвалиться, что грибы собирала сама и никто в деревне лучше неё в них не разбирается, вот потому у Ульфриды и полные закрома еды. Грима слушал, не перебивая, слишком хорошо понимая, как важно не спугнуть её теперь. Вдруг баба сгоряча сболтнёт что-то на самом деле важное, а он пропустит?

— Ты сам откуда? — спросила она, наконец выговорившись и вперив в Гриму взгляд выцветших серых глаз.

— Из Рохана, — прошамкал Грима, не отрываясь от поглощения каши.

— Эк занесло тебя, — посочувствовала Ульфрида. — Эти косые что ли дом твой пожгли?

Грима кивнул (уж больно не хотелось от еды отрываться).

— Понимаю, ох понимаю, какой у вас там ужас был. У меня сестра за лошадником замужем, — пустилась Ульфрида в объяснения. — Приезжала надысь, пряталась тут, таких страстей порассказала, оторопь берёт! Говорила, у них полдеревни эти косые на мясо пустили, будто скот какой, а не люди! Вот правду говорю, сестра врать не будет, не такая она. Прямо, говорит, рубили, как свиней. Голову отдельно, руки с ногами отдельно. Туловища тоже… как свинью: всё спереди срезали, а кишки оставляли валяться. Потом волки, говорит, доедать ходили, и тоже не из леса твари те, а вражьи, колдовские! И ноги-руки детские растаскивали везде! Дети ж чистое самое, сахарно им, поганым, небось, — закончила Ульфрида рассказ и вздохнула.

— Как же, добрая хозяйка, твоя сестра могла это увидеть, если убежать успела? — не смог сдержаться Грима.

— Так она и не видела, ей те рассказали, кто спасся, — Ульфрида налила Гриме пива и села рядом. — И многие трупы людские видели, распотрошённые, будто скот разделывали, не вру! Сестра у меня была, поговаривают, что спокойнее стало, вот и уехала к родне мужа, он вроде как в войне сгинул, кто ж знает. Если не врут, так вернётся, я гостей принимать люблю. А поселится здесь — совсем хорошо будет. Баба она хозяйственная, мне помощь не помешает никогда, тут у меня только две дочки остались, да одну я замуж выдаю. Хочешь, и ты у меня оставайся? — предложила она. — А я за тебя дочку выдам. Хорошая девка, даром, что рябая и с бельмом, руки у неё золотые! И работящая! Оставайся, тебе всё равно идти некуда!

Грима, услышав предложение, едва не подавился от неожиданности. Лютая баба — дочь, пусть рябую и с бельмом, а пришлому человеку в жёны отдать собралась! Видать совсем девка плоха, или у самой мамаши с головушкой не всё ладно.

— Подумаю, добрая хозяйка, — ответил он со всей любезностью, на которую был способен, и немедленно помчался на сеновал — спать.

Ульфрида же, убрав посуду за гостем, уселась за шитье.

— Никуда ты не денешься, дружок, — бормотала она. — Ульфриду не провести, нешто я, даже под обтрепавшимся платьем, богатого не опознаю? Если даже и пожгли всё, ум у тебя остался, учёный небось, как все богатеи. Писарчуком пристроишься, у Ульфриды не забалуешь. Они ж ух как заколачивают! Некуда идти тебе, проворовался ведь или ещё что нехорошее сделал, меня еще никому провести не удалось!

Прошла осень, минула зима. Много слухов доходило до деревни, но Гриму они не волновали. Рябую дочку Ульфриды он, конечно, в жёны не взял, но и из деревни убегать не собирался. Не самое плохое место для отдыха? Посидит до лета, а потом уйдёт, куда пожелает. Вдруг роханская гордячка не подохла в войну, и получится где-нибудь её поймать? А пока писарем потрудится — Ульфрида, вон, какие-то книжки ему таскает, говорит брат-торговец снабжает, — капитал мало-мало, а соберётся. Удачно он на эту бабу наткнулся, знал, что легко её проведёт.

Ульфрида лишь тихонько усмехалась.