#литература #даты #длиннопост

250 лет назад родился И.А.Крылов.
Горький однажды написал Чехову: «Вы… убиваете реализм. Дальше Вас — никто не может идти по сей стезе…»
Он имел в виду, что Чехов замкнул «классический» реализм своим творчеством. Чтобы двигаться дальше, потребовалась перестройка художественной системы.
В этом же смысле Крылов «убил» басню.
Белинский первым почувствовал, что под пером Крылова в этом архаичном жанре выросло что-то новое, как бы взрывающее его изнутри: «Это повесть, комедия, юмористический очерк, злая сатира, словом, что хотите, только не просто басня».
Басни Крылова – часто вольные переводы или переделки Эзопа, Лафонтена и пр. Но и они издаются сейчас под именем Крылова – такой чести удостоились еще разве только переводы Жуковского.
Хотя на первый взгляд вроде бы не так уж много в них изменилось. Но это – то самое «немного», которое составляет душу произведения. Как сказал Брюллов, искусство начинается там, где начинается «чуть-чуть». Деталь, меняющая всё.

Самая близкая к Лафонтену басня Крылова – «Волк и Ягненок». У французского автора Волк заключает спор ссылкой на «законы чести» (подстрочный перевод: «вы мне покоя не даете никакого - вы, ваши пастухи, ваши собаки. Мне сказали: нужно, чтобы я отомстил за себя»). У Крылова –

И правда: зачем волку в разговоре с ягненком вообще нужны какие-то «юридические обоснования»?
А вот «Ворона и Лисица». - «Знайте, что любой льстец / Живет за счет того, кто его слушает…» - говорит Лисица у Лафонтена. И пристыженная Ворона обещает себе, что что больше так не попадется. Вполне традиционное басенное поучение.
У Крылова эта басня прямо и начинается с морали. Казалось бы, что изменится от того, что она «переставлена» в начало? А вслушайтесь в интонацию первой строчки:

Это «уж сколько раз…» звучит не назидательно, а скорее с привычной легкой усмешкой. Действительно, сколько раз? – так чему ж тут удивляться…
За тысячи лет существования проповедей и проповедников никто – от пророков до баснописцев – не скомпрометировал лесть в людских глазах.
Наверное, это не случайно. Басня Крылова (и эта конкретно, и вообще крыловская басня) не приводит к морали, ради которой обычно и рассказывается вся история. Наоборот, она отталкивается – даже не столько от морали, сколько от общеизвестного факта («уж сколько раз…») – и дальше предлагает читателю самостоятельно поразмыслить.
Есть такая избитая школьная формула: «писатель осуждает». Обычно неверная. Крылов здесь тоже не осуждает. Скорее восхищается хитроумием Лисицы и иронически сочувствует Вороне. И если разобраться, разве здесь обе не получили что хотели? Лисица – свой сыр, Ворона – свои комплименты. Кто еще станет ее комплиментить? Сыр будет быстро съеден, а вот воспоминание о том, как нахваливали твою красоту, пребудет вечно!
Вы думаете, что Ворона «всё поняла» и (как у Лафонтена) просто должна себе обещать больше так не облажаться?
Да ведь вопрос не в том, поняла или нет. А в том, хочет ли она понять. Выйдем на минутку за пределы Крылова (это еще не раз придется делать). Через 61 год после публикации этой басни Островский написал комедию «На всякого мудреца довольно простоты». Ее герой с говорящей фамилией Глумов делает стремительную карьеру, опираясь прежде всего на свое умение льстить, потрафлять и поддакивать. С либералом он либерал, с ретроградом – ретроград, с ханжой – богомолец, со стареющей кокеткой – пылкий поклонник…
Увы, он позволяет себе вести дневник. Который, по закону жанра, попадает в руки обманутых и осмеянных. Они негодуют? – да. Они изгоняют насмешника? – тоже да.
Но они тут же обговаривают, как его вернуть. И Глумов сам знает, что вернется. Он нужен этим людям не меньше, чем они ему. Все его «жертвы» не так уж карикатурно глупы - и уже отзывались о нем как о человеке льстивом и «подленьком». И всё же…
По большому счету, тут нет настоящих жертв, как нет и настоящего обмана. Есть симбиоз.
Вот об этом на самом деле басни Крылова. Не о нравоучениях, а о жизни – как она есть. Сама мораль у него в лучшем случае играет уточняющую роль, а примерно в трети басен и вовсе отсутствует – притом это вещи очень популярные: «Стрекоза и Муравей», «Слон и Моська», «Квартет», «Лисица и Виноград»... Вместо морали там – хлесткие реплики, которые по своей структуре тяготеют не к пословице, а к поговорке, не представляющей собой законченного, застывшего утверждения. Они воспроизводят в художественных образах повторяющиеся жизненные ситуации, которые не нуждаются в морализировании либо вовсе его не подразумевают.
«Зелен виноград!» - тявкает Лисица, которая не может до него дотянуться. Это не мораль, а только всем известная и всеми применяемая форма самоутешения в жизненных неудачах. - «Ай, Моська!.. знать она сильна…» - «А вы, друзья, как ни садитесь…»
Кого «критикует» Крылов в «Стрекозе и Муравье»? Да никого. Басня описывает два образа жизни, два модуса человеческого существования, дополняющие друг друга: встать исключительно на точку зрения одного из персонажей – значит расписаться в собственном легкомыслии («лето целое всё пела…») или бессердечии («так поди же, попляши!»). И у Стрекозы, и у Муравья – своя правда. Строго говоря, они и не созданы для иного существования, чем то, которое ведут.
И даже басни, в которых мораль формально присутствует, написаны не ради нее.
«Кот и Повар». Вот ради маленького эксперимента: вы можете сразу вспомнить пристёгнутое к ней «нравоучение»? Даже если вы профессионально преподаете литературу? (Кто смог – мои поздравления.)
А вот «Васька слушает да ест» - помнят все.
Но очарование «Кота и Повара» не только в образе деловитого Васьки. В дидактических жанрах обычно появляется какой-нибудь резонер (часто сам повествователь), который произносит длинные поучительные речи – в жизни никто и никогда таких монологов не читает. Тем более, кто может вообразить себя распекающим даже самого любимого кота, который уписывает твой обед?
Крылов придает этому условному басенному допущению бытовую мотивировку: во-первых, его Повар – «грамотей»; во-вторых, он возвращается из кабака. В том счастливом состоянии, когда хочется нести лучи добра и просвещения… Знакомо?
Басни Крылова, представляющие в смешном виде человеческие слабости, вообще чаще всего обнаруживают отсутствие или условно-формальный характер морали. Взрослому человеку она (в таком виде) не нужна. Что ему нужно, так это способность видеть себя со стороны и самостоятельно решать, «что такое хорошо и что такое плохо». Не вообще, а конкретно для него и конкретно в этой ситуации.

Дальше - басни, которые можно назвать «социальными».
В условиях подцензурности на многие темы вообще невозможно высказываться – даже в комплиментарном тоне, не говоря уж о критическом: негоже подданному судить о мудрости властей! И вот так получилось, что басня, защищенная своей репутацией «детского» жанра, единственная могла коснуться вопросов политических, хотя бы в форме иносказания.
Больше того, аллегория только усиливала художественный эффект. В баснях, как правило, действуют звери. Это удобный способ выделения доминантной черты - и одновременно акцентирование «животной» природы персонажей. «Социальные роли» распределяются как бы сами по себе: они уже встроены в образ. Царь-Лев – номинальный правитель, его программу, по сути, определяет хитроумный политикан – Лиса. Она направляет действия чиновников на местах: «силовики»-Волки, «бюрократы»-Ослы и пр. Внизу прозябают покорные Овцы, которых в лучшем случае стригут, в худшем – сдирают шкуры.
И вся эта стройная вертикаль власти прямиком подводила к одной мысли, которую уж точно невозможно было бы протащить через какой-нибудь роман или пьесу: наличие в системе управления опосредующих звеньев позволяет правителю щеголять «в белом пальто».
Вера в доброго царя, вводимого в заблуждение дурными слугами и не ведающего о бедствиях народа, пережила сам царизм. Крылов простился с этой верой уже в басне «Пестрые овцы», где Лев, чтобы сжить со свету не полюбившихся ему пестрых овец, по совету Лисы приставляет к ним в пастухи волков – с прогнозируемым результатом:

В басне «Гуси» демонстративно-формальная мораль («Баснь эту можно бы и боле пояснить - / Да чтоб гусей не раздразнить») отсылает читателя к сюжету, который дерзко оспаривает право наследования заслуг и достоинства. Басня, таким образом, метила не только в привилегированные сословия - она задевала и сам принцип наследственной монархии. Мужик гонит гусей продавать на рынок, и те, возмущенные, ссылаются на исторические заслуги своих предков, некогда спасших Рим. Мужик, однако, желает знать:

Еще одна исключительной важности мысль как-то подспудно закрадывалась в голову читателя, наблюдавшего, как функционирует эта, так сказать, экосистема. Отношения между частями биоценоза складываются помимо «воли» и желаний живых существ, его составляющих. Что происходит со «свободной волей» человека, если рассматривать его как элемент подобной системы? В какой степени он способен ее сохранить и проявить, оставаясь на своем месте? Даже если это место – наверху «пищевой цепочки»?
Эту мысль рискнет развить по следам Крылова Салтыков-Щедрин в своем цикле «сказок», где тоже в основном действуют животные. «Орёл-меценат» задается благой целью: насадить во вверенных ему владениях просвещение. И учредить «де сиянс академию». Насаждает он его, натурально, теми средствами, какими располагает, и усилиями тех своих подручных, кому удалось пробиться к трону поближе. Что из этого получается, легко угадать. То ли, как замечает рассказчик, «просвещение для орлов вредно, то ли орлы для просвещения вредны»… Но вот как ни крути, не составить из орлов и просвещения никакой плодотворной комбинации…
Другой вариант проявления «свободной воли» - с упором на совершенствование мира не внешнего, но внутреннего – Щедрин представил в сказке «Бедный волк». Ее герой с возрастом начинает, что называется, о душе задумываться и терзаться муками совести. Да вот только у волка «комплекция каверзная», на вегетарианство не рассчитанная. Свели его угрызения в безвременную могилу – ну а зайчики, надо полагать, каким-нибудь другим волкам на обед достались. Еще не успевшим раскаяться.
И это направление рассуждений тоже обнаруживается у Крылова. Не правитель рождает систему, а система – правителя. Басня «Лягушки, просящие Царя» начинается так:

Что ж, просили – получите. Но первый же царь, который сваливается к ним с неба… в общем, где, как не в басне, могла проскользнуть такая фраза?

Чурбан не глянулся Лягушкам своим равнодушием. Мольбы к небу возобновились и снова были услышаны. Но на сей раз небеса послали им Журавля, который интересовался ими уж слишком – и притом как-то гастрономически, к сожалению…
Сюжет этой басни встречается и у Эзопа, и у Лафонтена, но в передаче Крылова он обогатился новым подтекстом - хотя бы потому, что накладывался в сознании читателя на всем известную легенду о призвании варягов на Русь. «Повесть временных лет» описывает, по сути, эту же печальную историю крыловских лягушек:

Всего через пару лет Ж. де Местр, посланник при русском дворе, напишет: «Каждый народ имеет такое правительство, которого он заслуживает». И пока меня не обвинили в русофобстве или еще каком-нибудь «мыслепреступлении», напомню, что басня Крылова – это вольный перевод французского текста Лафонтена. И спустя десятки лет русский Щедрин напишет на эту тему «Историю одного города» (1869), а француз Анатоль Франс - очень похожий «Остров пингвинов» (1908). Так что – у всякого своя мигрень…

Казалось бы, что с падением монархии Крылову, с таким-то отношением к деспотическим режимам, должны были наконец воздать должное.
Воздали. Но… и тут Крылов как он есть ко двору не пришелся. Как только он начинал выходить на какие-то более общие вопросы, чем жестокости «царского режима», тут же наше литературоведение скисало и начинало бормотать что-то невнятное на традиционную тему: «писатель недопонимал…»
В тех баснях, где Крылов «недопонимал», отразились его взгляды на законы устройства общества в целом, на роль просвещения, науки и литературы. В них выразился кризис просветительской идеологии - и антирадикализм Крылова.
Очень характерная в этом плане басня - «Конь и Всадник», где изображается гибель Коня, с которого седок снял узду. Неограниченная свобода для людей, не умеющих собою управлять, по мнению Крылова, ведет к одной лишь анархии. События Французской революции и Пугачевского бунта (он краем коснулся Крылова в детстве) явно витали перед его внутренним взором, когда он писал:

И к этой теме – через десятки лет после Крылова – будет неоднократно обращаться Герцен; и эти его суждения советская критика тоже будет скромно обходить стороной:

Однако ни гении, ни толпа не виноваты в существующей между ними дистанции, и здесь не приходится оправдывать или обвинять. Моральную оценку событий и людей Герцен относит «к самым начальным ступеням понимания», подобно тому как в баснях звери условно олицетворяют нравственные качества: заяц бежит от опасности – аллегория трусости. Но мог бы заяц выжить как вид, если бы он «отважно» бросался на лису или охотника?
И – опять к Крылову.
Мысль о том, что общественная иерархия не сваливается ниоткуда и сама по себе не является результатом некой «порчи» социальных взаимоотношений, он проводил очень последовательно («Колос», «Крестьянин и Лошадь», «Листы и Корни» и др.). Такой подход писатель расценивал как недомыслие. Лошадь, сетующая на неразумное, по ее мнению, уничтожение овса, который Крестьянин рассыпает по полю, не понимает, что ей же предстоит кормиться урожаем с этого поля.

Не идеализируя народ, Крылов ясно видит, что тот заслуживает глубокого уважения – не за свои вымышленные сентименталистами «добродетели», а за свой труд, который составляет основу благосостояния любого государства и благодаря которому существует вся общественная надстройка: политика, идеология, культура. Всё это обновляется, как листва на дереве - но неизменно остаются корни, питающие пышную крону («Листы и Корни»). Листам похваляться перед Корнями так же неразумно, как Лошади упрекать Крестьянина. Они составляют единую систему, элементы которой теряют смысл либо вовсе не существуют один без другого.
Если же предложенную метафору (общество ≈ дерево) развернуть и додумать… Что получит человек, ничего не знающий про фотосинтез, когда начнет систематически обрывать с дерева листья, по видимости составляющие излишнее украшение? С благим намерением освободить корни от необходимости питать «паразитов»?
А если перевернуть дерево вверх тормашками, чтобы корни «по справедливости» в свою очередь проветрились на солнышке?
Как написал позднее о революциях тот же Герцен, «когда уляжется дым и расчистятся развалины», на них рано или поздно начнет прорастать старый общественный строй, потому что он внутри не кончен» («К старому товарищу»).

Басни этого типа не противоречили тем, в которых Крылов вытаскивал на свет божий всевозможные злоупотребления. Устранять их насколько возможно – да. Но силой разрушать структуру общества - нет.
Именно поэтому снисходительный Крылов непривычно суров к безответственным «теоретикам». Впоследствии герои Достоевского будут страдать над этой же проблемой: ответственность идеолога за действие своей доктрины в обществе.
Басня «Сочинитель и Разбойник» по смыслу восходит к евангельскому «кто соблазнит одного из малых сих… тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили в глубине морской» (Мф.18:6). В аду оба крыловских персонажа кипят в соседних котлах. Но с годами огонь под Разбойником угасает, а под Сочинителем, разливавшим в своих твореньях «тонкий яд», только разгорается: уже стерлись в мире следы зла, некогда посеянного убийцей, но преступные плоды безответственной деятельности писателя продолжают сеять на земле раздоры и мятежи.
Отсюда сдержанное отношение Крылова к просвещению. В «Червонце» развивается мысль, которая окажется впоследствии очень близка Льву Толстому (хотя Толстой воспринял ее скорее не от Крылова, а от Руссо): образование придает человеку поверхностный блеск - но часто, к сожалению, за счет утраты природной цельности и полноты. Надраенный кирпичом Червонец играет как жар - но безнадежно потерял в весе, а значит и в ценности.
О том же - и «Водолазы», построенные в форме притчи: из троих братьев, задумавших промышлять ловлей жемчуга, лентяй бедствует, прилежный и разумный благоденствует, а жадный гибнет жертвой своей алчности. Финал вносит уточнение: жемчуг – это знание, но погоня за любым избытком всегда губительна.

Крылов также считает опасной практикой атеизм («Безбожники»): человек, посягающий на высший порядок вещей, бросает в небо камни, которые едва ли поразят богов (независимо от их наличия или же отсутствия), но в любом случае вернутся и упадут ему на голову.

В целом ряде случаев крыловские «побасенки» касаются вопросов, над которыми впоследствии бились лучшие умы эпохи. Например, проблема «отцов и детей» поднимается в басне «Дерево», где молодое Деревцо, упросив, чтобы вокруг него срубили старые, мешающие ему деревья, лишается той защиты, которую они могли бы ему обеспечить до своей естественной гибели: «И ветром, наконец, то Деревцо сломило».
Даже чисто лирическая тема поэта и поэзии оказалась разработана в баснях Крылова: «Орел и Куры» - поэт и толпа, «Осел и Соловей» - поэт и критика, «Кошка и Соловей» - поэт и власть.
В заключение - маленький и неполный список своеобразных соответствий, которые басни Крылова найдут в творчестве русских авторов ХIХ века. Речь, конечно, не о том, что они что-либо непосредственно «заимствовали» из Крылова, а о том, что по серьезности заявленных проблем Крылов может быть по заслугам поставлен наравне с величайшими из них:
«Бритвы» - А.С.Грибоедов («Горе от ума»)
«Орел и Куры» - А.С.Пушкин («Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту»)
«Конь и Всадник» - А.И.Герцен («С того берега», «К старому товарищу»)
«Ворона и Лисица» - А.Н.Островский («На всякого мудреца довольно простоты»)
«Дерево» - И.С.Тургенев («Отцы и дети»), И.А.Гончаров («Обрыв»)
«Лягушки, просящие Царя» - М.Е.Салтыков-Щедрин («История одного города»)
«Листы и Корни» - Г.И.Успенский («Крестьянин и крестьянский труд»)
«Сочинитель и Разбойник» - Ф.М.Достоевский («Преступление и наказание»)
«Безбожники» - Ф.М.Достоевский («Братья Карамазовы»)
«Червонец» - Л.Н.Толстой («Люцерн», «Казаки» и др.)
«Бедный богач» - Л.Н.Толстой («народные рассказы»)

Хотелось завершить чем-нибудь вдохновляюще-оптимистическим. Юбилейное, как-никак. В духе: и вот теперь, наконец…
И вот теперь, наконец, я натыкаюсь в Интернете на свежий скандальчик вокруг крыловской басни. Якобы депутат Госдумы подготовил запрос на предмет включения «Лягушек, просящих Царя», в наш современный «Индекс» - федеральный список экстремистских материалов. За скрытое в ней оскорбление РПЦ в целом и «царя-мученика» Николая II в частности:
https://panorama.pub/11791-poklonskaya-poprosila.html
Позже появилось соображение, что это, должно быть, провокационная политическая «утка», ибо депутаты Думы предположительно суть люди одаренные не альтернативно, а вполне «традиционно». И значит, должны быть в курсе хотя бы того, что Крылов вообще скончался задолго до рождения «царя-мученика»:
https://www.proza.ru/2019/01/06/1889
Возможно. Даже скорее всего.
Но Россия по-прежнему осталась страной, где в такую «утку» легко верится… А стало быть, басни Крылова, пережившие царизм и социализм, по-прежнему остаются с нами.
И вот теперь прямо не знаю, считать ли это именно такой оптимистической концовкой, какую хотелось приклеить?
Вечно одни проблемы с этими сатириками.