Колодец (гет)

Лливеллин миновал Завесу, обошел стороной деревню и окутанное туманом опустевшее поле. На душе у него было мрачно, но он старательно подавлял в себе всякие проблески чувств. Довольно — поддался слабости и тут же оказался на Пустоши нос к носу с Неблагой, и повезло еще, что навстречу ему попалась знакомая фэйри. И что она по своей привычке разгуливала без сопровождения. Лливеллина забавлял ход собственных мыслей. Вместо того чтобы в очередной раз переживать разрушение своей вроде бы счастливой семьи и крах уз, связывавших его с Морольтом — Лливеллин и думать не хотел о том, чтобы продолжить служить ему после такого предательства, — он раз за разом перебирал в уме странные речи и еще более странные поступки Темной. Что она вбила себе в голову, эта девчонка, непозволительно глупая, слишком неосторожная и дерзкая даже для дочери Мордредова клана? Зачем рисковала, ища встречи с врагом и — уму непостижимо — предлагая такой опасный дар?

Лливеллин искал ответы, но не находил, уверял себя в том, что все это было очередным спектаклем, тщательно спланированной, но вышедшей из-под контроля игрой. Так случалось со всеми планами Неблагих. Кто мог стоять за этим? Сам Мордред? Нет, для него это слишком мелко. Он послал бы сложное проклятье, сплетенное из множества узлов, такое, чтобы терзало медленной жестокой мукой, давало временное облегчение и вспыхивало снова, едва наивная жертва уверится в чудесном избавлении… Да и потом, Мордред — и эта замарашка? Немыслимо. Значит, силой и заодно мертвой водой поделился кто-то из его приближенных. Глен, славящийся своей страстью к выкачиванию чужой магии? Кеит, жестокий, косный, грубый воин, замысливший месть за когда-то проигранную короткую схватку у подножья холмов? Лльял, одна мерзкая улыбка которого вызывала страстное желание снять его голову с плеч и затолкать поглубже в болото? Лливеллин перебирал имена одно за другим, отбрасывал их с отвращением, будто они пятнали его мысли, снова соединял их звено за звеном в обрывочный узор, который никак не желал становиться четким. И не усталость, не гнев были тому причиной. Он сам себе не хотел признаваться, но правда ползла наружу комком ядовитых змей из прохудившегося мешка. Ему было невыносимо мерзко, тошнотворно гадко даже задумываться о том, кто из своры Мордреда опустился до того, чтобы спутаться с еще не вошедшей в силу девчонкой. Те изломы и грубые, стягивавшие течение магии шрамы были слишком свежи в памяти Лливеллина, и он не мог — не хотел — даже представить себе ту жестокость, которая способна была оставить такие следы. Может, потому Неблагая и убегала прочь из сида при первой же возможности, потому и выглядела такой несчастной и измученной при всей этой глупой браваде, которая никого из них двоих не могла обмануть… Потому и искала его присутствия.

В сотне шагов от цитадели Лливеллин остановился, озадаченный внезапным прикосновением чьих-то мыслей. Оно ничем не походило на сырую и холодную силу Темных. О нет, эта сила разворачивалась вокруг потоком солнечного света, таким знакомым и нужным прежде. Лливеллин, выбросив из головы Неблагую, инстинктивно рванул нити, отгораживаясь от ластившейся к щекам, подозрительно мягкой магии. Слишком резко — непозволительно, обидно, хлестко. Так, чтобы дать почувствовать свое отчуждение. Надо уходить, и быстро. Найдет подарок от Неблагой, заклятый самим Мордредом, и конец...

Морольт стоял, привалившись спиной к стволу раскидистого дуба, смотрел на то, как над вершинами холмов прорезается сквозь марево солнечный диск, и, казалось, был совершенно спокоен. На лице его Лливеллин разглядел следы усталости, оставленные бесконтрольно рвавшейся из тела магией, но легкая улыбка, игравшая на губах, давала понять, что праздник удался. Все было просто замечательно, невзирая на исчезновение одного из приближенных и вроде бы друга.

— Я снова жду тебя так долго, что уже хотел было отправиться на поиски.

Лливеллин отвесил полупоклон, аккуратно прикрывая рукой исходящий холодом сосуд.

— Ты что, был на Пустоши? — с почти искренним удивлением спросил Морольт, оторвался от ствола и приблизился. Он точно выверил расстояние, обозначавшее тонкую грань между восстановленной близостью и окончательной и бесповоротной опалой. Потянул воздух, приоткрыл рот, словно пытаясь ощутить вкус, но, видимо, счел, что есть более важные поводы для беседы. Нити, которые Лливеллин с трудом удерживал в своих руках, опасаясь, что в следующее мгновение Морольт почувствует присутствие проклятого артефакта, оказались безразлично отброшены.

— Праздник показался мне несколько утомительным, так что я решил в очередной раз заняться своими прямыми обязанностями, — торопливо заговорил Лливеллин. Ему казалось, что каждое его слово падает тяжело, как камень, оставляет беспокойно дрожащие круги на окружавшей его теплой силе. Она отпечатывалась на губах запахом одуванчиков, дыханием цветущего луга, знойными волнами зрелой пшеницы. Желтый цвет, горечь млечного сока, сорванное жаркое дыхание ветра, томно-усталый шепот ветвей под ярким полуденным солнцем.

— Я думал, мы с тобой сожжем благословенные травы вместе, как бывало во все прошлые годы, — прозвучало совсем близко, так, что по коже поплыли мягкие отзвуки магии. — Я искал тебя, Лливеллин, среди смертных и среди моих подданных, спрашивал о тебе, но никто не мог сказать мне, куда ты ушел и почему оставил нас в разгар праздника…

Лливеллин дернул плечом, сбрасывая наваждение, но где ему было тягаться с Морольтом. Согревавшие душу мысли о поединке теперь казались самонадеянной блажью — то-то было бы смеха.

— Я сделал предположение относительно того, что случилось, и поделюсь им, Ллин, с твоего позволения, — продолжал Морольт, который, разумеется, ни в каком позволении не нуждался. — Мой танец с твоей женой — это было крайне невежливо, но я привык к тому, что мы с тобой близки по-особенному. Это было бы оскорблением, веди я речь о чужой мне семье, но я отношусь к тебе иначе.

К тебе — застелилось по горлу мягким щекочущим шорохом. Лливеллин, приложив усилие, оттолкнул льнувшую магию.

— Ллин, да послушай же. Пусть для остальных это выглядело нарушением обычаев и правил, но ведь ты мне как брат — больше, чем брат. Между нами многое — куда больше, чем то, что связывает меня с тем выродком с противоположной стороны Пустоши, больше, чем я желал бы, спроси кто-нибудь меня, чего я хочу…

Лливеллин отшатнулся, захлебнулся и утратил контроль, теряя рубежи, которые с таким трудом выстроил. Морольт тут же оказался рядом, подхватил под руки, поднес к пересохшим губам фляжку.

— Неужели ты думаешь, что я способен сотворить такую подлость?

— А вышивка? — чужим голосом прошептал Лливеллин. Жгучая горечь обожгла рот, покатилась в горло жидким пламенем. Морольт пробормотал ругательство.

— В проклятой вышивке все дело, так что ли? Ллин, тебе ли быть приверженным этим глупым обычаям? Да, я попросил твою жену вышить мне новую рубаху к празднику, ведь всем известно, что в сиде нет мастерицы лучше, чем Уна. Ллин, разве есть что-то дурное в том, что она согласилась взяться за эту работу?

— Вам известно, что это позволено лишь членам семьи, — сухо ответил Лливеллин, которого объяснение Морольта окончательно сбило с толку. Он будто бы не собирался отрицать сделанного.

— Я думал, мы и есть члены одной семьи, Ллин, — пояснил Морольт укоризненно. — А ты нанес и мне, и своей жене незаслуженную обиду своими подозрениями. Знаешь, я имел глупость считать, что ты верен мне не только по долгу службы. Впрочем, твое право — желаешь, чтобы нас связывала лишь твоя служба, будь по-твоему. Но мне непонятно, почему Уна не сделала вышивки для тебя?

— Я сам просил ее не тратить время, — растерянно проговорил Лливеллин. — Мне ведь правила позволяют не заботиться слишком о парадных одеждах.

Морольт усмехнулся, покачал головой.

— Тогда почему ты просто не задал мне один-единственный прямой вопрос еще на празднике? Разве я хоть раз дал тебе повод усомниться в моем расположении к тебе?

Лливеллин молчал, обдумывая услышанное. Слова Морольта, вроде бы искренние и правдивые, сплетались тонкими узорами паутины, свивались в нить, связывающую события в другом, чуждом, новом порядке, который Лливеллин и хотел бы опровергнуть, но теперь не мог. Значит, тот неожиданный переход от дел обороны к делам семьи был не оскорблением, а… Проявлением привязанности? Родственные чувства, дружба — разве между старшими и младшими детьми Всемилостивой была возможна столь тесная связь?

— Не веришь, — пропел Морольт, легко касаясь щеки Лливеллина кончиками пальцев. — Хорошо, раз моего слова недостаточно…

Лливеллин раскрыл было рот, чтобы начать оправдываться, но Морольт не дал ему произнести ни слова.

— Я понимаю тебя, Ллин. Не тревожься, я не позволю слухам распространиться, ни тебе, ни Уне ничто не угрожает — могу ли я допустить, чтобы кто-то вздумал трепать твое имя? Но этого недостаточно, ведь так? Мое доверие необходимо доказать…

— Мне достаточно того, что мне позволено нести мою службу, — пробормотал Лливеллин, донельзя смущенный и почему-то испуганный. Туман, который должен был уже растаять в лучах восходящего солнца, становился все гуще, перекатывался тяжелыми сероватыми волнами, вытягивал из-под кожи живое тепло.

— Ты хочешь чувствовать их приближение, так, Ллин? — прошептал Морольт. Глухой отзвук его голоса разошелся в тяжелом влажном воздухе, пугающе разбился на тысячи отражений.

— Я хочу защищать. Хочу не дать им нанести вред, только и всего, — жалобно сказал Лливеллин. Руки и ноги отяжелели, словно налитые свинцом. Собственное тело показалось ему слишком грубым, плотным, невыносимо давящим. В крови растекся странный жар, будто от хмельного напитка, и там, где кожи касался сосуд с мертвой водой, он становился почти нестерпимым.

— Мы все вместе создавали Завесу, — заговорил Морольт снова, больно сжав плечи Лливеллина. — Каждый из нас отдал часть себя и теперь отдает, и доля одинакова для каждого. И все же я дам тебе то, чего ты хочешь, Ллин. Ты получишь то, чего желаешь. Ты хочешь защищать сид? Хочешь силы, могущества? Не знать поражений, чтобы молва о тебе шла по всему острову? Я дам тебе это, я тебе поверю. Но плата будет соразмерна…

Лливеллин инстинктивно рванулся из рук Морольта — все его существо кричало об опасности. Однако магия надежно удерживала его на месте. Нити, тянувшиеся к Завесе, зазвенели, впиваясь в плоть, прошли насквозь, разорвали и тут же стянули в узлы ткань силы.

— Тише, тише. Не спеши. Я не говорил, что тебе это понравится, — Морольт заставил его опуститься на жухлую траву, коснуться земли ладонями. — Она будет забирать много, куда больше, чем у остальных, и магии тебе потребуется больше, чем прежде. Первое время, наверное, будет непривычно. Я не знаю, никто не делал такого прежде.

— Тогда для чего вы сделали это? Ведь связь обоюдна, вы не можете этого не понимать, — с трудом выговорил Лливеллин, тщетно пытаясь вернуть утраченное равновесие. Каждое его движение отражалось на тонкой ткани Завесы, и малейшее ее колебание возвращалось, проходя сквозь нервы и кости, прошивая все его существо. Он ощущал и улавливал теперь слишком многое — множество оттенков складывавших защитную стену сил, десятки дыханий, еле уловимые касания.

— Нам хватит сил удержать Завесу и без тебя, Ллин, не тревожься, — с насмешкой ответил Морольт. — Но к чему вообще этот вопрос? Неужто ты подумываешь о предательстве?

Лливеллин поднял голову и натолкнулся на прямой, холодный, ожидающий взгляд.

— Я клялся защищать тех, кто сам защититься не может, и своего слова назад не возьму.

— Значит, и я не заберу отданного, — ответил Морольт, подумал несколько секунд, потом протянул руку и помог Лливеллину встать. — Теперь у Мордреда нет ни единого шанса, Ллин. Ты сослужишь мне добрую службу.

Лливеллин не помнил, как добрался до дома. Кажется, он шел след в след за Морольтом, пока земля не оказалась вдруг слишком близко. Кажется, Морольт поддерживал его, помогал перешагивать через валявшиеся тут и там коряги. А потом разом заговорили несколько голосов, торопливо и будто бы испуганно, и Морольт коротко сказал что-то, отдал какой-то приказ.

Очнулся Лливеллин уже у себя в спальне. Уна сидела у изголовья и протирала ему лоб полотенцем, смоченным в неизменном отваре целебных трав. Увидев, что он пришел в себя, Уна отложила полотенце, поднялась и встала у кровати, беспомощно опустив руки.

— Как я здесь оказался? — проговорил Лливеллин, глядя в потолок. Смотреть на жену не хотелось: слишком мучительным было подозрение, пусть и не имевшее отношения к действительности. И слишком громко, невыносимо и неостановимо звучали, колыхались, переливались нити силы, проникая под кожу и протягиваясь через самое сердце.

— Аодх и Конвей помогли вам добраться, господин, — тихо сказала Уна. Лливеллина неприятно задело ее обращение.

— Не я ли сказал тебе сразу после ночи обряда, чтобы оставила это обращение для чужих?

Уна молчала, только пальцы нервно перебирали подол платья.

— Или ночь праздника и сделала нас чужими, а, госпожа? — закончил Лливеллин, позволяя гневу вырваться наружу. Она вздрогнула всем телом, прижала ладони к лицу, будто он ее ударил.

— Я виновата перед вами!

— В чем?

Повисло молчание. Пыльная муть выплывала из углов, расходилась в воздухе серыми разводами, вилась полузабытыми взглядами из-под ресниц, невысказанными мыслями, которые скрывались под простыми словами, молчаливыми упреками… — и в чем же?

— Отвечай, я приказываю. В чем ты провинилась?

Ему показалось, что Уна всхлипнула. Она никогда не плакала прежде, даже не бывала печальна.

— Я приказал тебе ответить на мой вопрос. Ты скажешь мне все тотчас же. Или… — Лливеллин сделал паузу. Происходящее его ужасало. И в то же время ощущение собственной власти над другим существом доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие. Достойная плата за унижение. — Или я тебя заставлю. Тебе ведь не надо объяснять, что будет, вздумай ты и дальше перечить?

Уна отняла руки от заплаканного лица. В ее глазах был тот же страх, который Лливеллину приходилось видеть у пленников, попавших на нижние этажи цитадели. И он пожалел о своем обращении с ней, но отступать было уже некуда.

— Я выполнила просьбу правителя и сделала на его одежде ту же вышивку, что и на своей, так, как если бы он был мне отцом или братом.

— Это все?

— Я приняла приглашение на танец. Ни в том, ни в другом случае я не спрашивала позволения.

— Почему? — слушать ее было тошно. Она давилась слезами, пыталась говорить ровно и четко, - так, как подобает отвечать супругу — но ничего не получалось. А Лливеллин, хоть и рад был уже прекратить эту обоюдную пытку, все же хотел знать ответы на свои вопросы.

— Я… Я думала, все уже решено между вами и правителем, как бывало и прежде. Он всегда относился к вам по-особенному, я решила, что ему позволено то же, что и кровным родичам. Я не хотела ничего дурного, я только делала то, чего от меня ждали, вот и все! — скороговоркой пробормотала Уна и застыла, словно ожидая удара.

Лливеллин чувствовал себя премерзко. Изменившаяся связь с Завесой раздражала, не давала сосредоточиться и как следует обдумать выданное ему объяснение. На первый взгляд и Морольт, и Уна ни в чем не были повинны, и ему следовало просить у обоих прощения за беспочвенные подозрения. Но что-то мешало Лливеллину поверить им, убедить себя в том, что все хорошо, как прежде. Что-то неприятное, неправдоподобное, не то лишнее, не то недостающее, что-то… Чуждое. Как прежде уже никогда не будет, сколько ни приложи усилий. Он не поверит ни жене, ни Морольту. Уна не простит этой омерзительной сцены, своих слез, своего страха и жалких оправданий. А Морольт… Слишком много в его словах было насмешки и слишком много холода в его взгляде. Ты сослужишь мне добрую службу.

— Поди сюда. Не выходи впредь за рамки дозволенного, не заставляй меня в тебе сомневаться. Ты же понимаешь, что я мог отправить тебя назад к отцу, не утруждаясь поиском истины?

Уна покорно приблизилась, села рядом и взялась за протянутую руку Лливеллина. В следующую секунду сверкнул зеленый всполох, а следом раздался болезненный вскрик. Лливеллин с трудом вырвал пальцы из сжавшейся ладони супруги и, к своему ужасу, обнаружил на ней угольно-черный след проклятия. Кольцо на руке Лливеллина пульсировало, выбрасывая наружу зловредную магию, которую кто-то — негодная Темная, провались она в болото — вложил в него от всего сердца, от всей гнилой мерзкой душонки, щедро сдобрив завистливой злобой и ненавистью.