Мне нужно твоё прощение (джен)

Она сделала осторожный шаг. Осколки стекла сухо хрустнули под ногами. Он по-прежнему лежал, привалившись к стене. Мантия неровным чернильным пятном разлилась вокруг. На ткани с одной стороны отпечатался след чьего-то грубого ботинка — Гермиона долго смотрела на него. Почему-то этот след казался ей особенно страшным.

Может быть, профессору поставят памятник и объявят героем. Потом. Сейчас все праздновали — там, наверху. А он лежал здесь один, среди осколков стекла, растоптанный и никому не нужный.

Гермиона медленно опустилась на колени. Острые куски стекла впились в кожу, но она не почувствовала боли. Прикоснулась к краю мантии, замерла. На один короткий миг почудилось, что профессор сейчас выдернет ткань, оттолкнёт её руки и привычно процедит что-нибудь отрезвляющее. Но он не шевелился.

Девушка уже смелее провела ладонью, желая стереть пятно. Сделать это палочкой ей показалось неправильным. Ткань была прохладной и неожиданно мягкой на ощупь. Мимолётное удивление заставило Гермиону нахмуриться. В чём дело? Она провела рукой по чёрной материи раз, другой и застыла. Горло перехватил мучительный спазм. Понимание обожгло сердце.

Она всегда полагала, что его тёмные одежды — что-то вроде брони. Он был таким холодным и неприступным в своём панцире. Ткань же оказалось неожиданно мягкой и какой-то земной. А его душа, которую они столько лет подряд считали чёрной и жестокой — чуткой и великой в своём страдании.

Гермиона судорожно вздохнула и принялась яростно оттирать отпечаток ботинка с мантии. Она тёрла и тёрла, закусив губу, пока не осознала, что ткань давно уже чиста. Ей всё чудилось какое-то расплывчатое пятно. Она сморгнула и поняла, что это всего лишь непролитые слёзы стояли в глазах.

Одна его рука бессильно лежала поверх мантии, мертвенно-бледная. Ногти уже начали отливать синевой. Гермиона, дрожа, дотронулась до его пальцев — они были холодны, как лёд. Руку свело болью, как от удара током. Она отшатнулась, тяжело дыша. Её дыхание было единственным звуком в безмолвии места, где царила смерть.

Она не могла заставить себя взглянуть ему в лицо. Не хотела видеть страшную рану на горле, в пятнах засохшей крови. Но... ведь и при жизни все его считали настолько отвратительным, что избегали и шарахались при встрече. Более того, кривились от омерзения, даже случайно взглянув на него.

И ни единого слова сочувствия, поддержки, даже просто доброжелательного взгляда. Одиночество. Арктическая пустота, вечный холод… сколько лет подряд? Гермиона ощутила тошноту. Внутренности скрутило в ледяной комок.

Она глубоко вздохнула и посмотрела ему прямо в лицо. И содрогнулась. Его глаза были открыты. Он смотрел немного вбок остановившимся взглядом, чёрные слипшиеся пряди закрывали пепельно-серую щёку. Если бы не корка засохшей крови на горле, могло показаться, что он просто очень устал и задумался, склонив голову.

В самом деле, как он, должно быть, устал… особенно за последние месяцы, пока играл роль директора Хогвртса. Когда всеобщая ненависть стала откровенной и ощутимой. Что он почувствовал, когда Гарри отчаянно бросил ему в лицо злое «трус!»? Тот самый Гарри, с яркими зелёными глазами Лили. Гарри, которому он всю жизнь помогал, верный своему обещанию.

Как он устал, наверное, от груза этих клятв. Клятвы представились Гермионе гигантскими серыми глыбами, которые тащились за профессорам неотступно. Заставляли носить чёрное и скрываться от людей в мрачных подземельях. Ежеминутно угрожали расплющить — стоило только сделать неверный шаг. Слишком много клятв на одного человека, пусть и столь сильного. Когда его дух так закалился?

Он выполнил все обещания. Смерть настигла его уже освобождённого.

Но усталость была слишком велика… смертельная усталость. Гермиона, как во сне, протянула руку и кончиками пальцев коснулась его щеки. Острый холод опалил её, вонзился в сердце. Но на этот раз она не дрогнула.

Нежно накрыла его лоб рукой и провела вниз, закрывая ему глаза. Обхватила обеими руками тяжёлую мёртвую ладонь и притянула к груди. Крепко сжала — жар её пальцев исчезал в ненасытном холоде, но она только ещё крепче сомкнула их. Словно в отчаянной попытке искупить всё одиночество его жизни.

— Профессор… Простите нас, всех. Простите, — горячо зашептала она, — не держите зла… Я знаю, чтобы душа обрела покой, она должна быть прощена. И освободиться от своих обид. Я прошу прощения за всех нас — и прощаю вас, профессор!

Гермиона задохнулась: она осознала, что по-прежнему лепечет часто и быстро, как на уроках. Его это всегда зверски раздражало.

— Профессор, — Гермиона осторожно опустила его руку на пол и тихонько погладила, — я даю слово впредь говорить помедленнее и не так много.

Она пристально вглядывалась в застывшее лицо. На мгновение ей показалось, что его ресницы дрогнули, а горькая складка возле губ превратилась в усмешку.

Слёзы жгли ей глаза. Она яростно зажмурилась, тряхнула головой — и слезы наконец пролились. Гермиона закрыла лицо руками и глухо, отчаянно зарыдала. Всё напряжение последних месяцев, всё безумие сегодняшнего дня выплеснулось в плаче. Когда слёз уже не осталось, она подняла покрасневшие глаза — и вдруг улыбнулась. Ладони её были мокры, и она легонько мазнула по его сухой бледной щеке.

— Я возвращаю вам ваши слёзы, профессор. Вы свободны — отныне и навсегда, — прошептала она и поднялась.

Ноги затекли от долгого сидения. Гермиона покачнулась, хватаясь за стену. Обернулась последний раз: на душе стало удивительно легко, словно что-то тяжелое и гнетущее ушло безвозвратно. И она могла поклясться, что в лице профессора больше не было прежнего страдания. Оно как будто разгладилось и обрело безмятежное выражение.

— Прощайте, профессор Снейп, — вслух произнесла Гермиона и вышла.