О второстепенном (джен)

Есть такая категория девочек, пропащих, скользких и ничейных — слизеринские.

У девочки Панси некрасивое лицо, и это не исправит никакая чистокровная принадлежность. Конечно, фамильные перстни на пальцах блещут куда ярче, чем пустые завистливые глаза (ах, какие стереотипы, да?), и Панси знает это, отлично знает, нанизывая те, что потоньше, по два на палец. На лицо смотреть никто не будет.

У нее нет веснушек на бледном лице, спутанных каштановых волос — черные тяжелые пряди, обыкновенные, без блеска, чем ни пользуйся. Просто не положено слизеринским девочкам блистать неоригинальной красотой. Им положено бегать верной прирученной за тем, кто, может быть, сухо будет желать тебе спокойной ночи через лет пять.

Панси выбирает Драко, да только Драко выбирает себя.

Панси, конечно, плохая, потому что слизеринские девочки почти всегда заочно плохие, а не плохих выжигают на семейных портретах. Панси до дрожи в дистрофичных коленках боится кому-то помочь в последней битве, боится исчезнуть с дорогих холстов. Шансов у Того-Кого-Нельзя-Называть больше, а, значит, она кричит ради своей семьи, статуса и собственной жизни:

— Чего вы ждете? Хватайте его!

Панси даже не очень умная, она не хитрая как ужасная блэковская Белль, не расчетливая как Нарцисса. Она никакая. Простая слизеринская девочка Панси Паркинсон.

Простым слизеринским девочкам тоже нужно счастье.

В шестнадцать у Колина рост в пять с довеском футов, сломавшийся высокий голос и кипучий подростковый максимализм, выливающийся ядовитым зельем в гриффиндорскую смелость.

Ночной воздух впивается в него холодом, переполняя, и Колин на секунду прикрывает глаза, чтобы почувствовать эту сумасшедшую свободу; повсюду треск непростительных, и темнота взрезается зеленым светом.

Колин жалеет, прячась в тени деревьев у замка, что не взял камеру. По коже запястий бегут мурашки — верный знак близкой опасности и нездорового восторга.

Колин чувствует себя настоящим гриффиндорцем, сжимая в потной холодной ладони палочку.

Внутри греет гордость за ловкое бегство и три парализованных тела Пожирателей; скоро его можно будет раскрыть по светящейся ауре. Колин уверен, что эта ночь смотрелась бы на его снимках легендарно и прекрасно.

Он слышит за спиной шаги; Деннис, играя в прятки, не допускал таких оплошностей.

Колин смотрит в чью-то холодную маску, оборачиваясь — конечно, это не Деннис. Колин не успевает поднять палочку, но мысль быстрее замершего тела.

Ни на одной фотографии не бывает фотографа.

Но за кадром скрывается гораздо больше.

— Скажи мне, Тедди...

Виктуар не касается венчиков кладбищенских цветков; она не суеверна, но, кажется, они ядовиты. Цвет ягод на ее губах ярче любых помад — пускай смертельны, но вкуснее их нет.

Майское солнце во всех фазах луны проходит над их головами. Они не смотрят на него. Им видны только даты на надгробных плитах, стелющихся друг за другом до зеленеющего холма.

Виктуар отворачивается, кусая красные от сока земляники губы и внутренне сгорая от незаслуженного стыда. Дата после тире знакомая до боли, и проклятая двойка преследует ее всю жизнь и, кажется, даже чуточку дольше — на тот самый год форы, дарованной смертью.

Рука Тедди едва теплее камня, но она находит ее ладонь и греет теплом сжатые в привычном припадке отчаяния пальцы. Виктуар улавливает вибрацию воздуха — Тедди моргает и смотрит, смотрит, ожидая важнейшего вопроса за сегодняшний день.

— С Днем Рождения, — он примораживает ее к месту поцелуем в висок, в который бьется конвульсивно мысль о невымоленном прощении. — Это не твоя вина.

Виктуар не договаривает.

Тедди говорит ей самое нужное.

Кэти хочет найти в пыльном томе магических заболеваний пятнадцатилетнюю влюбленность; это не приговорённый срок, это как сухая характеристика мокрого туберкулеза — открытая форма, закрытая.

Симптомы в целом похожи.

В толстых книгах перечислительные сотни ее припадочных проявлений: бессонница, внезапные слезы, тремор, нарушения дыхания, но все строчки принимают привлекательный трехмерный объем в рыжем переплете спутавшихся волос и с драгоценными вкраплениями веснушек по всему телу.

Фред легко пробегает ритмичными пальцами по ее позвоночнику, угадывая каждый съежившийся от нервов позвонок под мешковатой формой охотника.

— Ты была прекрасна, Белл, — он заглядывает ей в лицо, которое мгновенно и подло выдает бурелом чувств, в котором девушка окончательно запуталась где-то в начале апреля.

Румянец распространяется вишневым разлившимся соком по щекам, впитываясь сладостью и терпкостью неожиданного стыда. Кэти едва достает ему до плеча, но Уизли милостиво и одновременно жестоко наклоняется ниже, давая ее памяти повод запомнить ожидаемо подходящий цитрусовый запах; он блестит карамельными глазами, затапливает хитростью и знанием ее секрета в беглом взгляде, а затем шутит кому-то за своей спиной, насмешливо следя за ее дрогнувшими ресницами — чувствительно укололась об остроту реплики.

Когда он едва взъерошивает волосы ей на прощание и утекает с основным течением старшекурсников вперед, Белл остается на отмели и читает в его вечно вздрагивающей от смеха спине

не воспринимай всерьез, ты переживешь этот промешуточный этап.

Кэти гоняет между исцарапанными костяшками пальцев зачарованный галлеон; блеск тускнеет, скрываясь и выныривая раз за разом.

Легче сосредоточиться на машинальном перемещении крошечного нагретого металла, чем провалиться в хаос выигранной битвы, чем узнавать замершие навсегда знакомые лица, лежащие поверх носилок на обломках ее счастливого прошлого.

Монетка проваливается у мизинца в тугую пустоту, звонко соприкасается с разбитым щебнем у ее ног, но Белл не слышит — кажется, у нее контузия.

У нее, как и у давнишней болезни, есть конкретное имя — ныне мертвое.

Когда Кэти наклоняется к нему (извини, без цитрусового парфюма), то видит вечную ободряющую улыбку; единственный доступный ей звук — смех по ту сторону жизни.

Это оказалось правдой — она пережила промешуточный этап.

Фред сыграл с ней худшую шутку за промежуток жизни.