Ифигения (джен)

ИФИГЕНИЯ

В середине лета город занавесила пестрота афиш Оперы — при всей прихотливости замысла, они отражали один и тот же сюжет: божественно прекрасная дама в полумаске, сверкающая обилием драгоценностей и роскошью туалета, среди цветов и пальм исторгала из груди сладостнейшие звуки. То была некая Ифигения, блистательная соперница самой Зоннтаг, как сообщала подпись; и франты сквозь монокли, и рабочие с сальными ухмылками рассматривали литографии, гадая о подробностях жизни новой знаменитости.

«30 июля сего года, — гласили крупные печатные буквы, — в 19-00 состоится первое и единственное выступление мадмуазель Ифигении, затмившей величие и талант фрау Зоннтаг, обладательницы удивительного, чарующего, непревзойденного голоса.

В программе — арии известнейших опер, для меццо-сопрано и контральто, голос Ифигении позволяет с воздушной легкостью переходить от одного тембра к другому, что составляет замечательный научный феномен.

Ифигения держит дыхание, как цейлонский ловец жемчуга, ее колоратура кажется невероятной знатокам, а волшебные переливы голоса способен оценить каждый!

Билеты продаются, начиная с 15 июля»

Версии были разнообразные: назывались фамилии Меттерниха, баварского короля, принца Альберта и двух-трех американских денежных монархов, но истину не знал никто, она таилась в небрежном росчерке на плотной бумаге контракта, которую мсье Луи Верон, директор Оперы, охотно показывал знакомым, делая таинственное лицо и значительно шевеля бровями. В один день он стал знаменитым, и особняк его превратился в модный салон, место прибежища надушенных щеголей, пресыщенных любителей хорошеньких хористок и просто охотников за редкостями и коллекционеров прекрасного. Среди дырчатых листьев монстер и гипсовых копий Кановы, в сигарном дыму почтенный мсье отвечал на вопросы, улыбаясь, как человек с козырным тузом в рукаве.

— Да, я видел ее, видел дважды. Она вошла в мой кабинет в сопровождении какого-то человечка, наверное, импресарио, молчаливая как тень, в складках светлой вуали. Она не проронила ни слова, глядя куда-то в сторону, в то время как этот шустрый немчик из кожи вон лез, чтобы убедить меня в ее возможностях! Вы знаете, господа, что я не верю немцам, даже если у них на пальцах голкондские рубины, а именно такой камень украшал перстень этого прохвоста! И настоящий, должен сказать, настоящий, а не польская стекляшка, я уж разбираюсь в камнях!

— Набоб, — вздохнул Ренальд де Во, известный фат, тонкий и юркий, как ящерка, шатен, с увядшими губами.

— Помолчите! Так вот, набоб он или нет, а Луи Верон не станет верить словам, так можно и свинью объявить новой Женни! Я предложил ей продемонстрировать свое мастерство. «Это можно сделать, — ответил немец. — Завтра в десять часов, на малой сцене». Все это время мадмуазель Ифигения молчала, и ушла, лишь рассеянно кивнув на мое согласие.

— Наверное, он привез ее из Индии — говорят, там женщины до того выдрессированы, что молчат в присутствии мужчин, — предположил Жюль Тервюрен, высокий, чуть полноватый брюнет, с аккуратно подкрученными усиками и небольшими бачками. — Оттого же она и кутается в вуаль, как в сари.

— Она белокожая, шведка или датчанка, — ответил господин директор. — Я видел ее руки и плечи в утро репетиции, шафрановый свет очерчивал своды, зал был пуст, и я сидел в первом ряду. Можете представить Венеру Боттичелли? Ифигения не менее прекрасна… в тот день на ней было открытое платье с высокой талией, и шелк спускался по бедрам снежными струями, такой же белизной искрился мех полярной лисы, неживший ее грудь, рыжевато-русые волосы обвивали жемчужные нити, скрепленные оправленным в золото бриллиантом, размером с перепелиное яйцо! А ее кожа, чистая и юная, словно у пятнадцатилетней девочки, а талия, которую можно охватить пальцами одной руки! Импресарио не пожелал садиться, он оставался рядом с нею, как железная палочка с магнитом, и когда Ифигения запела… о, вы верите, мсье, что я, сухарь и скептик, отлично знающий репертуар за последние лет пять, не могу вспомнить, что это была за ария… Только два слова врезались мне в душу, как нож в расплавленное масло, как пароль в неведомый, запретный мир — Casta diva… я был готов слушать ее, не переставая, остаток жизни, и умереть ради этого чуда прямо в партере, но вдруг голос смолк, и очутившийся у моего кресла немец спросил — согласен ли я? Потрясенный, столь грубо свергнутый с небес хрустального мира, я мог лишь кивнуть — тогда подлец что-то буркнул ей на своем квакающем языке, и божественное создание исчезло, вновь не сказав мне ни слова!

— Она слишком горда, как подобает любовнице Меттерниха, — хмыкнул Жюль, выпуская кольца сигарного дыма, — уж поверьте мне, Верон. Бриллианты, меха, это все следы его благосклонности — удивительно только, что я не слышал о такой певице в Венской опере!

— Ничего удивительного, — улыбнулся де Во. — Герр Клеменс не стал бы демонстрировать публике свое сокровище… пока оно не надоело!

— Тогда директор тамошнего театра кругом дурак, — самодовольно изрек Луи, засунув большие пальцы в карманы жилетки с горделивым видом. — Я озолочусь на одном-единственном выступлении, мсье, и оно войдет в историю, не сомневайтесь! Да, я вижу кислятину скепсиса на ваших лицах — но лишь потому, что вы не слышали ее голос, и ваши души, что уж там, прожженные душонки, не трепетали, уносясь в сияющие эдемы. Ничего, совсем скоро… — он прижмурился, как отведавший сливок кот.

— Интересно, — вполголоса заметил Тервюрен, — а кто этот немец? Неужели прекрасная Ифигения и правда австриячка?

— Или баварка, а то и подданная короля прусского, — продолжил Ренальд. — Я не удивляюсь немцу, Жюль, эти ребята делают деньги даже из воздуха, и крепко сомневаюсь, что наш красавец действительно «озолотится» на этом вечере.

— Пусть его, — отмахнулся брюнет; его глаза масляно заблестели. — Красавица будет моей, я подарю ей шубу из русских лис и ожерелье огненных камней, ведь этакой конфетки я еще не пробовал!

— Дарите… она будет блистать ими в моем экипаже английских рысаков. И на раутах в моем обществе, дружище. Согласитесь, что такому бриллианту нужна достойная оправа, которой не может стать увалень, носящий немодные запонки.

— Если вы намекаете…

Сидевший в углу, у дышащего влагой фонтанчика, под кожистыми листами юкк и вельвичии, человек в черном камзоле усмехнулся, рассеянно гладя пегого хозяйского эпаньеля. Мэтр был равнодушен к музыке, а особенно — к культу певцов и певиц, столь распространенному в Париже, полагая теноров, сопрано, баритонов лишь забавными птицами в двуногом обличье, но, увы, с мозгами пернатых, и не понимал преклонения перед созданиями, умеющими лишь взять высокую ноту или, наоборот, заставить мебель дрожать от басовых раскатов. Впрочем, Ифигения, явившаяся в столицу подобно комете, окружившая себя загадками и потрясшая невозмутимого, ко всему привычного, директора, странно заинтриговала Франсуа — веди она себя, как обычная актриса, набивающая себе цену, флиртуй она с первыми модниками или, изводи всех бесчисленными капризами, мадмуазель вызвала бы у него не больше интереса, чем попавший в подкову его лошади камешек, но столь яркая необычность заставила шестеренки мозга крутиться бойчее, обдумывать певицу не как женщину, но как шифр, к которому во что бы то ни стало, следовало найти ключ. Такова была его работа, и только по этой причине он решил отправиться на представление, хоть и считал цену билета непозволительно высокой.

Тайна, электризующая общество, подобно цепи разрядов, вызвала небывалый ажиотаж: в два дня билеты были скуплены, и расчетливые дельцы приберегали их, как ценные бумаги, до вечера представления, мысля выручить фантастическую прибыль. Гравированное лицо красавицы смеялось с тумб и облезлых стен, маня невиданным, и возницы, проезжая мимо ампирной громады Ле Пелетье, на миг сдерживали коней, жадно глядя на ряды узких окон, а светские дамы в кружевной пене летних платьев настороженно искали взором великолепную соперницу. Вечер обещал быть изумляющим — вся власть денег шла в ход, чтобы явить подлинный шедевр собрания, букет расточительной изысканности, которым Париж собирался приветствовать чародейку Оперы; так настал заветный день.

Измученный жарою, город походил на выбеленную солнцем кость, в трещинах которой суетливо кипела жизнь человеческих муравьев; пышность экипажей и блеск рысачьей упряжи преломлялись в ровном фонарном освещении, и что-то зловещее чудилось в бесконечных вереницах щегольских выездов, двигавшихся навстречу неизвестному, а смрадный жар обволакивал улицы мягкими лапами.

Мэтр, поднеся к лицу надушенный платок, стоял на ступенях Национальной Библиотеки и невидяще смотрел на словно вырезанный из черной жести силуэт Оперы в россыпи газовых огней. Оплеснувшая Париж духота, напоенная тленом, раздражала даже привычные нервы, с набережной влажно тянул полный распада ветерок, моментально цепляющийся к волосам и одежде запах был неистребим. Давящее, сумрачное чувство всползло в размеренно стучавшее сердце, путая ритм, и Франсуа механически ощупал сквозь тонкое сукно тяжесть револьверного ствола. Каштаны, окружающие Эспланаду, казались декорациями, чьи безупречно правильные листы были темно-зеленой бумаги, и, наверное, так же пахли тухлятиной.

Щелкнул брегет. Послушно замер у ступеней фиакр, запряженный гнедым рысаком.

Наемный экипаж Мэтра пристроился в хвост разряженной процессии, не привлекая внимания столпившихся у театра зевак: куда интереснее было сравнивать иноходцев герцогини Массанн с фризами госпожи де Берри, обсуждать бриллианты новой фаворитки Лаффитта или ливреи лакеев всесильного Перье… Неприметный человек в простом черном камзоле вошел в боковую дверь, как самый обычный работник Оперы, и, оставив затхлый, полный пыли и густых нафталиновых благоуханий, коридорчик, вдруг помедлил, услышав обрывок разговора.

…— Ох, Аврора, скорее бы это все кончилось, скорее бы эта госпожа уехала! Знаешь, я бы лучше по-прежнему прислуживала Симонетти, хоть она и могла распустить руки, чем…

— Да что случилось, милочка? К чему волноваться? Сказать по чести, я тебе даже немного завидую — говорят, импресарио мадмуазель Ифигении щедр, а она так мила! Небось, и чаевые немаленькие?

Сдавленный женский всхлип.

— Пресвятая Богоматерь, царица Небесная, мне и деньги никакие не нужны, после… такого! У, тебе не понять, что я видела… а ведь именно я подкалывала ей шлейф платья для выступления, аххх, не поверишь, душа моя!

— Ну же, постой, я решительно не понимаю, что ты такого могла увидеть, не копыто же раздвоенное! Наверное, ты просто завидуешь мадмуазель, Жоржетта, глупышка, вон какая она красавица.

— Н-не копыто… — девушка задышала часто и тяжело, вероятно, собеседница придвинулась поближе и, перейдя на шепот, служанка закончила: — она не моргала, не моргнула ни разу за пять минут, Аврора! Сама знаешь, подколоть все складочки шлейфа — дело хлопотное, да только руки у меня быстрые, это все отмечают… там, в гримерке, от Симонетти часы остались, ну и…

Мэтр двинулся дальше, в празднично убранный холл, спокойно миновав испуганных девиц в бело-коричневой форме. Ощущение тревоги и скрытой опасности не покидало Франсуа, пока он поднимался по темно-красным ковровым дорожкам, иногда раскланиваясь с улыбчивыми дамами, на глаза ему попались принарядившиеся, похожие на картинки модного журнала, Ренальд и Жюль.

— Так вот, дражайший, — как ни в чем не бывало, частил Тервюрен, — час назад я отослал приглашение в «Мабиль» великолепной Ифигении и, представь себе, ее бой уже доставил мне записку с согласием!

Аккуратный, похожий на порочного мальчика, де Во курил и чуть сонно кивал.

— Разумеется, милый Жюль… если только согласие не дала какая-нибудь корифейка, которой подарила эту записку мадмуазель, желая разделаться с неудачливым поклонником. Такие вещи довольно часты в кругах людей искусства, но вы, по наивности, не обязаны о них догадываться…

Мэтр прошел мимо, по длинной галерее, выходившей к ресторации под стеклянной крышей, уставленной пальмами и цветущими деревцами, где перед спектаклем освежалась почтенная публика, и занял место в собственной ложе номер семь, устремив взгляд на летящих под куполом амуров. Он не любил театр, блеск убранства и роскошь позолоты в обрамлении алого бархата, среди смотрящих друг в друга зеркал и стройных кариатид, где итальянские ариозо вечно кружат, словно захваченные эхом, в языческом просторе купола.

… По контрасту со светлыми ожиданиями собравшихся, мысли человека в черном камзоле были мрачны и извилисты, как лесные тропки на излете ноября. Вот уже несколько месяцев, как его планам уверенно и тонко противодействовала некая загадочная сила, с легкостью смешивая замыслы и утверждая свою власть. Несколько ставленников Мэтра практически в одночасье умерло неожиданной смертью, а этих людей было невозможно заменить… Порядка в убийствах (убийствах ли?) не было, на взгляд полиции и официальных властей, считавших печальные инциденты игрою случая, но Франсуа понимал, что любой случай можно подстроить, и любая бессмыслица выстраивается в систему, которую он и пытался нащупать долгое время. Картина вырисовывалась не слишком приятная: кто-то подкармливал сен-симонистов и радикалов, позволяя им не только вести агитацию, но и выигрывать процессы, одновременно завинчивая гайки рабочим, и — связь казалась невероятной, но она была: изничтожая людей науки и искусства. Курье, Рабб, Сотлэ, почти одновременно — Кювье и Шампольон… Пока что Мэтр понимал лишь одно: его расчеты будущего Франции оказались невыгодны весьма и весьма опасному человеку, блестяще образованному и очень опасному противнику, готовому на любой шаг. Но уроженец Нима был слишком опытен, чтобы испытывать азарт борьбы или радость от появления достойного соперника — неизвестный был всего лишь досадным препятствием, которое необходимо максимально быстро и технично обезвредить и вернуться к главному, к проекту, ради которого он и жил, и боролся за власть.

До него не долетает праздный гомон светской суеты: зрители из лож, господа Сен-Жермена и Больших Бульваров, подносят вышитые платки к лицам под масками, и смеются, небрежно аплодируя — белые руки над алым плюшем балконов. Капельдинер нарочито медленно взмахивает палочкой — весь организм оркестра, приходя в сложное движение, тонет в волнах гордой, звенящей музыки.

Кадансы, скрещивающиеся под потолком, рассыпались хрустальным дождем радости, когда яркий, но не слепящий свет, наведенный огромными люстрами, явил изумленным взорам высокую фигуру в рдяном, как языки пламени, длинном платье. Равнодушно-прекрасное лицо, чуть рассеянная улыбка и сверкание бриллиантов, холодный огонь, бегущий по прическе, рукам, груди, такова была Ифигения в вечер своего триумфа, такой представил ее импозантный конферансье, и окончание выспренней фразы потонуло в громе оваций.

Ни слова из накрашенных уст.

Музыка вкрадчиво поплыла над партером, спиралями подымаясь к ложам, и, когда ожидание стало почти осязаемым, в мелодию вплелись трепетные живые звуки, обнажающие душу, срывающие покровы тоски, рутины, равнодушия — словно гигантский занавес, скрывающий порталы эдема, приподнялся, маня обещанием. По рядам пронесся восхищенный шепот, тут же оборвавшийся, когда Ифигения взяла октавой выше, и в эфире расцвели нежные итальянские слова:

— Casta diva, o casta diva…

Мэтр вцепился ногтями в плюшевую выпуклость бортика, еле сохраняя ясность мысли, перед глазами искристо перемигивались фосфены. Сидевшая в соседней ложе герцогиня Массанн тихо плакала, кто-то бросил на сцену целый сноп алых роз, но певица, неподвижная, точно статуя, не обратила на цветы внимания, ария лилась, и человек в черном камзоле видел, как поднимались сидящие в партере с глазами, полными слез, как они слали даме в багровом воздушные поцелуи, а один или два длинноволосых романтика в экзальтации бросились к сцене.

Casta diva…

Усилием воли Франсуа сосредоточился на лице Ифигении — яркий грим, золоченые веки, длинные стрелки придавали сходство с раскрашенной маской, но главное, то, что беспокоило и царапало душу, ускользало ртутной змейкой, пока сознание норовило следовать за песней, раствориться в радужном сиянии всеобщего экстаза и лететь, вечно лететь ввысь, к фейному Ксанаду. Борясь с собою, человек в черном камзоле достал бинокль, система линз послушно выхватила нежный овал и воздушные локоны, виток колесика придал резкости, и …

Пальцы Мэтра разжались, и окуляры падающего бинокля успели сверкнуть, отражая люстры. Тело Франсуа налилось холодной тяжестью камня, безвольно изогнувшись на красном бархате, когда он понял, что же видел. Бинокль не лгал, оптика правдива.

Он понял, что так напугало Жоржетту.

И не могло бы не ужаснуть любого человека.

Ифигения не моргала. Ее глаза были стеклянными глазами ловко сработанной куклы, ее грудь — два восковых холмика под багровой драпировкой платья, не вздымалась, когда ошеломляющий голос раскрывал картины фальшивого рая.

Удивительная, почти неотличимая от живой женщины, кукла, пела сложнейшую арию на сцене Парижской Оперы.

Откуда-то, со стороны оркестровой ямы, выскочил невысокий, сутуловатый человек в зеленом сюртуке, и что-то крикнул капельдинеру; темп убыстрился, и новые, страстные ноты зазвучали в голосе Ифигении, словно бы потемнело в зале, хотя люстры горели с тою же силой.

Casta diva…

Пронеслось зимним штормом, угрожая, предвестием смерти, страхом, диким, звериным страхом мчась над партером, и, кружась, достигло лож. Вся мощь вокала была бессильна перед Мэтром, разгадавшим тайну молчаливой иностранки, теперь он с обостренной четкостью видел чуть оплывший воск на подбородке, мертвую линию лба и закругление шеи, лишенной жилок, он видел — и не мог больше медлить.

Ужас бился в тысячах сердец, внезапно решивших бежать, как от пожара, ужас, воплощенный в голосе, гнал людей прочь, через кресла, через тела собратьев, когда тяжкая волна паники поднялась от первых рядов партера, и затрещало дерево, ткань. Черно-белая толпа, теснясь и исходя визгом, ворчаньем, словно стадо на облавной охоте, устремилась к выходам.

— Жюль, о Боже! Эти идиоты… они затопчут меня, арррр! — чеканное лицо Ренальда исказилось, когда трясущийся трусливой злобой толстяк подмял его под себя, барахтаясь, как гиппопотам, сумел подняться и, отшвырнув заверещавшую девицу в изумрудах, метнулся к двери.

— Жюль… — еще несколько людей кинулись на Ренальда, извивающегося под ногами, в крови, пятнавшей шлейфы выходных платьев и лаковые штиблеты. На секунду, ценою нечеловеческого усилия, де Во удалось приподняться, но Тервюрен, спасая глаза от обезумевшего всклоченного литератора в красном жилете, неистово размахивающего тростью, со всей силы ступил на лицо красивого щеголя; влажно хрустнула переносица.

У выходов, словно в эпилепсии, бились люди; несколько относительно сохранивших разум мужчин, с тупым удивлением проводили взглядом сухопарую фигуру в черном простом камзоле, медленно спускавшуюся против хода, вниз — и к сцене, где, бросив хрипло взвывшие инструменты, выбирались из оркестровой ямы, музыканты.

Casta diva…

Жюль совершил отчаянный прыжок, исчезая в мешанине рвущихся в ослеплении тел, и — пропал для Мэтра, отсчитывающего ступени со спокойным хладнокровием солдата или гладиатора, идущего навстречу неизбежному. Холодный взгляд его был устремлен на все еще поющую Ифигению, столь странно выглядящую в охватившем зал хаосе, словно торжествующая богиня дикарского культа разрушения, с низкорослым жрецом в зеленом сюртуке.

Ужас змеился возрастающими, захлестывающими душу водоворотами, он смял и бросил к выходам, заставив забыть обо всем, тысячу людей, но — разбивался о несокрушимую выдержку Франсуа, видевшего лишь куклу, которую надо заставить замолчать. Не более того. И Мэтр шел, не слыша, заставив себя не слышать вселяющий страх дивный голос.

Casta diva…

Последний раз взвилась, опадая, ария, когда Ифигению отделило от Мэтра лишь пространство оркестровой ямы — краем глаза он заметил надломанный гриф скрипки, упавшей на раструб валторны, и скомканные нотные листы, растоптанные в спешке поверх истерзанной громады контрабаса. Неподвижное молчание, пустые глаза зыбкого от жары воска.

И — яростный взгляд коротышки.

Все рано или поздно становится на места. Все образует систему, и нет в ней порока. Франсуа слишком хорошо знал трусливо замершего на полпути к кулисам человека, знал его возможности и силу. Медленно поднял едва блеснувший револьвер, изогнул губы.

— Неес фон Эзенбек! Ни шагу, старый товарищ.

Приморозил трясущегося немца к дубовому паркету. Такую сцену опера Ле Пелетье видела впервые за годы существования — два человека, восковая женщина и смерть.

— Ф-франсуа?

— Я всегда преклонялся перед твоим талантом кукольника, но на сей раз — ты превзошел себя. Ты заигрался, Неес.

Короткий хлопок — Ифигения не упала, она даже не заметила опалено-черной дыры в груди, только кратко тренькнуло что-то в самом механизме. Стеклянные глаза все так же надменно смотрели на ряды барельефов и плафоны. Фон Эзенбек хрипнул горлом.

— Ты… ты пожалеешь об этом выстреле, Мэтр! Клянусь тебе! — рука змеей скользнула за отворот сюртука. Пистолет. Будто не видя его, Франсуа продолжал:

— Отныне мы можем быть только врагами, Неес. Не я — ты объявил эту войну, не взвесив шансы на победу. Их нет у тебя, слышишь?

Тонкие губы дрожали, пока немец, судорожно всхлипывая, пытался прицелиться.

— Выстрел за в-выстрел, я запомню, и это право останется за мною, Франсуа!

— Ле Паж? Что ж, оружие хорошо, но ты никогда не сможешь убить человека вот так, глаза в глаза, ты не нажмешь курок, Неес. Лучше не пытайся. Сегодня ты можешь уйти живым, но знай, в следующий раз наша встреча кончится по-другому, и я молюсь, чтобы второй раз мне не пришлось делать выбор между выстрелом и —

Он бросил пистолет на груду медных тарелок.

— Убирайся. Прочь.

Когда Мэтр обернулся, сцена была пуста.