Не болей (гет)

Стайлз Стилински болен. Тяжело, неизлечимо, по-мазохистки наслаждаясь последней стадией и отсутствием действенных лекарств, когда вены начинают верно темнеть, заражаясь чернотой то ли от сердца, то ли от глаз.

— Не болей, — Скотт совершенно не понимает сложившейся (эй, парень, уже десять лет, скоро блядский юбилей, стоит отметить?) ситуации или хреново прикидывается недопсихологом и хорошим другом. Стайлз опускает глаза, чтобы взгляд ненароком не продырявил левое предплечье друга — с меткостью у Стайлза были всегда проблемы. С самоконтролем тоже.

— Конечно, — губы складываются как-то по-детски трогательно и неловко, но врать у него получается из рук вон плохо, потому что ресницы все-таки пропускают темные заражающие нити тяжелого гнева.

Стайлз, не по адресу.

Стайлз, обратись к врачу.

* * *

Стайлз ломает третью ручку на пятом уроке, совершенно не заботясь о поцарапанных кончиках пальцев — его больше трогает скрытое под шикарным макияжем недоумение на лице Мартин. У Лидии ни намека на проблемы в жизни; краснота на губах стоит такая, что у Стайлза сворачивается кровь от зависти.

Лидия, смотри, у меня такие же от твоей кислоты.

Эйдана почти задушили в мужской раздевалке шнурком от кроссовка. Как же унизительно.

Ему подходит.

Он комкает пластиковые остатки в руке, запрокидывая голову чуть назад, давая увидеть ей, невовремя повернувшейся, нервно дернувшийся острый кадык и ярче обычного родинки.

У девушки нет поводов на него смотреть.

Она видит Большую Медведицу у него на скуле. Это кажется ей недобрым знаком.

* * *

У него болит указательный палец от частого нажатия на кнопку фотоаппарата. По эту сторону Лидия выглядит более открытой; угол наклона ее головы совершенно точно лежит в его плоскости. Он хочет сказать ей об этом, но чуть позже, когда голос перестанет дрожать как у сумасшедшего, а губы перестанет сводить сладкой судорогой. Он же не какой-то маньяк, верно?

Он помнит ее поцелуи. Она помнит диагноз в его мед.книжке.

* * *

— Лидия... — шепчущая нежность царапает слету ей кожу; Лидия прикрывает глаза, но предательские слезы все равно скоро размажут тушь. — Лидия, я пытался, правда. Столько методов...

Он перед ней на коленях, такая норма, черт возьми, ничего нового.

Кроме черной ленты у нее на губах и скованных за спиной рук. Мартин нервно бьет каблуком о ножку стула, к которому привязана, пригвождена его этими больными чувствами.

— Поверь, — Стайлз бережно обхватывает горячими пальцами ее лицо, безжалостно кроша стереотипы о холоде черных дыр взамен разбитых сердец. — Не переболел.

Tom Odel — Can't pretend

Умалишенным по закону запрещено жениться.

Стайлз делает громче джаз, чтобы его комнату с разорванными газетами и крошевом разбитых бутылок на полу захлестнула волна счастливого безумия. Он поддевает носком стоптанного кроссовка хрупкую, еще целую бутыль — зеленое стекло темнеет, плевать на бьющий напролет свет, темнеет совсем как глаза Лидии Мартин.

Он хохочет в такт музыке, запрокидывая голову назад, и давит ногой стекло. Почти не больно.

Почти что чувствует и видит хоть что-то кроме ее чертовых глаз.

* * *

Окна ее комнаты выходят на юг, его — на ее. Он жаден до нездорового и больного, он вечно голоден до нее. Стайлзу жаль, что Лидия не видит его коллекции — вот за столом рыжеволосая роняет голову на тонкую руку, и он прикалывает новое фото на стену яркой точкой булавки на косточке запястья. Рядом множатся и ложатся в хаотичном, но ему одному понятном порядке ее вечерние улыбки, ранние подъемы, завтраки и поцелуи перед дверью.

Он стягивает полюса разных дат красными нитями, заправляя кое-где их за уголки волшебных карточек, чтобы не разрезать прекрасное изображение уродливой и роковой красной линией. Цвет не случаен — он ей идет.

Но ей не идет Стайлз.

* * *

Губы немеют мгновенно и приятно, когда она проходит мимо в прямоугольник будто картонного коридора. Стайлз стукается лбом в кусающую холодом дверцу; он сдирает нежную кожу с губ, представляя, что она его целует до этого бесчувствия и немоты. Стайлз улыбается учителю окровавленными губами и врет, что нормален.

Он ума лишен, и он благодарен. Взамен ума — сплошная любовь.

* * *

— Лидия, тише, прошу, — Стайлз зарывается носом господи, наконец в рыжий поток волос. И даже запах духов он выдумал таким, это ли не знак, не сцепленные кем-то звенья одной цепи?

Девушка мычит ему в руку; слезы жгут кислотой сгиб его ладони между большим и указательным пальцем. Она ломает ногти, пытаясь выбраться из капкана рук, из этой липкой больной чувственности, которая исходит от него, прикипает к ней намертво — потом можно будет отодрать только с собственными частями.

Нож холодит лезвием ее шею, и Лидия тонко всхлипывает, а затем задыхается, ведь ладонь все еще давит на губы.

Потом — не будет.

— Любовь замешана на крови, — на ухо интимным безумным откровением. Одновременно точно дернуть рукой, единым слаженным движением, превращая зеленое пальто в насыщенно-красное.

Стайлз смотрит на свои руки, которые горят в красном огне ее обжигающей крови. Он улыбается, глядя в ее замирающие зрачки, и направляет окровавленное лезвие себе в грудь. Ставить крестик у сердца, как свадебную клятву.

Умалишенные женятся по своим законам.

Бумага письма была дорогой.

Плотная, приятная на ощупь, перенесшая соль всех морей, что разрывают сухопутную связь между ними. Ненавижу вас, иссушитесь к черту.

Стайлз нарочно не унимает дрожь пальцев; лист дрожит — буквы весело танцуют.

У меня дождь, но твой зонт не нужен. Мне твоя забота, Стайлз, ни к чему. Ты меня ей убиваешь. Ты меня убиваешь, Стайлз, пойми. Разноматериковые мы с тобой, разномастные, разные п р о с т о. Я тебя (трижды подчеркнуто) не люблю. Оставляю тебя, оставь меня.

Всегда не твоя, Лидия

Точка последняя размазалась не от слез, он ее знает. Но чернильное пятно оставляет за собой массу приятной недосказанности, занавесочной истории, надежду.

Стайлз перечитывает письмо дважды, подмечая неровности соскользнувшего пера — Мартин обожает перья, знаете, тонкие такие, дорогие. Он знает даже фирмы, даже цены и местонахождения. Лучше, конечно, брать в основных офисах, привозные бракованные.

Веки Стайлза тонкие, испещренные пересечениями венок; он их закрывает, абстрагируясь — пытается уловить запах ее духов на письме.

Кажется, находит.

Я тебя прощаю, но не прощаюсь.

Стайлз заказывает билет в Лондон — там дождливо.

Лидия без зонта.

Emily Browning — Sweet Dreams

— Куколка, — зубы у Стайлза как разломанный на ровные части рафинад; губы точно карамельные, растекающиеся улыбающейся ядовитой сладостью по бледному пятну лица — Лидия не может четко видеть из-за мутной пелены слез.

Боль рассредотачивается мошками на челюстях; невыносимое жжение раскаленной точечно муки раскатывается шарнирно-гулко под мягкой кожей.

Пальцы у Стайлза быстрые, порхают с пчелиным жужжанием — возможно, у Лидии закладывает уши; в подвале холодно, застудить легкие и получить осложнения как вид досуга.

Необыкновенная игла для необыкновенной девочки впивается железным жалом в мягкость губ; кровь брызжет гранатовым ароматом, окрашивает фаланги Стилински.

Этот Стайлз какой-то странный.

Он вечно один.

Не ходи к нему, Лидс. По нему видно, что он по тебе иссыхает.

Запястья оплетают спутавшиеся, запутавшиеся как их отношения цепи; на вид хрупкие, царапающие алмазной крошкой холода, крепко сдерживают изломавшиеся болью бессилия кости.

Соль на щеках сохнет смазанной нежным прикосновением стайлзовских подушечек; губы у него дрожат, а ресницы темно слипаются, объединяясь под знаменем больной слезливой привязанности — никем не прощенный, он прощает всех каждым касанием к ней.

— Вот так, — улыбается искренне здесь только он; пришитая окровавленная улыбка поддельна, но красива. Она целиком красива.

У Лидии мигает датчик жизни и ясности сознания, но она видит его подрагивающие возбуждением пальцы. Кровь с них он слизывает осторожно, смакуя и не отрывая взгляда от ее меркнущей зелени; веки у него бледные, испещренные фиолетовыми линиями.

Сахар зубов окрашен в красный, когда он говорит ей:

— Сегодня Хэллоуин. Будешь моей куколкой?

Ее гриму верят все.

Никто не верит самой Лидии.