Боль и холод (гет)

Цавт танэм (арм.) — я заберу твою боль.

Когда Корвуса приговорили к поцелую дементора, он жалел лишь об одном: что его поймали. Ему было плевать на тех магглов, которых он замучил, на мракоборцев и орденцев, которых проклял. На его руке извивалась в танце метка-змея, и каждый раз, когда она обагрялась кровью, ее танец становился все более диким, все более завораживающим. Но теперь Лорда не стало, змея на руке поблекла и замерла, а сам Корвус оказался за тяжелой решеткой, в месте, наполненном шепотом, стонами и рыданиями.

Он слышал вой, который раздавался из соседней камеры. Мельком видел, как мимо решетки проводили других заключенных. Они были посеревшие, притихшие и двигались так, словно Азкабан подчинил их, перемолол под стать себе. Идя на смерть, они не сопротивлялись; наоборот, их лица были светлыми и полными не надежды — надежды в этом месте не было, — но спокойного предвкушения. Казалось, что они прошли долгий путь и наконец-то вдалеке замаячил огонек пристанища, где ждет долгожданный отдых.

Холод был первым орудием Азкабана. Из круглого окошка под потолком в камеру залетал ледяной ветер, он нес с собой соленую горечь моря, надрывный плач чаек и траурные гудки проходивших мимо кораблей. Еда была теплой, но вода, которую каждый день приносили тюремщики, была хоть и свежей, но стылой, нередко на ней плавали льдинки. У Корвуса от холода немели пальцы, он прятал руки в карманы, заворачивал в складки мантии, но не мог отогреть. Иногда ему казалось, что даже его дыхание становится таким же холодным, как ветер.

Холод порождал апатию. Постепенно Корвус начал замечать, что все чаще сидит, уставившись в одну точку, и, кажется, даже не думает ни о чем. Тогда Корвус вскакивал и начинал ходить по камере из угла в угол. "Я не сдамся!", — яростно шептал он. Он не позволит холоду и серости вытравить из него остатки огня. Он бил кулаком о камни, и боль давала ему почувствовать себя живым.

Ночью же приходили кошмары. Он заново проживал самые жестокие свои убийства, видел, как кидает заклинание за заклинанием, как лопается кожа на теле жертвы, течет кровь, ломаются кости.

— Мне не стыдно, слышите? — отчаянно кричал он то ли убитым волшебникам, то ли судьям Визенгамота, — Я делал это во имя Лорда! И если вам так хочется, получите еще!

Во сне он сжигал все вокруг себя Адским пламенем и смеялся. Но в одном из снов от огня перестал исходить жар, и он понял, что его пламя теперь такое же ледяное, как и все в Азкабане. В то утро он проснулся в слезах. У него даже не было сил встать, и когда тюремщик принес миску с едой, Корвус молча отвернулся от темной фигуры и уставился в стену. Он ждал, что услышит лязг двери, когда тюремщик уйдет, но этого не происходило. Он обернулся и увидел, что в камере теперь парит дементор. Плавно и неотвратимо он подплыл к кровати.

— Что, — разозлился Корвус, — жрешь меня, вкусно? Вот так вы поступаете с нами?

Дементор не ответил, лишь протянул к его лицу страшную, покрытую струпьями руку и снял узловатым пальцем слезу с его щеки. Слеза мгновенно замерзла, а дементор поднес ее к тому, что, очевидно, было его ртом. От холода и омерзения Корвус не мог вздохнуть. А дементор снова протянул руку и аккуратно провел пальцами по его лицу, словно погладил. И ушел. Дверь наконец-то захлопнулась, а Корвус, дрожа так, что стучали зубы, пытался согреться под тонким тюремным одеялом.

Серые дни сменялись темно-серыми ночами. И одной такой ночью ему приснилась Анна. Странно, ведь с тех пор, как его поймали, он даже не вспоминал о ней. Теперь же он снова видел ее светлые волосы, убранные в аккуратную косу, спокойные серые глаза, темное шерстяное платье — когда-то давно Корвус проводил ночи, мечтая стянуть с Анны это платье, наконец-то увидеть ее обнаженной, покрыть поцелуями грудь, ворваться поцелуем в обычно строгие и сжатые губы, раздвинуть ей ноги и овладеть, наслаждаясь ее нежными прикосновениями и горячими стонами. Но не сбылось, не случилось...

Анна была грязнокровкой, и Корвус в жизни не удостоил бы ее взглядом, если бы как-то раз она не лечила ему разбитую голову. С окончания Хогвартса прошло несколько лет, и он не знал, что она стала медсестрой в Мунго. В палате не хватало света, и Анна наколдовала несколько Люмосов, которые вились, как мотыльки, вокруг ее головы и рук. Корвусу же казалось, что это она сама светится. Анна промыла ему рану, смазала ее целебной мазью и забинтовала. Боль в голове прошла, а он не мог отвести от Анны взгляд и открыто любовался ею, готов был целовать кончики ее осторожных пальцев… И почему в школе он вел себя с ней так отвратительно, что теперь она старается не встречаться с ним взглядом, а ее упрямый рот превратился в тонкую нить?

Если бы Анна была хотя бы полукровкой, Корвус мог бы на ней жениться. Но за брак с магглорожденной его имя могли выжечь с семейного гобелена. Брак… Корвус знал, что помимо брака есть и другие способы… Он мог столько раз овладеть ею. Напасть, украсть, аппарировать с ней на край земли — что бы она ему сделала? Поплакала бы, покричала, да и покорилась бы со временем. Но тогда это была бы уже не Анна. Ее жесты были скупыми и спокойными, но иногда в ее глазах бесновался злой огонь, который она не могла и не хотела скрывать. Корвус пообещал себе, что не сделает ничего, что могло бы погасить этот огонь. И, возможно, из-за того, что он сдержал слово, его Анна была с ним здесь, в Азкабане, охраняла его сны, усмиряла кошмары. В утренние часы перед пробуждением, находясь на самой границе сна и яви, он вновь ощущал ее запах — лекарственные растения и немного морского бриза, — чувствовал прикосновение ее мягких холодных пальцев к лицу. Он просыпался, надсадно кашлял и ждал, когда тюремщик принесет ему поесть, а затем сидел недвижно, грезя часами.

Но период относительного затишья продлился недолго. В одну из ночей рот Анны скривился от боли, она упала, ее побледневшие пальцы царапали землю. Корвус видел, как она беспомощно лежала под пыточным заклинанием, как ее тело свело судорогой, а потом она расслабилась, и по нелепому расположению ее рук и ног он понял, что она умерла. Он бросился к ней, но не успел: ее тело разлилось соленой морской водой — или это горькие слезы заливали его лицо? Но кто, кто посмел поднять на нее руку, кто посмел убить его Анну? И Корвус с ужасом вспомнил — это же он сам. А до этого… О нет… Вот он хватает ее, ощущая, как она сопротивляется и пытается вырваться. Но ему все равно, он валит ее на землю, срывает одежду и делает с ней все, о чем так долго мечтал. Метит ее засосами поцелуев, кусает, берет силой снова и снова. Анна смотрит зверем, из порванного рта течет кровь, она заходится в крике…

Корвус вскочил с жесткой кровати. Нет, нет, нет, этого не может быть! Он же не тронул ее, не посмел… Тогда откуда эти воспоминания? Почему в этом сне — или видении — все было настолько реальным? Защищаясь, она укусила его за запястье, в этом месте у него остался след ее зубов. Корвус засучивает рукав и вглядывается в бледную кожу. В камере не хватает света, но ему кажется, что шрама там нет. Обессиленный, он опускается на пол и воет, как когда-то выл его сосед. Через какое-то время дверь в камеру открывается, но вместо тюремщика он видит дементора. Это глупо, но Корвусу нужно поговорить хоть с кем-то:

— Этого же не было на самом деле? Скажи, что это был лишь сон? — молит он.

Дементор молчит, но затем приближается, протягивает руку и проводит пальцами по его лбу, черный рукав дементорского плаща падает Корвусу на лицо и обдает запахом земли и гнили. От прикосновения слезы замерзают на лице. Когда дементор уходит, Корвус соскребает их с щек. Проклятое видение больше не вызывает у него никаких чувств, кроме удивления, — Корвус уже не уверен, почему так расстроился. Он зябко поводит плечами, с ногами забирается на кровать и проваливается в темное забытье.

Корвус сидит на полу, привалившись спиной к камням. Ледяной ветер гуляет по камере, и его дыхание превращается в пар. Он смотрит на разбитые в кровь костяшки пальцев, но боли нет. Боль помогала ему ощущать себя живым, а сейчас он чувствует только холод. Чуть подальше, там, куда в редкие ясные дни доставал луч света из окошка, его кровью выведено слово: "Анна". Корвус смутно помнит светловолосую девушку. Но теперь ее имя для него — лишь набор букв, который ничем не отзывается в душе. В камеру бесшумно влетает дементор, и Корвус подставляет голову под привычную холодную ласку. А потом он долго и с удивлением смотрит на кровавую надпись. Наверное, ее написал тот, кто был в этой камере до него, потому что Корвус не знает никого с таким именем.

В день казни он почувствовал облегчение, он заждался его. Тюремщики вывели Корвуса во внутренний дворик, где на деревянном помосте уже стояли несколько министерских работников и дементор. Корвус уже давно не чувствовал солнца и ветра на своем лице. Он долго не мог разлепить отвыкшие от дневного света глаза. Кто-то в синей министерской мантии нудно зачитывал длинную речь, в которую Корвус не особо вслушивался. И когда наконец дементор склонился над ним, он почти с радостью потянулся ему навстречу.

Дементоры как могли заботились о сломанных душах, попавших в Азкабан, выжигая ледяным холодом боль и страх. Не способные дать ни надежды, ни свободы, они обещали кое-что другое — лучше и надежнее, и всегда держали слово. Надежда могла поманить и обмануть, свобода — обернуться новой клеткой. Они же даровали холод, они даровали покой.