Только не говори маме (джен)

Потолок медленно зарастает черными лозами; не хватает отравленных ягод и пахучих листьев. Растение бурлит, беспрестанно двигается, кажется, даже засасывает.

Криденсу страшно, он закрывает глаза.

* * *

Мама не позволяет ему самостоятельно стричься, не водит она и к мистеру Роджерсу — щелкает металлическими остриями у него перед глазами, а Криденсу снова безумно страшно. Он знает, что у мамы иногда припадочно дрожат руки, когда она сильно злится, и кто знает, в какой момент ее накроет волна ярости.

Ножницы слишком близко к его глазам. Но даже через зажмуренные веки их блеск преследует его, до панически-задушенных вдохов, до вспотевших ладоней.

Он даже закусывает губу, хоть мама запрещает делать это — губы обветриваются и так, кровоточат и лопаются, и люди боятся его еще больше.

Звук царапает, кажется, сами ушные раковины, хоть их едва коснулся холод изделия.

Щелк-щелк-щелк.

Криденс хочет мычать, но мама за спиной дышит так напряженно и сосредоточенно, что никак нельзя; ему остается лишь впиваться обломавшимися ногтями себе в ладони.

Модести сидит напротив и видит, как он дергает ногой и двигает пальцами. Она не знает, как именно, но уверена, что скрежет в следующую секунду сломавшегося инструмента его вина.

Мама бросает бесполезные ножницы себе под ноги, сжимает зубы и смотрит на руки.

Криденс тоже. Они дрожат. Его и мамины, но совсем по-разному.

У него заключена сила, у мамы — слабость.

Наверное, поэтому в них чаще всего и жужжит ремень.

Модести склоняет голову набок, ловит его взгляд своими умными не по-детски глазами.

Криденс пока сидит, боясь шевельнуться телом, но губы беззвучно складываются в мольбу:

— Только не говори маме.

* * *

Когда он встречает в первый раз Персиваля, то идет дождь. У Криденса нет шляпы, теплого пальто.

У него есть измятая худая стопка листовок, которыми люди вытирают руки и бросают в грязь под ногами.

Ему кажется, что топчут не их, а его.

— Я научу тебя, — Криденсу хочется верить, ведь в мамины слова он верить уже не может.

Никто не успокаивал его, не творил горячего молока.

Криденс слегка кашляет, отпивая его в сером переулке.

Он жалеет, что у него магия другая.

Модести встречает его на крыльце. У нее аккуратно заколоты волосы, так же воспитанно колют и глаза. Она видела Персиваля.

— Кто это? — голос девочки сливается оттенком с водой, обрушивающейся сверху.

— Только не говори маме, — только это говорит Криденс и гладит ее по волосам. Так, чтобы не растрепать прически.

* * *

В офисе Шоу говорит ему плохие вещи — так их называет мама. К ним нужно относится с достоинством, но где достать то, чего нет, Криденс не знает.

Поэтому он молчит.

Модести берет его за руку; ручка едва теплая, но греет, проваливается в его ладони.

— Все в порядке, — шепчет Криденс, ступая шаг в шаг за мамой. — Я все сделаю. Только не говори маме.

* * *

— Модести, я чудовище? — он свыкся с ночным кошмаром длиной в жизнь, поэтому растекающийся по комнате сад темноты его больше не пугает.

Девочка двигается светлой рубашкой на кровати, поворачивая бледное пятно лица в его сторону.

— Нет, — отвечает она без пояснений.

Они не нужны, если хоть кто-то в этом доме продолжает в это верить.

* * *

Криденс готов терпеть вечность синяки и кровавые полосы на теле. Работать руками больно, но все-таки можно, а это неплохо.

И он терпит, утешая себя тем, что убил только Шоу.

"Грехи можно искупить только трудом и молитвами".

Криденс знает много молитв, но ни одна из них не услышана.

— Это ты, да? — спрашивает на следующий день Модести.

Остальные сестры его сторонятся, чувствуют тяжелый взгляд, порой опасно белеющий. Он сам не любит метели — холодные и жестокие, несут только горе.

— Да, только не говори маме, — он поправляет ремень и жмурится от боли.

* * *

Он бы терпел и дальше, но единственное, что он еще может делать правильно — защищать Модести.

Палочка надрывно скрипит и ломается. Криденс удивляется, почему не он.

— Это была моя палочка, — Модести маленькая и смелая. Даже она говорит решительнее, чем он.

И вредить ей не позволено даже маме.

— Я тебе не мать, — говорит Она, и ремень в руке снова оживает змеиной угрозой.

Криденсу надоедает.

Он обрушивает на нее черное море накопленной годами ненависти. Пахнет мокрой землей и неоцененной любовью.

Ей говорить было нечего.