Открытыми глазами (джен)

Адонай Табрис всегда был тихим малым. Терпеливым. Иногда, даже слишком. Отец не считал это пороком, искренне веря, что покладистые эльфы живут дольше. Спокойнее. К таким реже придираются люди. Относятся снисходительней. Быстрее теряют интерес, иной раз просто не замечая, проходят мимо: довольно удобно. Ведь к молчаливым игрушкам быстрее теряешь интерес. Особенно, если предполагаемая игрушка красивая.

Табрис взгляды отца разделял частично. Скептически хмурясь, выслушивал однообразные наставления, делая собственные выводы. И терпел.

Когда в тренировке с матерью короткое лезвие полоснуло его по лопатке, оставив глубокий порез, он не издал ни звука. Не уронил и слезы. Лишь скривился, повел плечами, проверяя, сможет ли продолжить спарринг. А позже, добела вцепившись пальцами в столешницу, ждал, пока та зашьет рану заранее прокипяченной иглой.

Когда за год до ее смерти то же лезвие отрубило ему мизинец, он стерпел, негромко ахнув от неожиданности. Гладкая фаланга, крохотная косточка, до сих пор хранилась в нательном амулете, крепко зажатая между медными пластинами — на удачу. Которой, пожалуй, жизнь эльфа никогда не баловала, однако была порой щедра на гостинцы.

Когда его худым и слишком хорошеньким для мальчишки, поймали в темном проулке пьяные стражники, Табрис тоже стерпел, уже тогда понимая, что правосудие в городе за эльфов вершить никто не станет. Поэтому, вернувшись к утру с городского склада, куда его затащили те взрослые мужики потехи ради, он вновь промолчал, долго отсиживаясь в бадье. Смывая последствия проведенных там часов ледяной водой.

Отец сокрушенно качал головой, из темноты коридора рассматривая пестреющую синяками спину сына. Ничего не спросил, увидев плотно стиснутые губы, посиневшие от холода, и красные глаза. Много лет не догадываясь: от слез ли или от отчаяния.

А изрядно порванную сорочку вместе с исподним, Табрис сжег на заднем дворе у дома, пока прочие обитатели эльфинажа спали. Кучку золы после старательно прикопал песком, похоронив в грязи и пыли те ужасные воспоминания.

Да, он умел терпеть.

Однако, кроме терпения, научился мстить. Изощренно. Со вкусом. Так же тихо, каким тихим привык быть сам. Уроки матери нуждались в практике, поэтому, спустя месяцы подготовки, Денерим недосчитался двоих стражников. Тех самых, которые любили поразвлечься со слабыми, беззащитными мальчиками. Их просто не нашли, хотя искали. Тщательно, но тщетно.

Позже, Табрису вновь пришлось сжигать сорочку на заднем дворе, на сей раз из-за пятен крови, и опять, до стука зубов, долго отмокать в бадье. Мать, подражая отцу, качала головой, бесшумно стоя позади. Сперва. Потом выразила отношение к произошедшему иначе: крепко сжала сына в объятиях, со всей материнской любовью гладила светлые волосы, сладковато пахнущие мертвыми телами. Спела перед сном эльфийскую колыбельную. Просидела у его кровати пол ночи, заботливо подтыкая одеяло, поправляя подушку, и все смотрела в темноте ему в спину, в то самое место, где остался криво заштопанный шрам.

Табрис ощущал на себе ее взгляд очень явственно, промедитировав на потрескавшуюся стену остаток ночи, после того, как мать наконец ушла.

Когда ее убили, Адонай впервые молчать не стал. Забившись в угол, скулил подстреленным мабари, пряча между складок одежды памятный кинжал, грудью чувствуя холод остро отточенной стали. Глаза болели. Болело внутри то, что не отзывалось на злополучном складе под тяжелым потным мужиком и чужими, хриплыми стонами. Под оседающим на собственном лице перегаре. Под чье-то противное улюлюканье и звуки влажных шлепков, гадко липнувших к ушным раковинам.

Странно, пережитое унижение стремительно забылось, затерялось среди других, более значимых воспоминаний. Обманчиво-счастливых. Раны тоже затянулись скоро, пусть браслеты из бледных полос навсегда украсили не по-мужски тонкие запястья; в то время Табрису казалось — такая боль облегчит тоску по матери, поэтому методично резал кожу, всякий раз, когда сдерживать непрошеные слезы становилось невыносимо.

Только под ласковыми ладошками Шианни, нежно гладящими его по голове, подобно ладоням матери, терпеливый Табрис решил, что в следующий раз не смолчит, если кто-то, не важно кто, посягнет на его драгоценное.

Шианни…

Табрис считал ненависть к людям глупой. Ненавидеть и бояться можно человека, нескольких, за что-то. Но никак не всех. Потому что не все люди одинаковы. Не все заслуживают ненависти или смерти, вопреки всеобщему мнению. Ну, мнению большинства.

Хотя, по сути, эльфы давно смирились со своей участью. Смирились и молчали, лишь иногда проявляя недовольство. Конечно, долийцы являлись неоспоримым исключением со своей особой правдой. Интересными обычаями. Только вот за стенами города Адонай гулял не часто, слыша о чужой культуре урывками из уст матери, иногда отца, или редких долийских гостей эльфинажа. Интересовало его это мало, невзирая на мимолетные желания отчий дом, где провел вечность, покинуть.

Зато молчание Табрису ведомо, смирение — тоже. Поэтому он предельно вежлив с человеком в легком доспехе, который тихо возник из ниоткуда, чего-то ожидая посреди улицы и совсем не смущаясь десятков любопытных, обращенных в его сторону взглядов. Сорис, стоявший рядом, нервничал, в разговор не встревал, позволяя говорить брату; Табрис заметил, как крепко сжались в кулаке его пальцы. Наверняка успели вспотеть. Впрочем, ничего удивительного.

Недавняя беседа с сыном эрла вынудила поволноваться каждого, кому довелось наблюдать ту нелепую сцену. Сам Адонай уверен, что разбитая о голову Вогана бутылка аукнется им скоро. И аукнется с размахом. Однако сейчас продолжал беседовать со странным человеком, восхищенно осматривая видневшиеся из-за спины того рукояти кинжалов. Страсть к оружию он перенял от Адайи, пусть никогда не держал в руках других клинков, кроме наследия матери и тех, что носили с собой убитые им стражи. Человек отвечал односложно, в упор рассматривая эльфа темными глазами. Изучал, довольно щурясь. Взгляд незнакомца Табриса не пугал, даже не настораживал. Скорее всего потому, что от того веяло ощутимой силой, мудростью и… безопасностью.

Он старался говорить с человеком медленно, представляя, как удобно, должно быть, искусно выкованные кинжалы, легли бы в его ладонь. И с жадностью принял предложенный в помощь, когда пришла пора идти спасать похищенных женщин. Бледные браслеты-шрамы, украшавшие запястья уже не хорошенького юноши, но мужчины, фантомно заныли, заболели, словно о чем-то предостерегая. Болел, поприветствовавший деревянный помост, затылок. Скула, куда угодил кулаком сын эрла. Возмущенно вопила задетая гордость; надо постараться, чтобы столь неудачно упасть, провалявшись без сознания добрые полчаса. И страшно представить судьбу похищенных дев, потому что полчаса — уже чрезмерно много.

Эльфинаж отозвался вполне настойчивым протестом; эльфы понимали, какую беду навлечет вылазка во дворец эрла. Женщины… от них ведь не убудет раздвинуть ноги, перетерпеть разок-другой. Так случалось, и случится еще.

Табрис знал, что не убудет: перетерпеть. Промолчать, вернувшись назад покрытыми, опозоренными, возможно живыми — легко.

Вот только сам он терпеть не собирался, заранее готовясь в одиночку расхлебывать последствия, если это спасет несчастных от уготованной им участи. Защитит остальных.

Если это спасет Шианни…

Поместье эрла Денерима показалось ему целым миром, огромным, неизведанным. А стены эльфинажа — тюрьмой. Тесной камерой, пропахшей гнилыми овощами, кошачьей мочой и сырым сеном. Пока клинок незнакомца пел в руке, напиваясь кровью дворцовых стражников, Адонай стыдился своих мыслей: они не тянулись к невесте. Несиара, вне всякого сомнения, красивая девушка. Умна и в меру дерзкая. Ею можно любоваться, можно хотеть, но не любить. Не ему. Гораздо приятнее было наблюдать, как горстка людей, пусть не виноватых в похищении, однако стоявших на пути, корчилась в агонии: подсыпанный в вино крысиный яд подействовал скоро. Им с Сорисом оставалось оттащить дергающиеся тела на кухню, к еще дышавшему повару, запереть двери, чтобы выиграть больше времени.

Поиски шли стремительно, клинок продолжал петь громче, звонкой мелодией отзываясь на звуки хлюпающей под ногами крови, визг израненных собак, предсмертные хрипы падающих от многочисленных ударов людей. Каменные плиты пола, деревянные доски — сливались в одну бесконечную полосу, пестреющую алыми брызгами. Ни минуты на отдых. Ни минуты на выдох; Адонай несся вперед… наслаждаясь.

Наслаждение острое, восхитительно сладкое. Лучше тепла кожи портовой шлюхи, давшей ему однажды за крохотную услугу. Сравнение слабое: у эльфа мало приятных моментов. Настоящего удовольствия. Тогда Табрис не жалел, не побрезговал, наконец его испытав, впервые узнав женщину настолько близко. Да, не эльфийку. Да, без сожалений. Ни во второй раз. Он взял предложенное с постыдной для других благодарностью, за фальшивую ласку, в итоге ставшую вполне искренней, получив взамен ощущение чистоты, странного избавления от воспоминаний о пыльном складе. Частичного. Сохранив в памяти приятный аромат цветочного мыла, нежное прикосновение влажных девичьих губ к своей шее.

Лучше ощущения раздавленных под голой пяткой глаз, вырванных на живую у приснопамятных стражников, когда-то похвалявшихся своей вседозволенностью и безнаказанностью. Лучше свиста ножа, кромсавшего на куски остывающие, без единой лишней царапины, трупы…

Руки Табриса намокли по локоть, пот щекотал лопатки, а сменивший свадебную рубаху еще на кухне нагрудник потяжелел; совсем бесшумно идти по длинным коридорам не получалось. Попадающиеся им солдаты успевали звать на помощь, прислуга с воплями разбегалась. Время уходило… Наслаждение росло.

Тяжелое дыхание Сориса слышалось позади, далеко за спиной, быстро потухая в висках; сердце громыхало оглушительно, подпевая клинку. Ликовало, смеялось в унисон со смертью, ступающей по кровавым следам.

Брат не звал, не окликал. Умело заряжал арбалет, натягивал тетиву, когда арбалетные болты закончились. Прикрывал от мабари, пробивая псам головы, шлемы более удачливых солдат, глотая, наверняка, застрявший в горле ком: слишком много убийств. Слишком много на один свадебный день, предполагавший закончиться брачной ночью, объятиями выбранной отцом жены. Он ведь — никогда не убивал ранее. Не убивал людей.

Адонай же танцевал под стрелами, под занесенными мечами, парировал, изворачивался, не позволяя мечникам приближаться к Сорису, отвлекал щитовиков, маневрировал, напрягая мускулы до тупой сосущей боли. Очень саднили места пропущенных ударов, царапин. Адски пылало задетое стрелой плечо, хорошо, если не омытое ядом. Красная влага сочилась из рассеченной брови. Приходилось часто смаргивать, напрягая зрение. Надрываться, проносясь сквозь толпы солдат колючим вихрем, защищаемым единственным арбалетчиком и подгоняемым горькой, инфернальной жаждой.

Последний коридор без стражников, подозрительно пустой, после прокатившегося по дворцу гвалта, вел дальше вглубь, вынудив замедлить спешный шаг, едва ли не эхом отзывающийся под высоченным потолком. Беснующееся сердце успокаивалось, рваное дыхание выравнивалось. Утих бешеный стук в висках, периодически менявшийся на головную боль. Передышка оказалась благословением, возможностью напиться из найденной в одной из комнат бутылки. Даром, что вина — не важно. Перевязать оставленные псами раны, заранее договориться с Сорисом про участь Вогана, потратив на спор минуты времени.

Зря. Лужа под Нолой все еще расползалась, когда они вломились внутрь заветной комнаты.

Склоняясь над ней, Табрис понимает, что жажда убивать — нет, теперь мстить — сплелась вместе с наслаждением в одно чувство, затмевающее все остальное: предвкушение. Гадкое, черное. Дивное: совесть, пытавшаяся пробиться за пелену оправданного гнева, густой, тягучей ярости, умолкла окончательно, перестав шептать слова раскаяния.

У него нет жалости к несостоявшейся невесте. Жалеть несчастную поздно: задранное до колен разорванное платье, расстегнутый корсет со срезанной шнуровкой, бледнеющая грудь с искусанными сосками и белые вязкие капли на темный волосах — не трудно догадаться, что смерть ей стала облегчением. Во всяком случае, стоявшие над ней солдаты перед гибелью лишились сокровенного. Их Табрис не добил, оставив умирать в той комнате, заботливо перенеся остывающее тело Нолы в другую. Пусть подыхают, как собаки. Долго и мучительно.

У него не было жалости, пока спустя три комнаты он не услышал знакомый едкий голос, сквозь громкий плач Шианни.

Табрису больше некуда торопиться; звуки, доносящиеся изнутри последней комнаты обрисовали происходившую там картину вполне красочно. И стоило бы выбить дверь с ноги, но эльф, лишь шумно сглотнув, приник к замочной скважине, сцепив покрепче зубы.

Минутой больше, минутой меньше. Ему не важно. Важно для Шианни. Однако ворваться просто так туда, как за дюжины других дверей, Адонай не мог; спустя десятки стражников осталось слишком мало сил. Опухшее плечо немело, по черепной коробке гулял протяжный гул, а ноги слабели, вот-вот готовые подкоситься. Сказывалась нагрузка на не привыкшие к столь долгому сражению мышцы. Левый глаз заплыл, заслезился, мало что различая. Реакция притупилась, движения замедлились…

Сумеет ли он, войдя в открытую, убить троих здоровых, бодрых мужиков? И если уж врываться, то нужно сразу знать, куда метнуть клинок, без промаха. Наверняка. Не размениваясь на разговоры. О, говорить с насильниками он точно не намерен; ярость внутри, желание мстить, жгла горячее кипящей смолы, пузырясь на внутренностях черной жижей. Казалось, собственное тело теперь — одна открытая рана, оно готово поднапрячься последний, возможно, раз, вложив в удары упомянутую ярость и живой, первобытный гнев.

Адонай жалеет, что не сумел пройтись по коридорам тихо, крадучись, при этом понимая — обратный путь с невестами через набитое людьми поместье был бы гораздо сложнее, чем теперь. Здесь защищать приходилось себя, а пришлось бы не умеющих защищаться самостоятельно женщин. Всех, кроме Шианни. Да и она не воин.

Замочная скважина давала ограниченый обзор. Впрочем, его хватало, чтобы рассмотреть то, от чего у Табриса желудок скрутило узлом, а пальцы судорожно вцепились в дверной косяк, оставив на нем красные пятна. Тошнота подступила внезапно, наполняя рот густой, с привкусом кислых яблок, слюной: опоздали. Опять. Сам же эльф, словно в болоте, тонул от всплывших на поверхность воспоминаний о городском складе, где над ним надругались так же, как сейчас насиловали несчастную эльфийскую деву.

Мерзко-мерзко-мерзко…

Грязно.

Драгоценные мгновения утекали, закономерно мнясь Табрису и рыдающей Шианни целыми часами, столетиями боли и безнадеги…

Сорис позади застыл, скорее всего, изумленно пялясь в поникшие плечи брата. Его растерянный взгляд впивался в кожу прядильными иглами, прожигая до кости. А звуки становились громче… Отвратительные, чавкающие, с вплетающимся в них смешком, науськиваниями и похабной руганью.

Друзья Вогана прижимали руки девушки к полу, пока тот крепко держал ее бедра, комкая пальцами задранную юбку. Он двигался резко, срывая на эльфийке злость за разбитую бутылку, за сорванное веселье. Двигался, пыхтя от удовольствия.

Табриса замутило: Шианни положением мало отличалась от убитой Нолы. Разрезанная шнуровка корсета, голая маленькая грудь, периодически сжимаемая здоровой лапищей насильника, белые капли на волосах. Только Шианни, в отличие от отмучившейся Нолы, к счастью, жива. Не пыталась откусить себе язык, дабы избавиться от унижений, как поступили бы многие на ее месте, чтобы скрыть позор. Сопротивлялась, сучила ногами, насколько позволял устроившийся между разведенных колен ублюдок. Выгибалась, в тщетных попытках сбросить с себя его тяжелую тушу. Кричала, зная, что никто на крики не придет. Продолжала бороться за поруганную честь, вопреки всей бесполезности отчаянных действий.

Однако Табрис верил: Шианни сильнее. Не физически, нет; в тут ночь он сдался, выбрав глупое ожидание. Перетерпеть. Смириться. Как многие до него. Как многие — после. Просто потом отлежаться на сырых досках, с отбитыми лопатками и мокрым исподним, отдышаться, глотая застрявший в горле ком, в надежде, что все. Больше не станут, не тронут. Уйдут.

Уже поднимаясь, он медленно повернулся к Сорису, кивнув, и удобней перехватил рукоять казенного клинка. Навалился на дверь, ударив здоровым плечом. Та поддалась легко — Воган не запирался на замок: никто в поместье не посмел, не осмелился бы мешать забаве избалованного наследника.

Кинжал Серого Стража метко вошел ублюдку в висок. Мужчина не успел повернуть головы на шум распахнувшейся с диким грохотом двери; умер сразу, распластавшись кулем на в миг замолчавшей девушке, ошарашено воззрившейся в потолок. Стрела Сориса угодила одному из оставшихся дружков в шею, точно под мочку уха. Метко; их стоило экономить, колчан пустел, стрел оставалось мало, приходилось собирать с тел лучников по пути, потому что возвращаться за арбалетными болтами было бы слишком накладно и неудобно. Третий дружок прожил дольше, отшатнулся, пополз назад, обмочив в страхе полуспущенные штаны. Затем, повторяя участь товарищей, поприветствовал пол головой. Отлетевшей к камину, пока забрызганное кровью туловище дергалось в предсмертной агонии; ублюдкам ублюдочная смерть. Позорная. Жаль, быстрая; Адонай опять заторопился.

Спустя мгновение, его наконец вырвало остатками сегодняшнего завтрака. Желудок противно забулькал, принося временное облегчение. Почувствовав свободу, Шианни зашевелилась, сбрасывая с себя труп. Кривясь, зашуршала юбкой в попытке прикрыться, но Табрис краем глаза заметил алые пятна на внутренней стороне ее бедра и его снова вырвало; что хуже, чувствовать между ног член мертвеца, или же в заднице член живого?

Он понадеялся никогда не узнать ответ.

Пока Сорис выпускал невест из соседней комнаты, Адонай обернул подругу сдернутой с кровати простыней, бережно укрыл, не найдя, при этом, слов утешения. Зато услышав еле слышное: «они сдохли?», поспешил ответить"да".

И облегченный вздох был ему наградой за все царапины, порезы, пролитую кровь. За то, что прошел поместье маленьким ураганом, никого не щадя. Ради нее. Ради себя.

Эльфинаж, дом, где Адонай провел много лет, казался чужим.Ощущался чужим. Сюда не хотелось возвращаться, хотя, по сути, возвращение уже не имело смысла; столько событий, что хватит на жизнь вперед. На жизнь простого городского эльфа, не видевшего мира за стенами эльфинажа. За стенами Денерима. Он — убийца знати, который должен понести и понесет наказание за содеянное. Сам. Один. Даже если все совершенное делалось ради Шианни, ради давно растоптанной человеческими законами справедливости. Ради чести невесты, которая не станет ему женой…

Шианни Сорис унес к Цириону, туда же ушли спасенные женщины: отойти от произошедшего, осмыслить, запить и забыть. Адонай же остался стоять посреди улицы, тиская рукоять клинка, покоящегося в ножнах, не желая отдавать обратно, когда рядом встал незнакомец в легком доспехе. Тот, впрочем, руки за оружием не протягивал.

— Что будешь делать? — наконец произнес он непробиваемо-спокойно, будто эльф вернулся с попойки, закончившейся избиением местных забулдыг, а не с кровавой резни, чреватой весьма жестокой казнью виноватого.

Табрис виноватым себя, ожидаемо, не считал.

— Жить хочу.

И не соврал. Жить хотелось больше, чем когда-либо.

Очень.

Табрис не переставал хотеть жить ни до Посвящения, ни после. Ни в башне Ишаала, когда руки устали бить и били уже наотмашь, лишь бы парировать чужую атаку, а ноги скользили по полу от обилия крови и выпущенных кишок. Странно, но именно пробиваясь к маяку, он чувствовал себя как никогда живым, живее, чем в поместье эрла Денерима, убивая Вогана. Пускай теперь за спиной бежал не Сорис с арбалетом, а Страж и еще двое безымянных солдат, прикрывающих им тыл.

Получаемые ощущения отличались от тех, что испытал эльф в поместье, идя по трупам к Шианни; сейчас убивать было гораздо… удобней. Гораздо веселее. Ведь гибли не люди. Ведь теперь он впервые смотрел на мир широко открытыми глазами, отринув терпеливого слепца из прошлого. Дышал свободнее. Дышал свободой.

Ведь даже в горячем бреду Табрис не забудет с какой легкостью поднимались и опускались его клинки, кромсая и режа. С какой легкостью он перешагивал порубленные, посеченные, обезглавленные тела, и насколько сильной казалась эйфория от осознания того, что убивать не просто можно — нужно. Необходимо.

Вседозволенность пленила, казалась слаще мести. Желанней справедливости.

Время, конечно, для философских размышлений выдалось неподходящее, да Табрис особо и не думал. Новая жажда выжить, жить несла его обезумевшим берсеркером, протаскивала едва ли не за шиворот по каменным плитам, чернеющим от крови, с остервенением толкала в очередные двери, в толпы врагов, вынуждая вновь и вновь танцевать под стрелами, под взмахами сабель, мечей, рапир… И наслаждаться. Всем, что происходило в стенах башни, мнящихся много просторней стен поместья, много просторней эльфинажа.

Адонай счастлив в битве, на грани смерти, покрытый сетью ран, саднящих царапин, десятками ушибов, словно лоскутное одеяло — швами. А падая под градом стрел, от которых уже не увернуться, уверен, что не уйдет так просто. Уверен, что обязательно откроет глаза опять, чтобы взять в руки любимые клинки. Чтобы Шианни больше не плакала…

Чтобы городской эльф в нем умер навсегда.