Дарованная земля (джен)

Каждый день в этой земле был особенным, невероятным. По крайней мере, так думал Элрос, сразу и всей душой полюбивший дарованный ему и его народу остров. Нет, не так — Остров. Остров Нуменор.

Вот к этому он привык не сразу — к тому, что народ теперь «его», не по именованию, не потому только, что он — часть этого народа, а потому, что его нарекли королем. И к тому, как легко и естественно это приняли эдайн, Элрос тоже еще не привык.

Однако привык, не привык, а дел было немало. Остров таил несметные богатства, однако их еще нужно было взять. И люди трудились от зари до зари, строили, ковали, пахали и сеяли. Никто из них не боялся труда, и Нуменор расцветал, потому что в него вкладывали души.

— Государь!

Элрос поднял голову от кипы чертежей на столе. Его оруженосец.

— Государь, корабли!

Он вскочил на ноги. Значит, снова приплыли эльдар, как и обещали! Это было важно для всех эдайн, потому что звездный народ очень помогал им, это было важно для него лично, потому что туда, на Тол-Эрессеа, уплыло немало друзей Эарендилиона. Тех, кто уцелел в Арверниене, тех, кто потом ушел на Балар или с ними под защиту Феанорингов, тех, кто потом, когда раздался Зов Эонвэ, следом за двумя мальчишками покинул леса Оссирианда и присоединился к войску.

Вот так вот, отдавшись накатившим воспоминаниям и почти не обращая внимание на происходившее кругом, Элрос торопился в гавань, гадая, кто из друзей приплыл на сей раз. Там и пристани-то настоящей не было, но разве ж это помеха эльфийским корабелам! Нет. Добравшись до берега, он понял, что увидели гостей поздно — корабли уже встали на якорь, с них спускали шлюпки. Или все дело просто в невероятной скорости эльдар?

Стоя на берегу, Эарендилион вглядывался в скользившие по заливу лодки. Их было много, едва ли не три десятка с пяти кораблей. С легким недоумением Элрос заметил на первой из шлюпок женскую фигурку, застывшую на носу. Или ему показалось?

Нет. Вскоре стали различимы лица, и он узнал эту эллет, не отрывавшую от него взгляда. Узнал — и застыл, почти что забыв об остальных гостях. Он не ждал ее здесь, не думал, что она покинет Аман...

Наконец, лодка мягко врезалась в берег. Элрос подхватил в объятия спрыгнувшую с борта женщину и понес на сухой песок.

— Матушка, — лицо короля обрело несвойственную ему мягкость, — я не ждал тебя...

— Я знаю, сынок, — Эльвинг крепко прижалась к сыну. — Но я упросила взять меня с собой сюда.

Гости, как видно, вполне понимали чувства короля, а потому удовольствовались лишь короткими приветствиями. А потому Элрос, довольно быстро поручив заботу о прибывших своим советникам, смог наконец остаться с матерью наедине.

Они много бродили по острову, Элрос показывал гостье стройку, дома, поля, пасшиеся стада и табуны красавцев-коней. А Эльвинг не могла наглядеться на сына. Она видела, как тот гордится своей землей, как рад показывать ее, достижения своего народа, как он счастлив этой жизнью. И радовалась за Элроса всей душой.

Тот очень изменился со времени их последней встречи. Словно бы раздался в плечах, заматерел, стал крепче на вид. Должно быть, такой отпечаток наложило на него его собственное решение. Элрос стал совсем человеком... Впрочем, это виделось в нем с самого детства: при всем внешнем сходстве с близнецом были в них глубинные различия, заметные лишь близким. Так оно и осталось...

— Ты счастлив здесь, — Эльвинг смотрела в сияющее лицо сына. — Эта земля в самом деле стала твоей.

— Да, матушка, — горячо откликнулся он. — Ты знаешь, я не думал, что смогу быть королем, но... За мной пошли, — он развел руками с каким-то недоумением.

— Ты хороший правитель, — сдержанно отозвалась мать. — Ты любишь свой народ и живешь его жизнью. Ты надежен, как скала, и на тебе можно построить могучее королевство.

Эльвинг всегда умела видеть самую суть душ.

— Ты прогостишь здесь, матушка? — Элрос был чуть смущен ее словами и постарался сменить тему.

— Не меньше месяца. Мне по душе эта земля.

Лицо короля омрачилось. Он рассчитывал, что мать останется здесь на более долгий срок, она же, судя по всему, намеревалась возвратиться с кораблями.

— Я не могу надолго покидать Аман и твоего отца, сынок, — угадав его мысли, объяснила Эльвинг. — Но я еще приплыву. Обещаю.

Настаивать или спорить он не стал. Элрос знал, что его кроткая мать умела быть непреклонной, когда дело касалось серьезных решений. Как видно, у нее были свои причины. А кроме того, в их отношениях чувствовалась... нет, не натянутость, но некоторая недосказанность, что ли...

Слишком плохо они знали друг друга.

Элрос обладал по-эльфийски цепкой и прочной памятью и хранил воспоминания даже самого раннего детства — но это и все, что было у него от матери. Потом были лишь две короткие встречи. И вот теперь — ее приезд.

Он всегда знал, что мама не бросила их. Что она обязательно вернется. Он засыпал в обнимку с Элрондом и видел во сне мать, ее улыбку, чувствовал тепло ее рук, слышал голос. Эти сны и сейчас приходили иногда — когда он падал в постель не смертельно измотанным. Или когда ему было плохо.

Эльвинг понимала все это без слов. И не могла простить себя за судьбу, постигшую сыновей...

Нимлот, давно вернувшаяся из Чертогов, выслушав исповедь дочери, погладила ее по волосам и вздохнула:

— Ты тоже росла без родителей с трех лет — но разве же ты разлюбила нас?

Эллет замотала головой. Конечно, брат ее деда и его супруга воспитали ее, как родную дочь, она любила их — но родители остались родителями. И все же Эльвинг не могла успокоиться.

Уже стемнело. Они стояли на террасе дома Элроса — на острове не было даже слабого подобия дворца, лишь деревянный рубленый дом. Король не искал роскоши..

Эарендилион укрыл мать своим плащом — с моря дул крепчавший ветер, разгоняя тучи над Эленной. Было тихо, только неумолчно пели цикады.

— Мама, — вдруг тихо позвал Элрос. Он никогда не называл ее так раньше. Эльвинг вздрогнула и обернулась к нему.

— Ты очень нужна нам. И мне. И Элронду. Правда.

Эльвинг слабо вздохнула и прижалась к сыну всем телом. Плечи ее вздрагивали. Элрос обнял мать, казавшуюся едва ли не девочкой рядом с ним — она была ниже на две головы.

— Я очень люблю вас, мальчики. Я очень скучаю по вам.

— Я знаю, мама.

Высоко в небе горела Звезда Надежды.

В звездном свете Нуменор особенно хорош. Или это я, наполовину эльф, тянусь к звездам и луне больше, чем к светлой Ариэн?

Неважно. Отсюда, с колоннады, весь город как на ладони; и в то же время остаешься его частью. С Менельтармы видно дальше и лучше, можно охватить взглядом весь Остров — но на самом деле с неё не видно ничего, кроме своей собственной души. Всё остальное — земля, небо, Аман, Нуменор — где-то далеко, на окраине зрения. Только свою душу видишь — и людей, если ты не один.

Днем я пытался… но все-таки там не прощаешься.

Там встречаешься.

Прощаться лучше отсюда, с крыши дворца, где еще можно — ненадолго — почувствовать себя частью моего Нуменора.

Еще моего. Пока еще моего.

В свете звезд все кажется загадочнее и неуловимее, чем днем. Звезды хранят таинственность; солнце высвечивает истину, суть. Но и в таинственности, неуловимости есть своя прелесть.

В свете звезд есть истинный свет, и найти его взглядом так просто.

Я знаю, что ты меня слышишь, отец. Видишь, конечно же, но и слышишь. Это не осанвэ, нет, это больше чем осанвэ.

Я всегда чувствовал тебя рядом, когда по-настоящему искал.

У нас было так мало времени вместе, отец; но эта ночь наша, до самого рассвета. Должны же мы проститься без спешки.

Матушка говорила, ты гордишься мной; передавала мне твои письма, приплывая, и тебе — мои ответы. Я храню их — все три. У нас было слишком мало времени, возможностей, прав…

Права быть семьей у нас не было. И уже, наверное, не будет — разве что после Конца. Если верить.

Но семья у меня — была. Я всегда знал и чувствовал твою любовь, отец, и я хочу сказать это сейчас. Написать этого я не мог — я же мужчина, воин, король. Но сейчас, уходя навсегда, я могу сказать.

Ты стал путеводной звездой для каждого в мире — и для меня. Это, наверное, самое большее, что ты мог сделать для нас с братом… От души желаю вам встретиться с ним.

Я знаю, что такое разлука. Скольких я провожал — со своей почти по-эльфийски долгой жизнью… Я привык прощаться. Научился.

Прости, что я ухожу. Другого выбора я не мог сделать, и не в жажде власти было дело. Но одну свою половину я должен был отсечь, по живому; я не жалею. На двух стульях не усидеть. Мне только жаль обрекать вас на вечную разлуку.

Я сделал верный выбор, и Нуменор — доказательство; я его часть, а он моя, мы сплетены воедино, хотя скоро эта связь истает. Ты же не оставишь Нуменор своим светом, отец? Не оставишь, я знаю это.

Не задерживай свой корабль в пути, отец. Я вижу, ты медлишь, сколько можешь, и дева Ариэн медлит, давая нам это время — но уже пора. Мы ведь мужчины, отец.

Прости, если я был не лучшим сыном.

В первых лучах Арменелос вспыхивает красками, жизнью, и становится теплее.

Таким я его и запомню.

Пора, меня ждут сыновья и внуки; нужно проститься перед долгой дорогой.

Вложить Скипетр в руки сына.

И шагнуть в эту дверь. Будет полдень — навстречу солнцу.

Я же все-таки человек.

Здесь, в длинной аллее, где стоят статуи Королей и Королев, прохладно даже в жару, а в ветреные дни спокойно. Деревья охраняют покой каменных фигур.

Тар-Миньятур — высокий, статный, выше всех других здесь. Это изваяние поздних времён, и в его лице нет того лёгкого, точёного, изящного, что отличает его бюст в Усыпальнице Королей — нет и намёка на эльфийскую кровь. Он силён, но человеческой силой, и камень отлично передаёт эту мощь, а солнечные лучи, пробиваясь через листву, смеются над мастерством скульптора, своей игрой возвращая статуе отнятое.

Редкий солнечный день, и вряд ли это продлится долго; тучи скоро снова затянут небо, и первый Король обретёт положенный ему облик.

Следующий — Тар-Вардамир. Мудрец, он и здесь изображён с книгой в руке. Но в нём тоже — ни намёка на то, что не дало ему править, повелело отдать Скипетр сыну. Вот он, подлинный наследник и преемник Тар-Миньятура — высокий и стройный, твёрдо смотрящий куда-то далеко вперёд и в то же время — прямо на неё, пришедшую сюда и потревожившую покой Королей. Рядом с ним всегда было хорошо сидеть, потому что на подножие статуи падают солнечные лучи, нагревая камень, и так было всегда, будто деревья нарочно так подстригали.

Тар-Мириэль не удержалась и села на с детства привычное место — сейчас камень был холодным. Снизу смотреть на Тар-Амандила было неудобно, и она посмотрела в небо, грязно-голубое, нерадостное, хоть и солнечное. А с востока уже ползла новая туча.

Скоро будет гроза.

Не странно. Странно, что за последние сорок дней не было ни одной.

Люди на постаментах — как живые. Горделивые, сильные, порывистые, сдержанные, мудрые, отчаянные — разные. Все разные, и все схожи: на всех — печать величия, иначе не скажешь, если не книжным штампом. Они все — Короли.

Тар-Алдарион. Несколько лет назад молнией разбило его постамент, хотя мастера и постарались замаскировать это. Великий Кормчий — со всех заглавных букв.

Эрендис здесь нет, а она с радостью посмотрела бы в лицо этой женщины. Может быть, сумела бы понять, чего не нужно было делать…

Хотя нет, что делать не нужно, Тар-Мириэль знает и так. Вот что следовало делать…

Здесь Эрендис — не помощница.

И Тар-Анкалимэ тоже. Всё, что она может сказать — «Сама виновата, зубами нужно было держать Скипетр». Тар-Тельпериэн скажет то же самое, смотри не смотри. Ещё добавит: не беда, что была не замужем.

Не зря Тар-Мириэль много лет не приходила в эту аллею. Ничего она здесь не найдёт.

Короли, Короли. Три Королевы.

Ар-Адунахор. Он явно не соответствует своему имени — мелковат, не похож на владыку. И всё же он — Король, и он знал, что делает, и делал то, что полагал верным.

Ар-Гимилзор. А вот эта статуя — прижизненная…

Она останавливается и смотрит в глаза деду. Скульптор изобразил его предельно честно — не польстил ни на волос. Таким он и был — не слишком красивым, жилистым, с орлиным носом и тонкими губами, властным взглядом и королевской осанкой.

Дедушка. Державший её на руках, баловавший — как умел, и обещавший, что она будет Королевой. Таким его, наверное, знала лишь она — не беспощадным Королём, а любящим дедом.

Она ни в чём не знала отказа до его смерти. Он был первым мужчиной, над которым она получила власть — не последним, конечно.

Отец. Как же он похож на деда — внешне! Но вот ему скульптор польстил. Не было у отца таких гордых плеч, не было уверенности во взгляде… как бы ему этого ни хотелось.

О, отец многое сказал бы, если бы мог. Да, он говорил. Он предостерегал — не об этом, конечно же, но он знал. Он говорил…

Тар-Мириэль стремительно отворачивается, проходя мимо статуи. Она никогда не любила отца и ещё меньше — уважала его, и потому его посмертная правота невыносима. Он не умел быть правым, он торжествовал, когда его правоту признавали, и делать этого не хотелось.

А приходится.

Отец пытался обуздать её своеволие, только было поздно. Он был первым мужчиной, над которым она не имела власти, которого не трогали ни улыбка, ни взгляд из-под ресниц, ни слёзы на глазах.

Вторым был Тар-Майрон…

Хорошо хоть его здесь нет. Ни статуи, ни живого — в эту аллею он не заходил. Впрочем, сюда теперь так редко ходил хоть кто-то…

Всё равно впереди — самые страшные статуи. Самые безжалостные, куда до них отцу и деду.

Ар-Фаразон. Ар-Зимрафель.

Двое — рука об руку, у него Скипетр, у неё — венец Королевы. Статуи разделили регалии, а люди — сели бок о бок на троне…

Старая Тар-Мириэль смотрит на себя молодую, во всём блеске красоты и счастья. Тогда она не видела в мире преград, всё было доступно её красоте и власти. Им скульптор не льстил, они такими и были — она, прекраснейшая из дев, и он, Золотой.

Как же он здесь хорош!

Тар-Мириэль поднимает руку и касается чуть вздёрнутого подбородка супруга. Он не слишком рослый для нуменорца, но выше неё, а несёт себя так, что кажется громадой. Только Элендил всегда казался выше — с самого детства, если подумать.

С того раннего детства, когда они втроём купались в Андуниэ, и небо было пронзительно-синим.

С той безоблачной юности, когда его глаза были такими же ясными, как небо, а волосы — золотыми, как солнце.

Небо с тех пор стало грязным, и солнце редко показывалось, и у него волосы присыпало пеплом, а глаза подёрнулись дымом.

И она — состарилась. Не так, как должна была бы, сохранив силу и стать, нет — растратив себя в вихре удовольствий, ловя радость жизни и откладывая «на потом» всё, что не радовало.

Когда всё изменилось между ними? Когда он раздражённо сказал: «Почему ты не можешь родить сына?» — и ушёл из её спальни?

Когда вернулся со своей новой добычей?

Или всегда всё было так, а она не желала видеть?

Когда юноша с небесными глазами стал жестоким тираном?

Или всегда был?

Она же не слышала слов отца, она хотела радости и ярких красок — больше, ярче, звонче.

Так посмотри себе в лицо, Королева. Посмотри в глаза себе молодой.

Ты себе — судья. Не все Короли, что были до тебя. Ты — себе.

Что ты сделала в своей жизни, Королева? Отвергла любовь, избрала страсть? Сбросила ответственность, избрав развлечения? Отреклась от сути веры, оставив «на потом» все «слишком серьёзные мысли»? Вот, это «потом» пришло, никакого другого больше не будет.

Сейчас, глядя в глаза самой себе, молодой, Тар-Мириэль отчётливо понимает: она — не Королева, никогда не была ей. Ей не место в этом ряду великих и малых, но властителей, не бегавших от власти, не жертвовавших своим долгом даже ради любимых.

Так может быть, пора стать Королевой? Лучше ли поздно, чем никогда?

Какой тихий день. Ни ветерка, ни шороха.

Ничто не мешает мыслям — страшным, жестоким. Не зря она избегала этой аллеи.

Королеву делает не трон и не Скипетр.

Её путь — не во дворец, а прочь, туда, где было её место…

Беги, Королева, из города — туда, где высится белая гора.

Если ещё не поздно.

Ар-Фаразон был в ярости. На сей раз мятежники потеряли всякий стыд, намалевав свой знак на дворцовой стене. Кто, какой невероятно дерзкий тип осмелился на подобное оскорбление величества?

Совершенно ясно, что проникнуть к самому дворцу мог лишь кто-то из слуг, но это было настолько же храбро, насколько преступно и глупо: бросить вызов государю, так явно, так откровенно?

Строго говоря, это были лишь рисунки. Однако за авторами их охотились, как за настоящими преступниками...

В тот день, когда в отстроенном Храме на виду у всех жителей столицы сожгли Белое Древо, на площади перед Храмом какой-то наглец закричал:

— Погибло Белое Древо! Отныне король избрал своим знаком Красное! Кровавое Древо, Огненное Древо, Жестокое Древо, Красное Древо!

Наглеца казнили, конечно же, однако пользы это не принесло.

Красное Древо рисовали всюду — на стенах домов, на мостовых, на прибитых в самых неожиданных местах листах пергамента. Рисовальщиков иногда ловили, но чаще они уходили безнаказанными.

Ар-Фаразон исходил злобой. Красное Древо казалось ему жесточайшим оскорблением. Соглашаясь с тихими советами Зигура, не устававшего твердить о заговоре и о готовившемся мятеже, он утверждал самые суровые приговоры виновным.

И даже себе самому не сознался бы Ар-Фаразон в том, что на самом деле он знал: это вовсе не знак бунтовщиков. Никто из рисовавших не замышлял ничего против короля. Они лишь говорили о заливших Нуменор потоках крови, о неумеренной жестокости Владыки.

Но именно этого король признавать не желал. Он не мог быть неправ.

Кровь продолжала литься на плахах, полыхали костры.

Цвело Красное Древо.

С раннего детства я помню страх. Страх Тьмы, которая чувствовалась везде, которой был напоен воздух. Мать говорила, что это — дыхание Врага рода людского, который насылает на нас горе и смерть.

А потом я сидел у постели моего умиравшего отца и ненавидел Врага. Да, именно тогда я понял, что значит — ненавидеть. Если он насылает мор на людей, то он убил моего отца!

На следующий день прогремел Зов. Он раскатился над миром, и мне почудилось, что руки налились силой, а из сердца ушел страх. Может быть, потому, что в тот миг испугался Враг?

Мне было только четырнадцать лет, когда я, откликаясь на этот Зов, стал в ряды тех, кто пришел уничтожить Врага. Теперь я мог отомстить за отца и защитить мать.

Мне было пятьдесят с лихвой, когда земля, что была моим домом, исчезла в водах Моря, а я стоял на борту корабля и смотрел не назад, где рушилась и гибла моя родина, а вперед — где поднималась из вод новая, неведомая земля, Дарованная Земля, Эленна…

* * *

С раннего детства я помню страх Тьмы. Мать объясняла, что такое Тьма и Свет, шепотом говорила, что наш дом захвачен врагом… рассказывала иную историю, не ту, что я учил в школе. Рассказывала о наших предках.

Мне было четырнадцать, когда мой отец погиб. Он был объявлен заговорщиком и сожжен на костре. Я смотрел, как он умирал, и ненавидел его убийцу.

На следующий день я пришел к Князю.

Я стою на борту корабля, а позади вздымается волна. Там гибнет в пучине вод моя родина, земля, где я впервые увидел мир. Дарованная Земля…

Я не оборачиваюсь. Я смотрю вперед, где встают из Моря берега новой земли, которая станет теперь моим домом.

Хотел бы я знать, думал ли мой давний предок, приплывший в Эленну, что я не обернусь взглянуть на гибнущий дом?

Добрый знак для корабля — зеленая ветвь на носу. Этот древний обычай, наивный, но красивый, дорог каждому мореходу; это — подарок женщины, матери или жены, это — знак, что капитана ждут дома, на Острове; эта ветвь зеленеет всегда, сколько бы ни плавал корабль.

Но есть и среди моряков те, кто смеется над старым обычаем — реже снисходительно, чаще — зло. Ведь это нелепо — верить, что ветка хранит корабль. Ведь это смешно — быть суеверными. Так говорят те, кому никто не принесет ветви, а еще те, кто хочет прослыть оригинальным, или просто отравить чужую радость.

Но так говорят все чаще.

Обычай отмирает, и редкий корабль теперь отмечен зеленой ветвью.

Тысячи кораблей у берегов Анадунэ, десятки тысяч. Горделивые, мощные, с золотыми и алыми парусами, обитые сталью. Зелени здесь не место.

— Зачем нам ветви эльфийского дерева, — хохочут моряки, — если у нас под ногами его древесина? Удача будет с нами. С нами сила!

Девять кораблей легли в дрейф и ждут своего часа. Темны их борта, и черны паруса, и зелени здесь не место.

Кто мог бы подать уходящим ветвь? Их жены и матери с ними, на кораблях.

Они — никогда — не — вернутся.

Зеленых ветвей уже не будет на гордых рострах.

Никогда.

Что я думаю про эльфов? А с чего ты взял, сын, что я вообще о них думаю?

Да нет, ты прав. Кто сейчас не думает о кораблях, приплывающих с запада? Знаешь, когда я был молод, о таких кораблях большинство и не помнило. Эльфы были нам врагами, укравшими наше бессмертие. Тогда это знали все, кроме горстки отщепенцев, так называемых верных.

Король Ар-Инзиладун был бы рад, кабы все иначе было. Он был сам такой же. Видел портрет в галерее во дворце? Ну так вот, там только мантия да венец на правду похожи. Сам король больше напоминал высохшую жердь... да и думами о делах государства отягощен не был. Все торчал на башне и глядел на закат.

Но дочка у него была красавица. Эленна такой красоты не видела, это я тебе говорю, сын. Красивая... Казалась глупой куклой, а оказалась решительнее своего отца, да и умнее намного. Никогда не недооценивай женщин, сын. Самые красивые из них вовсе не всегда оказываются дурами... так что поосторожнее со своей Андрэт! Я был уверен, что, оставшись сиротой, она упадет в мои руки, как созревший персик. Что ты удивляешься? Мой отец должен был наследовать деду, он, а не Инзиладун! Отец был королем по всему, кроме рода, ведь он был младше. Я намеревался вернуть себе трон. Зимрафель напоминала испуганную пташку — я грозил мятежом, междусобной войной, грозил ей смертью. А она от испуга взяла и сделала единственную разумную вещь, которая ей еще оставалась — выскочила замуж за Нимразора! Разом обрушив все мои надежды. Он ведь умен, умнее даже своего брата...

Вот так. Вот тогда-то эта парочка взялась за «возрождение Нуменора», как они говорили. Не наскоком, как Инзиладун. Зимрафель — ах, прошу прощения, Тар-Мириэль — и сейчас затмевает юных дев, так представь себе, какой она была в молодости! Нет, принцессам далеко до своей матери. Когда она восходила на Менельтарму, в простом белом платье, с распущенными волосами, бесконечно трогательная в своей скорби — даже закоренелые циники тянулись за ней.

А Нимразор оказался неожиданно полководцем. Собрал армию и отправился сражаться с Тху. Да, вот то, чем я занимался с юности! То есть для начала он навел порядок в колониях. Доверил управление югом Средиземья брату, который, как ни странно, сумел покончить с сутяжничеством и взяточничеством... Я был там тогда — меня выслали с Острова под крылышко Амандилу. Да, семейную историю ты знаешь, я в курсе. Ладно, заканчиваю уже с воспоминаниями, тем паче что не самые они сладкие.

Так вот об эльфах. Нет, тогда никуда они не приплывали. Что бы там ни пела на горе моя прекрасная кузина. Зато те, кто жил в Средиземье, неожиданно легко приняли союз — видно, Тху их здорово допек. Но о войне-то ты все знаешь. О славном поединке короля с Тху — сказать по правде, бился он после того, как тварь эту темную помотал король эльфов. Знаешь, они, может, и бессмертные — но тогда, врать не буду, сражались и гибли наравне с нами.

Вот... а после боя я лежал почти что трупиком. Потому что с такими ранами, сын, не живут. То есть живут, но мало и плохо. И пришел тот эльф. Странный он был... Знаешь, до сих пор лицо его помню — до малейшей черточки. Помню — а описать не могу. Только глаза. Серые, ясные, точно из живого серебра. Он меня вылечил. Демоны его знают, как — я и не помню ничего. Что-то такое пел, что боль уходила, накатили сказочные видения — а очнулся я уже здоровым. И самое паршивое, знаешь — ничего не помню из того, что он мне там показал. Я потом где только не искал способы такое увидеть... не нашел. Вот музыку слышал. Когда корабли с запада пришли — вот так и пело все кругом.

Знаешь, песню — ее нельзя в кулаке стиснуть, нельзя рассечь клинком. Паскудно становится, как подумаю об этом — но нельзя. Вот она, слабость наша. Песню не подчинить.

А самое забавное знаешь что? Тот юнец, что меня лечил — то есть я думал, что юнец — братом короля Элроса оказался. Посмотрел, дескать, на потомков... Вот так.

Что? Знаю, знаю. Сын мой, тайны нашего Острова я узнаю первым. Тар-Нумендил, видите ли, женится на дочери... да, вот того самого лекаря. Смешно.