Сенкевич Генрик
Огнем и мечом

-- Что это за солдаты! -- сказал воевода. -- Они и без вождя могут воевать.
Князь летал с булавой в руках среди полков, осматривая, все ли в порядке, и давая приказания. Заря играла лучами на его панцире, и сам он похож был на яркий луч, мелькавший между рядами. В середине, в первой линии, стояли три полка: первый под начальством воеводы киевского, второй -- под начальством молодого Аксака, а третий -- под начальством Кристофора Тышкевича; во второй линии -- драгуны Барановского и, наконец, княжеские гусары под командой Скшетуского. Фланги заняли Вершул, Кушель и Понятозский. Пушек не было -- Вурцель остался с ними в Быстрике. Князь подскочил к воеводе и, махнув булавой, крикнул:
-- Начинайте мстить первый за свои обиды!
Воевода, в свою очередь, махнул буздыганом, солдаты качнулись в седлах и дружно поскакали вперед. Хотя воевода был стар и тяжел, но славился как опытный и храбрый воин. Он не пускал солдат с места во всю прыть, но вел их медленно, ускоряя натиск только по мере приближения к неприятелю. Сам он скакал в первой шеренге, с буздыганом в руке; оруженосец его поддерживал только тяжелое и длинное копье, которое ему, однако, не казалось тяжелым. Чернь вышла против него с косами и делами, чтобы сдержать натиск и дать возможность казакам начать атаку. Когда между врагами оставалось только несколько десятков шагов, махновцы узнали воеводу по его гигантскому росту и начали кричать:
-- Гей! Вельможный воевода, жатва близка, велите выходить своим крепостным! Челом бьем вам, ясный пане! Уж мы проткнем вам брюхо!
И град пуль посыпался на полк, не причинив ему вреда, потому что он несся, как вихрь, и моментально столкнулся с врагом. Раздался стук цепов и лязг кос о панцири. Копья и мечи проложили путь, и лошади пронеслись, как ураган, сквозь эту толпу, топча и опрокидывая все на своем пути. Чернь исчезала густыми рядами под напором конских грудей, как ложится трава под косами косарей.
Вдруг раздался крик: "Люди, спасайтесь!" -- и вся эта толпа, бросив косы, цепы, вилы и самопалы, бросилась на стоявшие сзади запорожские полки; те приняли ее пиками, опасаясь замешательства в своих рядах Чернь, видя препятствие, бросилась в обе стороны, но Кушель и Понятовский, подоспевшие Г княжеских флангов, снова загнали ее в середину. Воевода поскакал по их трупам на запорожцев, те ответили на натиск натиском, и оба войска столкнулись, как две противоположные волны. Воевода сейчас же заметил, что имеет дело не с чернью, но с храбрыми и опытными запорожцами. Обе линии шли напролом, гнулись, но не могли сломить друг друга. Труп падал за трупом. Сам воевода, заткнув за пояс буздыган и вырвав у оруженосца копье, трудился до поту лица, сопя, как кузнечный мёх Около него вертелись, точно в кипятке, оба Сенюты, Кирдеи, Богуславский, Яловецкий и Палубинский. Со стороны казаков отличался Иван Бурдабут, подполковник кальницкого полка, обладавший громадной силой и исполинским ростом, который был тем страшнее, что и лошадь его действовала заодно с всадником. Воины сдерживали лошадей и отступали перед этим кентавром, распространявшим вокруг себя смерть и опустошение. Братья Сенюты подскочили к нему, но конь Бурдабута схватил зубами младшего -- Андрея -- за лицо и изуродовал его. Старший, Рафаил, увидав это, ударил его между глаз и ранил, но не убил, -- сабля наскочила на медный налобник, -- а Бурдабут сейчас же вонзил Рафаилу штык в горло. Оба брата были убиты и лежали под копытами лошадей, а Бурдабут бросился, как огонь, на другие шеренги, убил князя Полубинского, шестнадцатилетнего юношу, отрубив ему руку с плечом. Урбанский хотел отомстить за смерть своего родственника и выстрелил в Бурдабутз, но промахнулся и прострелил ему только ухо. Бурда-бут и его конь, оба черные, как ночь, и залитые кровью, стали еще страшнее. От его руки пали Урбанский, которому он отрубил голову одним взмахом, восьмидесятилетний Житинский и оба брата Никчемные; остальные начали в испуге отступать; за Бур-дабутом виднелись еще сотни пик и сабель, обагренных кровью. Наконец этот дикарь увидел воеводу и с радостным криком бросился к нему, опрокидывая по пути лошадей и всадников; но воевода не отступал. Уверенный в своей необыкновенной силе, он поднял копье над головой и, взвив на дыбы коня, подскочил к Бурдабуту. Его, наверное, постигла бы та же участь, что и других, если бы на гиганта не набросился Сильницкий, оруженосец одного шляхтича, и не схватил его прежде, чем тот успел вонзить в него свою саблю; пока Бурдабут возился с ним, Кирдей подозвал на помощь других: тотчас подъехали солдаты, отделили воеводу от атамана, и началась упорная битва. Усталый полк воеводы начал уже гнуться под напором запорожцев и отступать, но в эту минуту подоспели Кристофор и Аксак с новыми полками. Правда, и новые запорожские полки бросились в битву, но зато внизу стоял князь с драгунами Барановского и гусарами Скшетуского, не участвовавшими еще в этой битве. Возобновился кровавый спор, но на землю уже спускался мрак. Пожар охватил крайние дома в городе; зарево осветило побоище и обе неприятельские линии. Видны были даже знамена и лица сражающихся. Вершул, Понятовский и Кушель были уже в деле: разбив чернь, они бились с казацкими флангами, которые под их натиском стали отступать к горе. Длинная линия сражающихся тянулась до самого города, все более изгибаясь, потому что польские фланги продвигались вперед, а центр под напором казацких сил отступал к позиции князя. Подошли еще три новых казацких полка, с цепью прорвать середину, но в ту же минуту двинулся Барановский со своими драгунами. С князем остались только гусары, с темным лесом копий, точно выросших на поле. Вечерний ветер развевал их знамена; они стояли спокойно, не спеша вступить в бой, зная, что и их не минет это кровавое дело. Князь в пацире, с золотой булавой в руках, следил за сражением; с левой стороны стоял Скшетуский: отбросив рукав на плечо и держа в сильной руке вместо буздыгана копье, он спокойно ждал команды. Середина польского войска приближалась понемногу к князю, уступая силе противника; Барановский ненадолго поддержал ее; солдаты бились храбро, сабли то поднимались над черной линией голов, то вновь исчезали. Кони, лишившись всадников, носились с ржанием по равнине, напоминая собою какие-то адские существа. Развевавшееся над войском красное знамя вдруг упало и более не поднималось. Взор князя был устремлен на сражающихся, где находился молодой Кривонос, выжидающий момента, чтобы броситься в середину боя и сломить колеблющиеся польские полки. Наконец он двинулся со страшным криком на драгун Барановского: этого момента и ждал князь,
-- Вперед! -- крикнул он Скшетускому.
Последний поднял копье, и железная стена гусар ринулась в бой. Но они недолго скакали, так как боевая линия казаков сама значительно приблизилась к ним. Драгуны Барановского моментально расступились, чтобы дать дорогу гусарам, мчавшимся иа победоносные сотни Кривоноса.
-- Иеремия! Иеремия! -- закричали гусары.
-- Иеремия!-- повторило все войско.
Страшное имя князя наполнило ужасом сердца запорожцев. Теперь только они узнали, что предводитель этого войска не воевода киевский, а сам князь. Они не могли устоять против гусар, которые давили людей одной своей тяжестью. Единственным спасением для них было расступиться по обе стороны, пропустить гусар и ударить на них с боков или с тыла, но здесь их уже ждали драгуны Вершула и легкая кавалерия Кушеля и Понятовского, которые снова загнали их в середину.
Теперь вид сражения изменился; легкая кавалерия образовала как бы улицу, посредине которой мчались гусары, гоня и опрокидывая казаков, уходивших в город. Если бы Вершулу удалось соединиться с крылом Понятовского, то казаки были бы истреблены все до одного, но они не могли этого сделать: натиск бегущих был слишком силен, и они били запоржцев только с боков.
Молодой Кривонос, несмотря на свою отвагу и храбрость, понял, что он недостаточно опытен, чтобы бороться с таким полководцем, как князь, и, растерявшись, убежал вместе с другими в город.
Кушель, хотя и был близорук, заметил его и ударил саблей по лицу, но сабля. скользнула по застежке и только ранила Кривоноса, который еще больше испугался. Однако Кушель. чуть было не поплатился за это жизнью, потому что на него бросился Бурдабут с остатками кальницкого полка. Он два раза выдержал натиск гусар, но оба раза отступал, точно отталкиваемый какой-то силой. Наконец, собрав остаток казаков, он решил ударить на драгун сбоку и пробраться в поле, но прежде чем он пробрался, дорога так переполнилась народом, что отступление оказалось невозможным. А гусары, поломав копья, начали рубить мечами. Началась дикая, беспощадная борьба. Враги падали один за другим, а лошади топтали копытами корчившиеся еще в судорогах тела. Местами толпа так скучивалась, что не было места для размаха сабли; там дрались рукоятками, ножами и кулаками; всюду слышались крики "Помилуйте, ляхи!", заглушаемые звуками мечей и стонами умирающих, -- но пощады не было; один только Бурдабут со своими людьми не просил ее. Ему не хватало места для битвы, и он расчищал себе путь ножом. Прежде всего он схватился с толстяком Диким и, вонзив ему нож в живот, свалил его с лошади; тот только вскрикнул: "О, Боже мой!" -- и умер. Ему стало свободнее, и он срубил голову вместе со шлемом рядовому Сокольскому, свалил Прияма и Цертовича. Молодой Зиновий Скальский нанес ему удар по голове, но сабля его, соскользнув, ударила плашмя; за это атаман ударил его кулаком по лицу и убил на месте. Кальничане шли за ним, как львы, и кололи всех кинжалами,