Он не вернется (джен)

Он не вернется. Не ворвется внезапным шальным вихрем в комнату для совещаний или в тренировочный зал. Не отпустит сразу десяток колкостей направо и налево — колкостей на грани оскорбления, но ни разу не переходивших эту грань. Не хлопнет по плечу и не скажет: "Эй, чего застыл, ты ж не голем в отключке!" Не укажет молча в бою одними глазами и легким движением пальцев сразу и направление, и что надо делать в этом направлении — так, что мигом все понимаешь и бежишь, ползешь или даже плывешь туда, и делаешь, что надо. Не скажет после боя, сидя спиной к изрешеченному пулями дереву, осматривая и протирая от масанской крови клинки и ожидая, пока в его теле затянутся все дырки: "А не спеть ли нам, друзья?" И не заведет первый какую-нибудь смешную человскую песенку на одном из множества языков, которые он знал, или что-нибудь красивое на древненавском, или даже осскую балладу... И не поднимется потом, чуть медленней, чем обычно, но только чуть, не оглядит всех нас, приводящих себя и амуницию в порядок рядом с кучей безголовых тел, не подмигнет и не прокричит неизменное дурашливое:

"Раз-два-три, ну-ка посмотри -

Мы ребята из арната утренней зари!"

И не засмеется так, что невозможно не подхватить этот смех. В самом деле ведь, хорошая шутка — эта самая утренняя заря всегда исправно прибиралась за нами...

...Это был обычный поход очищения. Никто не ждал ничего плохого — гарки не погибают в рядовых походах очищения, это просто смешно. Все равно как предположить, что небо упадет на землю или Тьма превратится в Свет... Вот и в этот раз мы очень быстро перемололи очередную банду придурков из Саббат, засевших на какой-то итальянской ферме, всех обитателей которой они высушили. Мы обложили их, как барсуков в норе. Увидев, что дело швах, кровососы дернулись в бессмысленную самоубийственную вылазку, дико воя и щелкая зубами.

— Они пугают, а нам не страшно! — усмехнулся Эринга — Вперед!

Через пару минут потерявшие голову масаны лишились голов в прямом смысле слова. Двое-трое из них были вооружены кроме пушек обсидиановыми ножами, но им это никак не помогло — никто из нас даже не оказался поцарапан этими игрушками. Вопли и завывания закончились, наступила тишина, наполненная лишь пением цикад. Эринга послал ребят осмотреть все многочисленные постройки — скорее, для очистки совести. Я стоял с ним рядом и смотрел на притихший дом.

— Ну, вот и все, — лениво проговорил Эринга. — Как говорят местные, финита ля комедиа. Эх, какая луна сегодня!

Он начал поворачиваться, наверное, чтобы взглянуть на эту самую луну, зависшую между двумя высокими деревьями, вроде бы кипарисами — и вдруг упал ничком. Ровно, как статуя. Я прыснул. Я был уверен, что он просто запнулся за какую-то кочку. Время от времени такое случается даже с гарками. И даже с командирами арнатов.

— Устал, командир? На траве сыро, лучше дотерпеть, пока ребята вернутся, все пойдем баиньки в теплых постельках!

Эринга молчал и не шевелился. Я все еще был уверен, что это какая-то шутка. Он просто обожал всякие розыгрыши.

— Эй, командир, ну, хватит! Ты все равно не похож на дохлого масана — у тебя голова на месте.

Эринга не двигался. И тут до меня дошло, что шутками тут и не пахнет. Потому что, приглядевшись и прислушавшись, я понял, что он не только не шевелится, но и, кажется, не дышит.

Я упал на колени, осторожно перевернул его на спину. И понял — все. Правый широко раскрытый и остекленевший глаз Эринги невидяще смотрел в звездное итальянское небо. А из его левой глазницы торчало ярко-красное оперение арбалетного болта. Под таким углом, что было ясно — наконечник глубоко проник в мозг.

Страшная рана, но ни один нав не умрет даже от такой раны мгновенно. Да и вообще не умрет, скорее всего. Обсидиановый наконечник? Но мне сейчас было некогда гадать. Арбалетные болты не летают сами по себе. Где болт, там и арбалет, а где арбалет... Голова заработала бешено. Я прикинул, как стоял Эринга перед тем, как упасть, прикинул, как вошел болт... Вскочил и бросился к кипарису — тому, что возвышался слева от луны. Хотя в глубине души понимал, что все бесполезно, что в своей непроходимой тупости безнадежно упустил время — и стрелявшего мерзавца тоже упустил. Тот давно уже должен был растечься туманом, просочиться куда угодно и вновь сконденсироваться там. Но почему, почему я не чувствую ни следа магии крови, ее же так просто засечь! Как только мы выскочили из портала, Эринга сам проверил окрестности — ничего, магия бурлила только в доме. Чутью Эринги точно можно было верить! А сейчас масанской магии не было вообще нигде. Не может же гад просто стоять у этого проклятого дерева и ждать?

Но он был там. Вышел из-за ствола, как ни в чем ни бывало, поигрывая современным человским боевым арбалетом и широко скалясь. По безумному блеску глаз и этому совершенно счастливому оскалу с торчащими на всю длину иглами я сразу понял — Малкавиан. К тому же на самой грани Жажды или даже за гранью. Вот почему я не чувствовал его магии — ее у него просто не было!

— Хороший выстрел, правда? — весело спросил Малк, словно мы были с ним на каком-нибудь сафари. — Раз — и в глаз!

Он едва не согнулся пополам от омерзительного, каркающего хохота. Потом он выпрямился — и я увидел, что его лицо совершенно серьезно и перекошено от злобы. У безумцев всегда так.

— Видишь ли, красавчик-гарка... Там, в доме — были мои братья. И моя девушка. Они поставили меня в засаду — на всякий случай. И приказали всю магию спустить перед этим. Но я даже предупредить их не успел. Ло-о-овкие вы.... сволочи. Но я тоже ловкий. Притаился — и отплатил этому вашему главному. У меня одна особенная стрелка была... на заказ сделанная. Наконечник обсидиановый, а посередке — зарядик. Попадает — и рвется внутри. Жаль, обманул зараза, мастак человский. Плел, что от такого башка — фух! — и взрывается. Надул он меня, а содрал, как за крыло от Боинга... Но он ведь все равно сдох, правда? Точно сдох?

Я ударил его. Не катаной, просто кулаком. Малка впечатало в ствол, но он устоял на ногах. Крепкие они, эти масаны. Гораздо крепче, чем хотелось бы. Он сплюнул кровь вместе с несколькими зубами, вытер рот... и одновременно ударил меня арбалетом. Разумеется, я уклонился, но он зацепил меня по щеке какой-то очень острой штукой, каких к обычным арбалетам вроде бы не приделывают. Я взвыл. Я чувствовал, что щека рассечена до зубов и по слишком знакомой жгучей боли понял — и тут обсидиан! На подбородок и шею не то, чтобы очень медленно поползла кровь.

И тут словно бы рухнула какая-то плотина. В глазах стало черно — это пришла настоящая Тьма. Я плохо помню, что было дальше. Я слышал собственное рычание, чьи-то вопли и чувствовал летящие мне в лицо холодные горько-соленые брызги, словно бы я стоял на носу катера, мчащегося по океанским волнам в шторм. Только вот это была совсем не вода. Что-то с треском рвалось и ломалось под моими пальцами. Вопли давно стихли, а я все равно продолжал рвать и крушить.

Потом все кончилось. Я снова смог видеть — глазами, а не чем-то еще. И я посмотрел на масана. Его не было. То есть, не было масана — были какие-то ошметки, обрывки и обломки, раскиданные по траве. И очень много холодной масанской крови, которая медленно впитывалась в землю. Я поднял арбалет. Из его дуги вперед торчали два острых грязновато-черных лезвия. Я с размаху ударил этой дрянью о ствол, отшвырнул покореженную железяку, повернулся и пошел к ребятам, которые, остолбенев, стояли вокруг того, что когда-то было нашим веселым командиром.

...Он не вернется. Конечно, мы отнесли его в Цитадель, но вернулась только пустая оболочка. А Эринги в Цитадели больше не будет. И нигде не будет. Никогда. Какое ледяное, омерзительное слово! Я знаю, что не смогу смириться с ним, как не смог бы смириться с новым командиром. Но мне, к счастью, и не нужно. Я сам теперь командир нашего арната. Говорят, что неплохой. Но я знаю, что мне никогда не стать не только лучше Эринги, но даже равным ему. Как бы я хотел снова увидеть его, услышать насмешливый голос, даже стать жертвой какого-нибудь особенно ехидного розыгрыша... Как бы я хотел, чтобы наш командир снова был с нами!

...Но он не вернется.