Теперь он всегда будет рядом (гет)

Огни с яростной скоростью проносились под крыльями самолета. Но вцепившемуся в подлокотники кресла Пьетро казалось, что они не двигаются вовсе. Если бы только можно было преодолеть это расстояние бегом, насколько он был бы быстрее. Но он уже успел убедиться в том, что пока что его физическое состояние не позволяет подобных вольностей. Вновь открывшаяся рана на груди была наскоро заклеена пластырем. Болезненная пульсация удерживала от импульсивных действий. Если он истечет кровью через несколько километров, это никак не поможет Ванде.

Бартон, сидящий в кресле пилота, молчал, закончив свой краткий рассказ, и Пьетро был бесконечно благодарен лучнику за его немногословность. Сводящее с ума напряжение выворачивало изнутри. В голове до сих пор звучал голос Бартона: «Мы не знаем, где Ванда».

Он был первым, кого увидел Пьетро, очнувшись. Как выяснилось позже, Бартон три недели не отходил от постели парня, который закрыл его собой от смерти. Он сидел рядом, пока доктор Чоу применяла на практически безжизненном теле все свои проверенные и непроверенные изобретения. Он не ушел и после того, как стало ясно, что пациент будет жить. Он был единственным, кто находился в палате ночью, когда тот открыл глаза. Едва очнувшись, Пьетро спросил, почему сестры нет рядом. В первую секунду к нему пришла кошмарная догадка — Ванда не пережила битву с Альтроном. Реальность оказалась несколько лучше.

Ванда исчезла сразу же после того, как тело ее брата доставили в Нью-Йорк. Просто смешалась с толпой беженцев из разрушенного города. А через несколько минут объявился Тони Старк, взглянул на изрешеченное пулями тело, подхватил его на руки и с бешеной скоростью взлетел в воздух. Видимо, он все же чувствовал вину перед детьми, у которых его оружие отняло родителей и шанс на нормальную жизнь. По крайней мере, он доставил Пьетро к доктору Чоу и потребовал сделать все возможное и невозможное, невзирая на то, что доктор сама еще лежала на больничной койке, не оправившись после ранения, нанесенного Альтроном.

Гениальность доктора и поразительная способность мутировавших клеток к регенерации сделали свое дело. Но Ванда так и не узнала, что ее брат жив. Ее искали все это время. Безрезультатно.

Еле дослушав Бартона, Пьетро кинулся к выходу из башни Старка, даже не переодевшись, прямо в больничной сорочке, но боль в груди и внезапная слабость заставили его остановиться посреди лестничного пролета, где его и настиг Бартон. Разогнав сбежавшихся медсестер, он вывел Пьетро на крышу, к своему личному самолету, даже не пытаясь тратить время на бесполезные уговоры остаться. Сорочку все же пришлось заменить на приличную одежду, но занимался этим Пьетро прямо во взлетающем самолете, чтобы не терять времени.

Он прекрасно понимал, почему сестра предпочла исчезнуть — не могла выносить вида его мертвого, как она думала, тела. Понимала, что не выдержит сочувствия окружающих. Не в силах была допустить даже мысли о похоронах. В детстве она наотрез отказалась идти на похороны родителей, и так никогда и не смогла подойти к развалинам их бывшего дома. Ей всегда нужно было физически дистанцироваться от боли, чтобы пережить ее.

Но куда она отправилась? В его памяти сходу всплыло три наиболее вероятных места, но что, если он ошибается? Что делал бы он сам, если бы Ванда погибла?

От одной этой мысли стало больно дышать. Нет. Нет-нет-нет. Нельзя даже думать о таком, нельзя даже на секунду верить в то, что это возможно. Но ведь сестре пришлось это сделать. Сестра живет последние три недели, думая, что его нет на свете. Выдержит ли она? Выдержал бы он?

— Как ты думаешь, она могла… навредить себе? — осторожно спросил Бартон, когда переодевшийся Пьетро занял место рядом с ним.

— Нет! — отрезал он. — Она обещала мне, что никогда этого не сделает.

Она действительно обещала ему. Но хватит ли у нее сил сдержать свое обещание? Ванда очень, очень сильная. Но они оба в сотни раз слабей и уязвимей друг без друга.

Ужас снова прошил его ледяными лезвиями, и Пьетро, крепче впиваясь пальцами в металл, заставил себя вспомнить голос Ванды: «Хорошо, если с тобой что-нибудь случится, я не покончу с собой. Клянусь».

* * *

Штрукер действительно ценил близнецов — два лучших своих творения. И боялся, понимая, что они с каждым днем становятся все сильнее. Поэтому и позволял им периодически провести несколько дней наедине, понимая, что невозможность побыть вдвоем скорее доведет их до бунта, чем все процедуры и тренировки, вместе взятые.

Он предоставлял им всегда одну и ту же квартиру на окраине, отвозил туда лично и оставлял, запирая за ними дверь. Наверное, при желании они легко могли бы сбежать, хотя квартира тщательно охранялась, но они никогда не проверяли. Они не хотели сбегать, они просто наслаждались возможностью побыть вместе.

В первый раз, когда Штрукер отвез их «в отпуск», как он выразился, они были настолько вымотаны, что у них даже не было сил на секс. Они с трудом сорвали с себя одежду и несколько часов молча лежали, обнявшись, осторожно поглаживая бесчисленные следы от уколов на руках друг друга.

— Нас осталось только пятеро, — выдохнула Ванда ему в грудь, разбивая уютную тишину.

— Да? — удивился Пьетро. — Вчера я видел шесть тарелок на подносе, когда разносили ужин.

— Утром умерла та девчонка с синими волосами, помнишь ее? Штрукер думал об этом, когда вез нас сюда.

— Что случилось?

— Сердце не выдержало.

Они помолчали. Пьетро уткнулся лицом в волосы сестры, вдыхая их аромат, потом осторожно поцеловал ее в макушку.

— Не смей умирать, слышишь? — вдруг сказала она, и в ее голосе прозвучал такой страх, что он невольно стиснул ее крепче, прижимая к себе.

— Я не смогу без тебя, — продолжала Ванда срывающимся голосом. — Я просто не смогу, понимаешь? Умрешь ты — умру и я. Я найду способ. А ты обещал всегда меня защищать. Значит, если ты хочешь меня защитить, тебе нельзя умирать. Понял?

Пьетро резко опрокинул ее на спину, навис над ней, прижался лбом к ее лбу.

— Не смей! — ее страх зеркалом отразился в его глазах. — Никогда не смей так говорить! Я сделаю все, чтобы остаться рядом с тобой, я никогда не брошу тебя по доброй воле, но я не бессмертен, черт побери. Я могу пережить все эти чертовы эксперименты, а потом погибнуть по совершенно другой причине, и я не могу допустить, чтобы ты покончила с собой из-за этого!

Она попыталась что-то сказать, но он накрыл ее губы ладонью.

— Еще раз повторяю, я сделаю все, чтобы остаться рядом с тобой. Слышишь? Все. Но если что-то произойдет, если я вдруг не смогу… Ванда, ты должна поклясться, что ничего с собой не сделаешь. Поклянись!

Он убрал ладонь с ее губ и осторожно поцеловал в мокрую щеку. Она плакала, изо всех сил вцепившись пальцами ему в плечи, и он с горечью отметил, какие у нее стали слабые руки.

— Хорошо, — выдохнула она. — Хорошо, если с тобой что-нибудь случится, я не покончу с собой. Клянусь. Но ты должен поклясться в том же.

— Клянусь, — отозвался Пьетро, отгоняя от внутреннего взора ужасный образ безжизненного тела сестры. Он снова лег рядом с ней, намотал на палец длинную прядь ее волос. — Хватит о плохом. Расскажи мне сказку.

— Сказку? — Ванда удивленно вскинула слипшиеся ресницы.

— Да. Как в детстве, помнишь?

Она задумчиво улыбнулась.

— Хорошо. Итак… Давным-давно жили брат и сестра.

— Близнецы? — прервал он ее.

— Естественно, — откликнулась Ванда.

— Но имей в виду, — строго сказал он, — Брат все равно был старше сестры.

— Разумеется, — усмехнулась она, — На целых двенадцать минут. Разве бы он позволил ей забыть об этом?

Ее все еще мокрые глаза весело поблескивали, и Пьетро вдруг ощутил себя самым счастливым человеком на свете. Он быстро коснулся губами ее волос и подпер голову рукой, приготовившись слушать.

— Все, не перебиваю.

— Они жили в маленьком теплом королевстве, — медленно начала Ванда. — Они не были очень богаты, но у них был свой дом, куда они могли возвращаться. А главное — они были друг у друга, и это значило, что если они были вдвоем, то они всегда были дома…

* * *

Именно эта квартира была первым пунктом, который Пьетро намеревался проверить. Но им даже не пришлось приземляться. На месте дома, в котором брат с сестрой приходили в себя после экспериментов Штрукера, полным ходом шла заливка фундамента под новое строение. Судя по площади, под торговый центр.

Коротко объяснив Бартону направление дальнейшего движения, Пьетро откинулся на спинку сидения.

Она обещала. Она поклялась. Но и он обещал сделать все, чтобы остаться с ней рядом, а сам подставился под пули. Что, если она решит, что раз он не сдержал клятву, то и она не обязана?

На миг ему представилась ванна, наполненная алой водой, и бледное лицо Ванды с плотно закрытыми глазами. Пьетро крепко зажмурился, усилием воли избавляясь от видения.

А что, если она не нарушила клятву, а обошла ее? Что, если она не покончила с собой, а позволила кому-нибудь себя убить, например?

В его воображении возникла новая сцена. Темный переулок, тело Ванды лежит на земле, на груди темнеет ножевое отверстие.

— Эй, не круши мебель! — окликнул его Бартон, и Пьетро ошеломленно глянул на него, а потом, проследив за его взглядом, на свои руки. Оказывается, он смял металлический подлокотник, как консервную банку.

— Прости, — хмуро бросил он.

— Не бери в голову, — откликнулся Бартон. — Мы почти на месте.

* * *

Квартира была, если смотреть беспристрастно, не из лучших. Государство неприкрыто экономило на бывших детдомовцах. Старый дом, ржавые трубы, две узкие комнаты, маленькая кухня, где они с трудом могли разминуться. Впрочем, не то чтобы они этого хотели. Чаще их столкновения на мизерной площади заканчивались сексом тут же, на кухонном столе. Или на подоконнике. Или стоя, у стены.

Свобода пьянила их, дурманила и околдовывала.

— Наша квартира, Пьетро! Наша! — смеялась Ванда в их первый вечер на новом месте. — Мы можем делать все, что захотим! И никто нам больше не указ.

— И никто не выгонит меня из твоей постели, — блаженно улыбался он в ответ, — И никто не будет пялиться, когда я тебя обнимаю.

— Твоей и моей кроватей тоже больше нет. Есть наша. — она потянулась вперед, жарко выдохнула ему в губы. — Может, воспользуемся этим прямо сейчас?

Он всегда просыпался первым, заваривал чай — себе обычный черный, а вот Ванда вдруг стала такой эстеткой, по утрам ей подавай только ройбуш, днем она пила зеленый, а по вечерам предпочитала улуны.

— На твои чаи уходит половина наших денег, — ворчал он, а сам то и дело забегал в чайную лавку. «Мне зеленый чай, непременно японский, моя сестра не любит китайский».

Она, сонная, заворачивалась в одеяло и держала чашку двумя руками, а он устраивался на полу у кровати и наблюдал за ней, не в силах оторваться.

Они работали в маленьком магазинчике книг и дисков. Пьетро продавал диски, а Ванда — книги. Это была лучшая работа, которую они только могли себе представить — оба дни напролет занимались тем, что им больше всего нравилось, и при этом имели возможность постоянно быть вдвоем. Еще при трудоустройстве Пьетро сурово обозначил свое основное требование — никаких смен отдельно друг от друга. Пожилой владелец пожал плечами и согласился, кажется, посчитав их странными. Впрочем, Пьетро разбирался в музыкальных жанрах не хуже, чем профессиональный музыкант, а его сестра могла часами разговаривать цитатами из классической литературы, так что работодателя мало заботили их странности.

В выходные он вытаскивал Ванду из дома рано утром, чаще всего на руках, и заставлял бегать вместе с ним по берегу узкой речушки, а по возвращении домой доставал из-под кровати две пары гантелей. Потяжелее для себя, полегче — для Ванды.

В отместку сестра усаживала его за учебу. Это она настояла на том, что они должны получить высшее образование, пусть и заочно. И теперь она сначала сама сидела за учебниками, а потом втолковывала пройденное Пьетро, который куда лучше усваивал информацию на слух.

Вечерами они расслабленно лежали на диване. Ванда откидывалась на грудь брата, с головой погруженная в очередную книгу, а он, закрыв глаза, наслаждался музыкой в подаренных ею наушниках. Иногда она отрывала его от музыки, чтобы зачитать особенно понравившийся фрагмент, а он надевал наушники ей на голову, чтобы она послушала полюбившуюся ему песню.

Сейчас эти солнечные дни казались наполненными нереальным, беззаботным счастьем.

Но не все было хорошо.

Пьетро все еще вздрагивал, натыкаясь на имя Старка в газетных заголовках. А Ванда была совершенно спокойна днем, но часто, слишком часто просыпалась с криком по ночам и шептала, еще не освободившись ото сна: «Сейчас взорвется, сейчас взорвется…»

Он обнимал ее, прижимал к себе изо всех сил, чтобы боль отвлекла ее, а она прятала лицо у него на груди и вздрагивала, прямо как тогда, под кроватью.

И они согласились на эксперименты Штрукера без колебаний. Сейчас Пьетро думал, что они, наверное, сошли с ума, но кто же знал, что будет так тяжело, что будут эти невозможные ночи, когда дрянь, вкачанная в вены, не дает уснуть, но измотанное тело требует сна. Бесконечные дни, когда одна процедура за другой, а потом их, измученных до предела, заставляют выходить за этот предел, демонстрируя свои новоприобретенные возможности. И клетки, чертовы раздельные клетки, и слишком редкая возможность хотя бы на секунду прикоснуться друг к другу — по мнению мучителей, это лучше мотивировало подопытных. Если бы не те «отпуска», которые Штрукер предоставлял им, они бы, наверное, разнесли в клочья все вокруг и сбежали. Но он чувствовал, когда они доходили до границы, чувствовал, когда они становились слишком опасны для него.

В те дни Пьетро жил воспоминаниями об их недолгой совместной жизни. Это было его спасение по ночам — вспоминать все новые и новые детали.

Вот он слушает музыку, уткнувшись носом в макушку сестры.

Вот она закусывает губу, пристально глядя на него, снимающего футболку.

Вот щурится с притворной строгостью, когда он хватает горячие блины, которые она только что сняла со сковороды.

Вот ее соски твердеют под его пальцами, а ее учащенное дыхание переходит в стоны. И он сходит с ума от того, что сводит с ума ее.

Вот она бросает в него подушку, смеясь до слез, и ее волосы кажутся золотыми в солнечном свете.

Он проматывал в голове эти воспоминания, а сестра тем временем пыталась достучаться до него из своей клетки. Не руками — разумом. И тот день, когда ей это удалось, был самым счастливым за долгие недели. С того дня каждую ночь они уносились в прошлое вместе.

C этой квартирой было связано огромное количество воспоминаний, но она была ожидаемо пуста. Разумеется, люди Старка искали здесь в первую очередь, и он решил проверить её только потому, что крюк получался совсем небольшой. Быстро пройдясь по комнатам, Пьетро кинулся обратно к самолету.

— Последний пункт? — уточнил Бартон.

— Да.

Пьетро почувствовал, как его пробрала дрожь. Все его догадки строились на том, что сестра предпочтет место, которое хранит в себе воспоминания о нем. Что обстановка, напоминающая о счастливых днях вместе, работает обезболивающим, как воспоминания в подвалах Штрукера. Но что, если он неправ? Что, если ей невыносимо раз за разом натыкаться на эти воспоминания, которые лишь лишний раз причиняют боль? Ему самому было больно от одной мысли о том, что сейчас чувствует Ванда, и он сгорбился в кресле, моля богов, судьбу, удачу, чтобы она нашлась в квартире, в которой они проводили летние каникулы.

Потому что если Ванда не найдется там, то придется признать, что он не знает, где еще ее искать.

* * *

Практически все воспитанники детдома предпочитали сбегать на лето, возвращаясь в казенные спальни вместе с первыми заморозками. Руководство смотрело на это сквозь пальцы — резко уменьшающееся количество подопечных позволяло дать отпуск большему количеству персонала.

Но Пьетро и Ванде сказочно повезло — им не приходилось убегать и ютиться в заброшенных домах или холодных подвалах. Каждое лето у них в распоряжении была целая квартира, и жили они там вполне законно.

Иола, лучшая подруга их матери, часто навещала их в приюте, подкармливая вечно голодных близнецов домашней выпечкой, а иногда даже принося им новые вещи. Бомбы, обрушившиеся тем вечером на Соковию, не пощадили и ее семью — старенькие родители Иолы были убиты взрывом в их любимом парке. В их квартире брат с сестрой и жили летними месяцами.

— Все равно мои дети еще нескоро подрастут и переселятся туда, — объясняла им Иола, — А за квартирой нужен присмотр. Мне же легче будет — хотя бы три месяца в году буду избавлена от этой обузы.

Пьетро и Ванда знали, что Иола пыталась добиться разрешения на их усыновление сразу после смерти их родителей, но у семьи с тремя детьми, ютившейся в двух комнатах, не было ни единого шанса. По крайней мере, она сумела оформить разрешение на то, чтобы забирать близнецов из приюта на лето.

И вот, на целых три месяца в году они оставались только вдвоем. После долгих приютских ночей, проведенных в разных спальнях, они наконец-то могли спать в одной постели, и когда Ванда просыпалась из-за ночных кошмаров, ее встречало не злобное шипение разбуженных соседок по комнате, а успокаивающий голос брата. Они целыми днями могли разговаривать, могли обнимать друг друга, не боясь косых взглядов. Могли засиживаться до поздней ночи за игрой в карты, и никто не гнал их спать. Пьетро мог часами слушать музыку или листать музыкальные журналы, Ванда могла читать книгу за книгой, и никто не прерывал ее. Маленькая бедная квартирка казалась им самым волшебным местом на свете.

Именно здесь они впервые признались друг другу, что любят друг друга не так, как должны любить брат и сестра. Им было по пятнадцать.

Пьетро уже тогда был заметно выше Ванды, и когда он обнимал ее, она дышала ему в шею и иногда целовала под подбородком, а он запускал пальцы одной руки в ее волосы, другой крепко прижимая сестру к себе.

Они уже знали, что такие объятия лучше не демонстрировать окружающим, потому что те воспринимали их, как инцест. Слово «инцест» они тоже знали. И Пьетро гадал, как воспринимает их прикосновения друг к другу его сестра. Она ведь понимает, что они слишком откровенны, чтобы не быть началом того самого инцеста? Или не понимает? Или считает, что все осталось так же, как было в детстве, когда ее дыхание на его коже не заставляло его мечтать о большем. Когда он не видел Ванду во сне обнаженной, позволяющей ему касаться себя, и не просыпался после этих снов с бешено колотящимся сердцем и затвердевшим членом.

Но ведь она тоже взрослеет, и она тоже начинает воспринимать все иначе, верно? Может быть, ему не кажется, что когда он целует ее в щеку, невзначай проводя пальцами по шее под волосами, она краснеет и начинает дышать чаще? Или все-таки кажется?

Неизвестно, сколько еще он изводил бы себя этими мыслями, если бы Ванда сама не подтолкнула его к действию. Всё, как всегда. Ей не хватало решимости, чтобы действовать самой, ему не хватало уверенности, чтобы начать действовать. Она провоцировала, позволяя ему перешагнуть через неуверенность, он поддавался на провокацию, позволяя ей набраться решимости, чтобы последовать за ним. Так у них было заведено, и Ванда смеялась, что друг без друга они бы просто провели всю жизнь в бездействии. А он зажимал ей рот, чтобы не говорила глупостей. Друг без друга, вот еще.

В первый день того лета он потратил не меньше двух часов на уборку. Ненавидящая убираться Ванда, как обычно, только помогла отмыть кухню, а потом принялась за готовку, наполнив квартиру искушающими ароматами.

Вылив последнее ведро воды, Пьетро ввалился в кухню и опустился на табуретку:

— Посмотри, лентяйка, до чего ты меня довела, — поддел он сестру, — Я выбился из сил, я практически умираю от усталости!

— Я готова спорить на деньги, что обед поможет тебе воскреснуть, — не устыдилась Ванда. — Жаркое или блины?

Она стояла у раковины, вытирая тщательно отмытые руки — ее всегда раздражало, когда пальцы пахли едой. Потом распустила волосы, стянутые в свободный узел на затылке, блестящие пряди рассыпались по плечам, по груди, она подняла бровь, глядя прямо ему в лицо, и Пьетро вдруг осознал, что забыл ответить на вопрос.

— Иди сюда, — он протянул руки, и сестра подошла, встала между его раздвинутых коленей, начала перебирать его волосы. Он уткнулся лицом в ее живот, прижал покрепче, провел рукой по спине, не в силах отказать себе в удовольствии почувствовать ее тело. Он сам не знал, чего тут было больше — сексуального желания или всегдашней их потребности быть рядом, прикасаться друг к другу, как будто без этого их мир был неполон.

— Как хорошо наконец быть вдвоем, — негромко сказала Ванда, — Никто не будет тыкать пальцами и задавать потом дурацкие вопросы.

— А кто-то задает дурацкие вопросы?

— Да, девчонки тут спросили меня, целовалась ли я с тобой когда-нибудь.

— Вот уж неймется им сунуть нос, куда не просят, — осторожно ответил он.

— Вот именно, — вздохнула сестра, оставив в покое его волосы и начав осторожно разминать шею и плечи, — Какое, спрашивается, им дело?

— Ага, — отозвался он. — Что хотим, то и делаем. Можно подумать, если бы мы поцеловались, ты обязана была бы отчитаться перед ними.

Его сердце замерло. Что она ответит на такое предположение?

— Вот-вот, — согласилась Ванда. — Захотим — будем целоваться, сколько угодно, и их не спросим.

Пьетро чувствовал, что его сердце уже не замирало, оно бешено колотилось, когда он решился и повел разговор дальше.

— Захотим — вообще переспим. И будем всю жизнь жить, как муж и жена. И их это не касается.

Он в отчаянии зажмурился. Вот сейчас, сейчас она его оттолкнет. Но она лишь подтвердила:

— Точно. Захотим — что угодно сделаем. И пусть не лезут не в свое дело.

Пьетро крепче сжал ее талию, втянул воздух через рот и выпалил, пока смелость не изменила ему:

— Ванда, а что, если я хочу всего этого прямо сейчас?

Звенящая тишина продлилась не дольше нескольких секунд, но эти секунды были невыносимы. Потом Ванда выдохнула, расслабилась. Он даже не замечал до этого момента, как напряжено было ее тело.

— Пьетро… — ее голос сорвался на горячий полушепот. — А если я хочу этого тоже?

В следующую секунду он уже стоял на ногах, Ванда прижалась к его груди, все еще пряча глаза.

— Я так боялась сказать тебе.

— Я тоже боялся. Думал, вдруг ты станешь меня ненавидеть.

— Дурак. Я бы никогда не стала тебя ненавидеть.

— Значит, боялись оба, а дурак только я? — усмехнулся Пьетро.

Она тоже улыбнулась и прижалась к нему крепче.

— Я хочу поцеловать тебя, — он внезапно охрип.

Их первый поцелуй он помнил до мелочей. Как она обняла его за шею, как он впервые ощутил ее губы, как неумело они пробовали друг друга на вкус, как Ванда вздрогнула и ахнула, когда их языки соприкоснулись. А потом смущенно улыбнулась, глядя ему в глаза, и потянулась за вторым поцелуем.

* * *

Несуществующие боги ответили, и Пьетро замер перед подъездом, глядя на окна третьего этажа. Свет горел и в комнате, и на кухне, но это было не главным. Главное — тонкая фигура в кухонном окне, силуэт, который он узнал бы даже в полной темноте. Жива, жива, жива! Нашлась! Только сейчас, когда Пьетро смог вдохнуть полной грудью, он понял, какой изматывающей и жгучей была тревога.

Она не смотрела вниз и не видела его. Он взлетел по лестнице на пределе человеческой скорости, чудом удерживаясь от ускорения. Раны опять начнут кровить, а его кровь — это совсем не то, что стоит сейчас видеть Ванде.

Поднял руку к звонку, потом внимательней присмотрелся к двери. Потянул за ручку, она открылась. С ума сойти, это он мог бы забыть запереть дверь, но осторожная Ванда вечно перепроверяла замки по два раза, и иногда с беспокойством спрашивала на выходе из подъезда:

— Я же квартиру заперла?

Он тихо прикрыл за собой дверь, прошел дальше и остановился в дверях кухни.

Теперь, когда он наконец нашел сестру, он не знал, что сделать, как окликнуть ее, чтобы не напугать, и замер в ступоре, впитывая в себя все, что было перед его глазами.

Волосы Ванды спадали по спине, спутанные, тусклые. Вымыть их она смогла, а вот до расчесывания дело уже не дошло. Обнаженные руки были до самого плеча покрыты царапинами — темными, заживающими, и красными, свежими. Царапала себя, чтобы отвлечься, понял он.

Его взгляд метнулся по кухне. Идеальная, стерильная чистота, и это у ненавидящей убираться Ванды. Еще один способ переключить мысли.

На столе пачка черного чая, который любит он и ненавидит она. Рядом обрезанная облатка с двумя таблетками обезболивающего. Он даже зажмурился, поняв, что это значит — просит продавать ей по две таблетки, чтобы не сорваться и не выпить все разом.

А он стоит в дверях, как истукан, когда ей больно, черт возьми, прямо сейчас!

— Ванда, — осторожно, мягко позвал он.

Не помогло — она вздрогнула так, будто ее ударили. Потом замерла на несколько секунд. Медленно повернулась, и он не узнал свою сестру в этих механических движениях. Ее лицо осунулось, но глаза горели темным, лихорадочным огнем.

— Пьетро, — выдохнула она, криво улыбнулась. — А я знала, что рано или поздно ты начнешь мне мерещиться.

— Ну уж нет! — он преодолел расстояние между ними одним шагом, схватил за плечи, уперся лбом в ее лоб. — Я живой, слышишь? Живой!

Ванда вцепилась в его руки, и он вздрогнул, такими холодными были ее пальцы. Она непонимающе смотрела на него, а потом вдруг забилась в его руках, пытаясь оттолкнуть:

— Не может быть, не может быть, ты умер, я видела твое тело! Я видела твое тело!

Ее голос срывался на визг, и Пьетро понял, что еще немного, и начнется истерика. Он резко перехватил ее руки, сжал оба запястья в одной своей ладони, другой рукой крепко прижал ее к себе, не давая вырваться.

— Посмотри сама! Проверь мои мысли!

Она застыла, закусила губу, и он чуть не завыл в голос, когда она прокусила ее до крови, даже не заметив этого.

— Я боюсь, — призналась она срывающимся, еле слышным шепотом.

— Я знаю, — негромко ответил он. — Смотри.

Ванда резко выдохнула, решаясь, и ее глаза зажглись алым. Несколько секунд спустя она ткнулась губами ему в губы и отчаянно разрыдалась.

* * *

Пьетро нежно перебирал темные пряди волос, разметавшихся по подушке. Ванда спала. Беспокойно, вздрагивая и даже во сне не отпуская его, но спала, и он надеялся, что сон — это начало исцеления.

Она плакала долго, выплескивая со слезами всю боль, накопившуюся за эти три недели внутри нее, и Пьетро сам еле сдерживался, видя свою сестру такой разбитой. Но мало-помалу слезы утихли, и он, вытирая ее мокрые щеки, ласково улыбнулся:

— А теперь — греться. Ты вся ледяная.

Он набрал полную ванну горячей воды, усадил туда Ванду, молчаливую, все еще изредка всхлипывающую. Прошелся мочалкой по всему ее телу, а потом выдавил гель для душа на ладонь, и очень осторожно, едва касаясь, помыл расцарапанные руки. От тепла и воды царапины покраснели еще сильнее, а самые свежие снова начали сочиться кровью. В какой-то момент он не выдержал, закусил губу, прислонился лбом к гладкому бортику ванны.

— Прости, — хрипло выдавил из себя он. — Пожалуйста, прости.

— Дурак, — отозвалась она, и подняв голову, он увидел слабую улыбку на ее губах.

— Вечно я дурак, — облегченно проворчал он. — Почему дурак-то?

— Потому что извиняешься, — усмехнулась Ванда. Задумчиво зачерпнула немного воды, подержала в ладони, вылила обратно. — Я понимаю, почему ты это сделал, и я не могу тебя винить. Наверное, я поступила бы так же.

— Ты не злишься? — спросил он.

— Ты правда думаешь, что я могу сейчас на тебя злиться? — она подняла брови.

— Ну, дураком же обзывать можешь, — закинул удочку он.

Она не улыбнулась, но пошутила в ответ:

— Это констатация факта.

После ванны он укутал ее в теплое одеяло и расчесал ей волосы, а потом взялся за аптечку. Ванда снова притихла, глядя в пространство перед собой, и только слегка морщилась, когда он обрабатывал ее израненные руки.

— Эй, — позвал он, стараясь не дать ей уйти в себя. — Ты сегодня вообще ела?

— Ела, — ответ прозвучал не очень уверенно.

— И когда? — подозрительно спросил он.

— Кажется, утром.

Пьетро вздохнул.

— Понятно. Сейчас закончу, и идем тебя откармливать.

Он заставил ее съесть полную тарелку каши, уверяя, что не съест ни на ложку больше, чем она. А потом отнес в постель. Она вцепилась в его руку, когда он отстранился.

— Не уходи!

— Тише, маленькая, мне просто надо раздеться.

Когда он погасил свет и лег рядом с ней, она провела пальцами по его едва затянувшимся ранам.

— Никогда больше, слышишь, никогда мы не рискуем друг другом! — ее голос вдруг сорвался, и Пьетро поспешил ответить.

— Конечно, никогда. — Он нежно поцеловал ее. — Мы отдали свой долг за Альтрона. Больше мы никому ничего не должны.

Она уснула быстро, а вот он лежал, перебирая ее волосы, вдыхая ее запах, и ему казалось, что его любовь к ней — вот, что удержало его на этом свете, а вовсе не таланты доктора Чоу и не способность к быстрой регенерации, подаренная Штрукером.

Ванда хмурилась во сне, и Пьетро осторожно касался ее лица, нежно разглаживая кожу между бровей. Он понимал, что пережитое еще долго не отпустит ее. Но еще он понимал, что и сам никогда не будет прежним после этих нескольких жутких часов, проведенных в страхе за ее жизнь. Он сделает все, что угодно, чтобы уберечь ее впредь.

И если она проснется ночью с криком, когда ей приснится кошмар, он будет рядом, чтобы успокоить её.

Теперь он всегда будет рядом.