Колодец (гет)

Лливеллина взяли на закате четвертого дня его скитаний по Ничейной Пустоши. Он заметил отряд, объезжавший границы владений Морольта, еще когда караульные готовились пересечь вздувшийся от бесконечных дождей ручей Слез, но даже и не подумал о том, чтобы попытаться скрыться. Во-первых, это было бесполезно, и Лливеллин знал о том хорошо, как никто другой, потому что несколько сотен лет самолично контролировал охрану границ. А во-вторых, бежать ему было некуда и незачем. Для него уже давно все было кончено. Наказание за предательство одно — смерть.

Его привезли в цитадель, перекинув через седло, как мешок, и волоком стащили по каменным ступеням на самый нижний этаж. Сюда никогда не проникал солнечный свет, и в узкие щели окон ползли, извиваясь, сгустки нездоровых болотных испарений. Здесь допрашивали самых опасных пленников. За те долгие годы, что Лливеллин стоял во главе армии Морольта, на нижнем этаже не побывало ни одного из подданных Благого Двора. Он многого навидался, спускаясь вниз по зову начальника дворцовой стражи, — смертные маги, оказавшиеся под властью вышедшего из-под контроля духа, обезумевшие одичалые фэйри, набрасывавшиеся от голода на человеческих путников, нарушители границ — Неблагие, решившие презреть договор и поживиться водой из Колодца прежде отведенного срока… И вот теперь он сам, прославленный Лливеллин, непобедимый полководец правителя Благих фэйри Морольта, сидит в каземате в ожидании допроса, скованный по рукам и ногам кандалами.

Ждать ему пришлось долго — Морольт любил устраивать сложные многоходовые представления, так же, как и его Неблагой выродок-братец. Измучить бесплодным ожиданием, несколько раз прислать вестника с противоположными приказами, таскать пленника из одного каземата в другой, обсуждать при нем вероятные способы казни — все это было выучено наизусть и потому уже не пугало. Лливеллин знал, что его ждет. Обычного фэйри за такое преступление морили бы голодом до полусмерти, чтобы вычерпать магию, а потом утопили бы в болоте. Через пару-тройку столетий, после того, как в топях окончательно истлело тело, измученный дух, получивший свободу от гниющего вместилища, возвращался в Дом-на-перекрестке и обретал новую форму и новую жизнь.

Высокопоставленным ренегатам приходилось куда хуже, поэтому предательства в приближенных к правителям кругах случались крайне редко. С такими особо отличившимися и в Благих, и в Неблагих ленах поступали одинаково: выгоняли на Ничейные Пустоши, а следом выпускали вечно голодных псов. Спастись от них не удавалось никому, и участь съеденных была незавидна — они были обречены существовать до конца времен в виде объедков и ошметков, выпавших из собачьих челюстей. Лливеллин горько усмехнулся, в очередной раз в красках представив предстоявшую ему казнь, и из разбитой губы потянулась по подбородку тонкая струйка крови.

Они появились к вечеру — ветер донес до слуха Лливеллина звон колокола церквушки, которую с разрешения Морольта построили жители человеческой деревни, приютившейся на южной окраине его земель. Звук шагов, шелест плащей, негромкие отрывистые слова — в непроницаемой тишине цитадели все слышалось с неимоверной, режущей четкостью. Лливеллин дернулся, едва не застонав от боли в переломанных ребрах, заставил себя выпрямиться и сложил на грязной столешнице руки, стянутые кандалами. Сердце колотилось больно, сбивая ритм, словно торопилось истратить последние силы и замереть навсегда. Жаль, что фэйри не умирают своей смертью.

Сначала из темного проема вышли Аодх и Конвей — военачальники, прослужившие в подчинении у Лливеллина больше трех столетий. Он приметил их обоих, когда они поступили в дворцовую охрану на самые низшие чины, и несколько лет присматривался, изучал, исподтишка подбрасывая новичкам все более и более сложные задания. Потом повысил их до начальников караульных отрядов, а дальше, убедившись в разумности и верности, доверил им лучших воинов, и не ошибся. Сколько походов бок о бок, сколько отбитых атак — кто мог сосчитать? Они были братьями если не по крови, то по оружию, и вот теперь Аодху и Конвею предстояло выслушать его исповедь, а потом пронаблюдать за тем, как будет приведен в исполнение его приговор.

Следом появились Маедок и Оилилл, десница и первый маршал правителя, обязанные присутствовать при рассмотрении важных дел. И, наконец, когда остальные фэйри выстроились у стен по обеим сторонам проема, из мрака вышел Морольт. Лливеллин не опустил глаза, стойко выдержав холодный, полный осуждения взгляд правителя, и поприветствовал его легким кивком — как и прежде. Морольт усмехнулся, дернул плечом, сбрасывая тяжелый подбитый мехом плащ на руки подоспевшего Оилилла. Левая рука его была на перевязи, и он явно избегал ее тревожить. Удар Лливеллина пришелся на сгиб, у самого локтя, судя по всему, раздробив кость и располосовав мышцы и сухожилия. В ближайшие десятилетия Морольт точно не сможет использовать эту руку в бою. Лливеллин почувствовал укол тревоги — безопасность Морольта была его первейшей заботой до того, как все это случилось, но тут же одернул себя. Какое ему теперь дело и до Морольта, и до Мордреда, и до их проклятой сестрицы? Между тем Морольт, выдвинув здоровой рукой кресло, сел за стол напротив своего беглого полководца. Несколько минут прошло в напряженном молчании. Правитель осматривал Лливеллина, и тому казалось, что он чувствует на лихорадочно горящей коже прикосновения холодных пальцев.

— Выглядишь жалко, Лливеллин, — наконец, заговорил Морольт. Как же они с Мордредом были похожи, невыносимо, до ощущения нереальности и невероятности. Пусть один светловолосый и голубоглазый, а второй, как и все Неблагие, темноволос и темноглаз, у братьев были одни и те же обманчиво стройные, легкие тела, в которых будто бы не скрывалось никакой силы, и тонкие, по-женски изящные черты. И у обоих внутри полыхало, обжигая, одно и то же пламя, потому что, свет и тьма, они были суть одно, сколько бы ни твердили о своей противоположности. Прежде Морольт виделся Лливеллину воплощением благородства и справедливости, но не теперь. Близкое — чересчур — знакомство с Мордредом на многое открыло ему глаза, вот только жаль, что случилось это слишком поздно.

— А чувствую себя еще хуже, — бросил Лливеллин. Морольт с картинным изумлением поднял тонкую темную бровь.

— Дерзость? Теперь? Право, не будь мы с тобой одной крови, я бы решил, что ты, подобно одичалым выродкам или слабым смертным, утратил рассудок.

— Я совершил то, в чем меня обвиняют, в здравом уме и без принуждения, — сказал Лливеллин, и незримая тяжесть, давившая все это время на его плечи, наконец, отступила. Морольт на несколько секунд отвел взгляд, и Лливеллину показалось, что у него дрогнули губы. Однако он тут же справился с собой и спокойно продолжал:

— Что же, я весьма рад, что нам не придется тратить время на выслушивание твоих оправданий и просьб о помиловании. Помню, когда я приговорил к казни за похожее преступление сына Руэри… Впрочем, теперь это уже не важно. Ты ведь знаешь, что тебя ждет?

Лливеллин молча кивнул, а кто-то из молчавших до того фэйри — ему показалось, что это был Конвей, — не то вздохнул, не то всхлипнул. Правитель бросил красноречивый осуждающий взгляд за спину Лливеллина и снова обратился к нему:

— Ты много лет служил мне безупречно, и я привык во всем тебе доверять, но, как оказалось, напрасно. Твое предательство повлекло за собой весьма малоприятные последствия не только для меня, но и для всего сида, и для Благого Двора в целом. Нам придется еще долго с ними разбираться, и даже Всемилостивая Дану не ведает, удастся ли вернуть равновесие в наши земли. Позавчера было совершено нападение на человеческую деревню на верхнем течении ручья Слез, и лишь благодаря бдительности караульного отряда удалось избежать жертв. И это только начало, Ллин. То, что ты создавал несколько столетий, разрушено в один миг твоими же руками.

Лливеллин, не выдержав, опустил глаза и уставился на свои исцарапанные и окровавленные руки. На мизинце правой все еще поблескивала тонкая дужка золотого кольца — как последняя насмешка. Он много раз собирался выбросить кольцо, но не смог, решив, что сохранит его до самой казни в качестве напоминания о своей неимоверной глупости.

— Завтра ты умрешь, — с нажимом сказал Морольт. — Это твоя последняя ночь, Ллин. Мой приговор уже вынесен. Но я хочу, чтобы ты выполнил мой последний приказ.

— Я служу не вам, а Мордреду, — медленно сказал Лливеллин. Красивое лицо Морольта приобрело непроницаемо-каменное выражение. Точно так же, как бывало и у Мордреда при упоминании о брате. Подумав, правитель ответил:

— Судя по тому, что Неблагие бросили тебя на Ничейной Пустоши, как надоевшую игрушку, Мордред больше не нуждается в твоих услугах. Как и его потаскушка.

Лливеллин, не сдержавшись, сжал скованные руки в кулаки, и Морольт вдруг накрыл их ладонью.

— Я не прошу тебя выдавать его тайн. Но перед тем, как ты будешь казнен, я хочу знать, почему ты перешел на его сторону, — он помолчал и добавил шепотом. — Расскажи мне, Ллин, почему ты меня предал.

Вражда между Дворами существовала столько же, сколько и сами Дворы — целую вечность, и никто уже не помнил, что послужило ее изначальной причиной. Она то тихо тлела, словно уголья, укрытые мхом от дождя, то вспыхивала лесным пожаром, разрушая все, что попадало под удар пылающих магических волн. Возможно, никакой причины для этой вражды и не было — сама противоположная сущность двух Дворов обрекала темных и светлых фэйри к тому, чтобы постоянно сталкиваться друг с другом в противостоянии. У каждого Двора была своя версия происходящего, единственная, неоспоримая и абсолютно истинная. Светлые говорили об опрометчивости, жадности, вероломстве и жесткости Темных, Темные обвиняли Светлых в коварстве, властолюбии и надменности, а редкие попытки неразумных смельчаков взглянуть на происходящее по-иному жестоко карались. «Наказание за предательство одно — смерть», — об этом правители предупреждали каждого нового подданного, стоило тому выйти из Дома-на-Перекрестке.

Лены, которыми управляли Морольт и Мордред, располагались с противоположных краев широкой равнины — Ничейной Пустоши. Над плоской зеленой поверхностью постоянно клубились густые туманы, укрывавшие под собой узкие клинки нескольких речушек. С трех сторон равнину окружало болото, остатки некогда большого и чистого озера, а к четвертой вплотную подходил древний буковый лес, глухой и мрачный. Отнюдь не самые роскошные охотничьи угодья, особенно с учетом того, что люди в этих местах почти не селились, боясь удушливых испарений болота. Несколько деревушек приютились на землях Морольта неподалеку от кромки леса. В обмен на защиту и благословение Светлых, позволявшее собирать обильные урожаи, люди поставляли им оружие, выкованное из небесного железа. Только такими клинками можно было нанести жителям сидов серьезные раны, потому что они стягивали на себя магию и с легкостью разрубали зачарованные фэйри доспехи или оковы.

Соглашение, заключенное между Светлыми и жителями деревень, не могло не вызвать недовольства Мордреда. Лливеллин еще был тогда новоприбывшим в клане и мало что знал о сложных перипетиях взаимоотношений между братьями, но хорошо запомнил события, которые в итоге привели к переделу земель и закрытию Колодца для Темных. Тот год выдался урожайным на удивление — даже Светлые фэйри, под руками которых земля всегда давала обильные всходы, были изумлены щедростью ее даров. Ветви яблонь ломились под тяжестью сочных плодов, пшеница выросла в пояс и переливалась на ветру волнами зрелых колосьев, а ягоды не ели даже птицы.

Старейшины человеческих деревень, посовещавшись, решили пригласить клан Светлых на осенний праздник, чтобы выразить им свою благодарность и передать очередную партию только что выкованных мечей. В разгар беззаботного пиршества, к ужасу присутствующих, заявились незваные гости — взбешенный Мордред и его не менее разгневанные приближенные. Короткое сражение, окончившееся победой Темных, дало начало многолетней распре, во время которой Лливеллин показал себя храбрым и дальновидным воином и быстро прошел немногочисленные ступени от простого ратника до командира. Земли Пустоши то и дело переходили из рук в руки. Раскаленные всполохи магии Светлых и проклятья Неблагих разоряли плодородные поля и цветущие сады, и вскоре и без того малонаселенный край окончательно пришел в запустение. Люди покинули свои жилища, испуганные схватками разгневанных фэйри, и оружие, необходимое обеим сторонам, стало неоткуда брать. Тогда-то Морольту и пришла в голову идея, позволившая ему одержать долгожданную победу.

И Благие, и Неблагие фэйри в прошлом питались силой, рождавшейся где-то за завесой густых туманов, окружавших острова, и в изобилии разливавшейся по их землям. Однако с годами магия стала медленно, но неуклонно иссякать. Правители, посовещавшись, приняли решение создать на границах между ленами Колодцы, в которых собиралась вода, наполненная изначальной силой. Колодцы находились в общей собственности — любой из жителей сидов мог прийти к ним и восполнить ослабевшую магию. Возле Колодцев прекращались все распри и не действовали никакие законы и договоренности — все фэйри были равны в своих правах.

Неблагие, не умевшие контролировать себя и тратившие силу на бесконечные вспышки ярости и свары, нуждались в Колодцах куда сильнее, чем их Благие собратья. Морольт решил этим воспользоваться, чтобы, наконец, взять верх над ненавистным родичем и вернуть своему клану утраченное процветание. В свои планы он посвятил только Руэри, тогдашнего верховного полководца, и Лливеллина, который был одним из лучших командиров. Руэри согласился не сразу — счел, что будет подло одержать победу таким способом, но прямого приказа ослушаться не посмел. Лливеллин же во всем поддержал Морольта, чем заслужил его расположение. Морольт доверил именно ему претворить в жизнь намеченный план, и он с блеском выполнил то, чего от него ожидали.

В положенный день и час Мордред явился к Колодцу в сопровождении небольшой свиты и по своему обыкновению расположился у края леса. Остальные члены его клана должны были прийти позже под охраной воинов. Лливеллин, заранее укрывшийся в лесу с большим отрядом, выждал благоприятного момента и отдал приказ. Вскоре Мордред и его приближенные — высшая знать сида — были насильно препровождены в нижние казематы цитадели Морольта. Разговор братьев длился недолго, но завершился именно так, как того желал правитель Благих: Мордред поклялся, что ни он сам, ни его подданные не приблизятся к Колодцу без дозволения Морольта.

Так Неблагие попали в полную зависимость от доброй воли правителя Светлых. Поначалу они пытались отвоевать свое право на пользование Колодцем, но Морольт привел их к повиновению, перекрыв на несколько месяцев путь к источнику силы. В итоге они оказались истощены настолько, что не могли не то что держать в руках оружие, а даже самостоятельно добраться до воды. Правители других сидов, выражавшие свое возмущение поступками Морольта, получали один короткий ответ — Мордред дал клятву, согласившись на все условия.

Распря окончилась победой Морольта, но конец войне положен не был. Неблагие долгие годы искали выход из западни, в которую их загнал Морольт, и раз за разом проигрывали, расплачиваясь за свои попытки вырваться из-под его гнета долгими месяцами голода. Светлые ликовали — их угодья расширились так, как они не могли и мечтать, а несносные Темные больше не тревожили их своими жестокими проказами. Раны, уродовавшие зеленую поверхность равнины, затянулись, и люди мало-помалу возвращались в покинутые жилища, принося с собой небесное железо. И все же далеко не все члены клана Морольта смогли смириться с тем, какой ценой им досталась победа. В числе недовольных оказался один из сыновей Руэри, тайком водивший к источнику своих друзей из Неблагих с молчаливого позволения отца. Когда все раскрылось, он бежал под защиту Мордреда, но был пойман и казнен. Руэри, не выдержав горя и позора, вернулся в Дом-на-Перекрестке, а Лливеллин сменил его на посту верховного полководца.

Так прошло несколько столетий, за которые Лливеллину удалось отбросить Темных еще дальше к краю болота и изрядно укрепить границы. Он служил своему сюзерену верой и правдой и ни разу не усомнился в правильности происходящего. До того дня, как встретил на Ничейной Пустоши маленькую Темную фэйри, укутанную по самую макушку в старый шерстяной плащ.

Граница между Ничейной Пустошью и землями Морольта пролегала вдоль берега неглубокой, но быстрой речушки. Для смертных она была незрима, а фэйри видели над водой легкую колеблющуюся магическую завесу, менявшую свой цвет от зеленого до голубого. Еле уловимая и тонкая на вид, она заключала в себе огромную силу, сконцентрированную в одном месте и от того еще более опасную, — словно пламя, запертое в каменной клети. В создании границы участвовали все члены клана Морольта от самых древних и могущественных фэйри до новичков, только что покинувших Дом-на-Перекрестке. Граница питалась силами самого Морольта и каждого из его подданных, вытягивая магию понемногу в спокойные времена и безжалостно отнимая ее в минуты опасности. Раз установленная, она существовала как бы сама по себе, но все же ее необходимо было постоянно проверять и выравнивать, потому что любое изменение жизни в сиде или на островах неминуемо отражалось на магии фэйри, а значит, и на границе.

Это было одной из основных обязанностей верховного полководца — следить за тем, чтобы завеса была равномерной по всей своей протяженности, и не допускать ее смещения или искажения. Руэри довольствовался тем, что пару раз в неделю отправлял патрули на проверку границы, а потом докладывал Морольту о ее полной сохранности. Лливеллин же, едва сменив своего предшественника, был вынужден тут же вплотную заняться укреплением обороны. Неблагие, взбешенные тем, как с ними обошелся Морольт, в первое время постоянно пытались исподтишка нарушить устойчивость завесы. Поначалу им это удавалось — разрушение привычного порядка и сотворение хаоса легким движением руки было частью их злокозненной натуры. Как только магия рассеивалась, обнажая беззащитные земли, в брешь летело какое-нибудь хитроумно сотворенное проклятье, а виновные скрывались в ближайших зарослях шиповника и, невидимые, наблюдали за тем, как Благие пытаются разобраться с последствиями очередной жестокой шутки.

Хуже всего приходилось людям, жилища которых располагались недалеко от границы. Благословение Светлых, искаженное подданными Мордреда, превращалось то в заклинание, вызывавшее снежную бурю посреди летнего дня, то в наговор, заставлявший засохнуть деревья и погибнуть пшеницу с налившимися колосьями. Собаки сбегали в лес и дичали, так что на них приходилось охотиться, мыши пробирались в дома и кладовые, а на соломенных крышах, отсыревших от частых гроз, стаями гнездились надоедливые вороны. В домах было нехорошо и тошно, чудилось и слышалось такое, о чем не говорили вслух, но старались истереть из памяти поскорее. Колокол на церквушке натужно гремел чуть не целыми днями — люди жались к единственному священнику, а он и сам был напуган так, что боялся отходить от алтаря и то и дело хватался дрожащими руками за распятие. Старейшины наперебой взывали к Морольту, требуя прекратить бесчинства, и ему то и дело приходилось самолично являться на место очередного преступления, чтобы снять замысловатое проклятье с полей или прогнать в лес целую свору взбесившихся лисиц.

Лливеллин сразу же отдал приказ о создании караульных отрядов, постоянно объезжавших земли сида и наблюдавших за тем, что творилось на Ничейной Пустоши. Поймать Неблагих, особенно если те не желали быть пойманными, было сложной задачей, но зато теперь их часто удавалось спугнуть, избавив земли Морольта от очередной напасти. После того, как несколько Темных все же попались в плен к патрулю и оказались в нижних казематах цитадели, попытки нарушить границу случались куда реже. Неблагие принялись за изобретение новых способов навредить Морольту. Лливеллин же, воспользовавшись передышкой, создал несколько заклинаний, позволивших усилить магию завесы. Теперь атаковать ее отваживались только самые отчаявшиеся и изголодавшиеся Темные или обезумевшие маги, случайно забредавшие на территорию лена Морольта. Благие наслаждались воцарившимся покоем, но Лливеллин не позволял себе утратить бдительность и сам объезжал границу, раз за разом ища уязвимые места.

Тот день ничем не отличался от предыдущих. По низкому серому небу плыли бесконечные взлохмаченные тучи, из которых сеялась морось. Влага оседала мелкой сетью на белых гривах, стекала каплями по упряжи. Кони брели по мокрой траве, недовольно поводя тонкими легкими головами из стороны в сторону, словно искали убежище от холодного дождя. Караульные прятали лица от ветра под низко надвинутыми капюшонами. Все они были еще очень молоды, и Лливеллин держал их в строгости, выдавая самые утомительные задания, чтобы проверить, кто из них на что годен. Трое из четверых из раза в раз вызывали его недовольство медлительностью и леностью, так что он всерьез раздумывал о том, чтобы отправить их куда подальше — в мастерские или помощниками в цитадель. Четвертый, звавшийся Лаэртом, подавал надежды на то, что со временем из него можно будет воспитать хорошего командира, однако проявлял излишнюю горячность и поспешность, принимая решения. Вот и теперь Лливеллин с неодобрением наблюдал за тем, как воин то и дело выезжает вперед, нарушая строй и мешая собратьям по службе. Наконец, это привело к происшествию — один из караульных, видимо, задремав и утратив связь с реальностью, выпустил поводья. Его конь почуял свободу, дернулся, столкнулся с норовистым скакуном Лаэрта и, метнувшись в сторону, помчался к лесу. Всадник выскользнул из седла и мешком свалился на траву, видимо, даже не поняв, что с ним приключилось. Остальные, окружив товарища, с хохотом принялись вышучивать его неуклюжесть, но Лливеллин быстро прекратил веселье. Караульные начали было оправдываться, и тут из леса послышалось сердитое ржание, а потом чей-то громкий визг. Конники, бросив пешего товарища, помчались туда, откуда доносился звук.

— Что там может быть? Темные? — прошептал Лаэрт, поравнявшись со спешившимся Лливеллином.

Тот молча покачал головой и вытянул из ножен короткий меч. Граница не была нарушена — он бы сразу это почувствовал. Значит, либо коня напугал какой-то зверь, либо…

— Темная на Пустоши! В шаге от границы, мерзавка! Командир, она удирает! — крикнул один из фэйри, выглянув в просвет между деревьями.

Предоставив караульным ловить и успокаивать коня, встревоженного близостью Темной, Лливеллин приблизился к границе. Шагах в пятидесяти на Пустоши он увидел быстро удаляющуюся фигурку в промокшем плаще.

— А ну стоять!

Темная, разумеется, поступила с точностью до наоборот — ускорила свой бег настолько, насколько смогла. Лливеллин, сосредоточившись, отправил вслед нарушительнице неяркую вспышку. Магия ударила ее по ногам, и фэйри, запнувшись, упала лицом вниз, беспомощно вытянув руки.

— Вставай и возвращайся сюда, да поскорее, — прокричал Лливеллин в туманную сырую пустоту. Позади раздались торопливые шаги подоспевших караульных.

— Нарушительница?

— Нужно привести ее сюда! Идемте!

— И попасться в засаду Темных? Ну уж нет, я не собираюсь в гости к Мордреду.

— Замолчите! — не выдержал Лливеллин. — Если здесь и нет засады, то скоро все Темные сбегутся сюда, услышав вашу болтовню.

— Как же нам поступить с нарушительницей, командир? — подал голос Лаэрт. — Мы ведь не можем ее отпустить.

— Не можем, — кивнул Лливеллин, сосредоточенно наблюдавший за растерянной фэйри. Она с трудом поднялась, опираясь руками о землю, и тяжело зашагала в сторону владений Мордреда.

— Уйдет ведь, командир. Позвольте мне ее привести, — настаивал Лаэрт.

— Твоя семья собирается в этом месяце к Колодцу? — крикнул Лливеллин в спину уходившей фэйри. Та замерла, словно получив еще один магический удар, потом медленно, нехотя обернулась. Он удовлетворенно улыбнулся и поманил ее к себе.

— Давай же. К чему тратить время попусту?

— Я ничего дурного не сделала! — донес ветер ее ответ.

Лливелин покачал головой и зашагал назад к лесу. Через пару минут Темная, задыхаясь от бега, вернулась к границе и в изнеможении рухнула на колени, часто и шумно дыша. Лливеллин, приблизившись, окинул свою добычу насмешливым взглядом. Она выглядела совсем юной — по-видимому, недавно прибыла в клан. Капюшон, сползший на плечи, открыл бледное грязное лицо с горящими темно-зелеными глазами и заострившимися чертами — верный признак голода. Возмутившись его пристальным взглядом, фэйри злобно оскалилась. Лливеллин укрепился в своем предположении — десны у нее были бледные, и плоть отстала от острых мелких зубов.

— Вздумала подобраться к Колодцу раньше положенного срока? — скучающим тоном поинтересовался он.

Темная сжалась в комок, обхватив колени тонкими узловатыми пальцами, и устремила на него злой взгляд.

— Отвечай, — бросил Лливеллин, раскрывая ладонь и показывая сгусток горящей магии. Фэйри отшатнулась, едва не потеряв равновесие, и уголки ее рта болезненно дернулись.

— Что вам от меня нужно? — торопливо, глотая слова, спросила она. Голос у нее был глуховатый и низкий, совсем не такой, как у Светлых фэйри.

— Хочу знать, что ты делала на границе. Вы так и не усвоили свои уроки?

— Здесь нет никого, кроме меня, а за остальных я не в ответе, — отрезала нарушительница. Лаэрт, напряженно наблюдавший за допросом, сделал шаг вперед.

— К чему тратить время на болтовню, командир? В цитадель эту дрянь, и там расспросим, как положено, — вмешался он, и Лливеллин с трудом сдержался, чтобы не разразиться ругательствами. Темная тут же воспользовалась ситуацией.

— Так кто у вас главный, а? Не возьму в толк, кому отвечать на вопросы, — поинтересовалась она, бросив на Лливеллина насмешливый взгляд.

Лливеллин собрался было ответить ей такой же насмешкой, но, к его несказанному изумлению, Лаэрт сорвался с места и вышел из-за завесы. Подойдя к Темной, он размахнулся и, прежде чем Лливеллин успел сказать хоть слово, отвесил ей оплеуху. Фэйри, жалобно пискнув, повалилась наземь и зашлась рыданиями. Пришедший в себя Лливеллин тоже вышел на Пустошь и, схватив сопротивлявшегося Лаэрта за руку, с трудом оттащил его обратно.

— Ты что творишь, во имя Всемилостивой?! Она пока не нарушила границу! Хочешь, чтобы Мордред вызвал тебя на поединок за то, что ты нанес оскорбление его клану? — сердито зашептал Лливеллин, едва они оказались на почтительном расстоянии от плачущей Неблагой.

— Если и не нарушала, то собиралась, — запальчиво ответил Лаэрт. — Командир, да отпустите же… Ее нужно отвести в цитадель.

— Не тебе решать, что нужно делать, а чего лучше избегать, воин! Не я ли предупреждал тебя о том, как опасна неосмотрительность?

— Разве мы должны безмолвно исполнять приказы, не думая о том, как послужить благу правителя? — вскинув голову, сказал Лаэрт.

— Мордред бросит тебе вызов и сотрет в пыль и пепел на глазах у всего сида, а правителю придется ответить на оскорбление, и снова начнется распря, — терпеливо объяснил Лливеллин. — Так ты решил послужить нам на благо?

Лаэрт задумался на несколько минут, потом бросил нерешительный взгляд в сторону скорчившейся на траве фигурки.

— Не станет Мордред в этом разбираться, какое ему дело до замарашки…

— Ему есть дело до всего, что хоть как-то связано с возможностью нам досадить, Лаэрт, — сердито сказал Лливеллин. — И пора бы тебе это запомнить. Я доложу о случившемся правителю, и он решит твою дальнейшую судьбу.

Не обращая больше внимания на виновато бормотавшего что-то Лаэрта, он зашагал обратно. Обиженная фэйри все так же сидела на мокрой траве, прижимая к щеке ладонь. По лицу ее на шею текла несколькими струйками темная зеленая кровь. Караульные растерянно наблюдали за ней, но ни один не двинулся с места и не попытался помочь.

— Наверное, оцарапал шипом на перчатке, — проговорил кто-то, когда Лливеллин поравнялся с ними.

Он остановился у самой завесы, размышляя о том, как поступить дальше. Было ясно, что Мордред не преминет воспользоваться возможностью бросить вызов Морольту, и будет в своем праве — члену его клана нанесли обиду без веского повода. Значит, нужно было найти этот повод, чтобы хоть как-то прикрыть оплошность Лаэрта. Темная, почувствовав взгляд Лливеллина, подняла голову и демонстративно медленно отняла от щеки окровавленную руку, открыв глубокий кривой порез.

— Доволен? Как теперь мне возвращаться домой, скажи на милость?

Лливеллин насторожился.

— Что же помешает тебе вернуться после того, как объяснишь мне, что делала у Колодца в неурочное время?

Фэйри злобно скривилась и охнула от боли.

— Я была на ничейной земле, когда вы на меня напали.

— Ты шаталась в шаге от границы и перепугала коня моего воина.

— Ваш конь сам напугал меня, выскочив из-за деревьев, и хорошо, что я успела увернуться, а не то ударил бы. Впрочем, твой мальчишка исправил это упущение. Это такой новый способ причинять нам вред, выпуская лошадей там, где мы можем оказаться, пешие и беззащитные? — зачастила она, снова зажав раненую щеку.

— От твоей болтовни листья с деревьев не осыпаются? Не уводи разговор в сторону, Неблагая. Что ты делала у границы? — строго сказал Лливеллин. Она закусила губу, бросила на него гневный взгляд и нехотя ответила:

— Я голодна по милости вашего негодного правителя. Посмотри на меня, воин. Во мне не осталось ни капли магии, а урочное время еще не скоро. Я хотела… — она запнулась и, сделав над собой усилие, продолжала: — Я только хотела почувствовать запах. Вода пахнет магией, и я это чувствую — ветер ведь доносит. Ничего дурного, просто немного постоять рядом, и все…

Лливеллин поморщился: тошно было видеть это выпачканное в крови лицо и слышать бессвязный голодный бред. Словно он смотрел на больное животное, которое и не живет, и умереть не может.

— Допустим, я тебе поверю, — начал он. — Поверю и отпущу тебя домой.

— Ты издеваешься или оглох, или и то, и другое сразу? — вскинулась Темная. — Я же тебе сказала, глупое ты существо, что мне нельзя теперь возвращаться домой. Если Мордред узнает…

Она оборвала свою речь, будто поняв, что сболтнула лишнего.

— Так тебе запрещено здесь бывать? — осторожно уточнил Лливеллин. Неблагая кивнула и уставилась на грязные носки своих сапог.

— Правитель Мордред не разрешает нам подходить к границе. Если он прослышит, что я нарушила его приказ, меня больше не выпустят из сида.

— Будет весьма печально… Но из любого затруднения можно найти выход, — многозначительно сказал он, и фэйри взглянула на него с жадным интересом.

— Я помогу тебе. У меня есть снадобье, быстро заживляющее раны. Останется только маленький шрам, но ты такая грязнуля, что никто его не разглядит, даже если очень захочет.

— Не стану я мазать себя всякой дрянью, которая вполне может оказаться медленно действующим ядом!

— Снадобье, сделанное на основе воды из Колодца и целебных трав, растущих только в саду правителя Морольта… — сделав вид, что не услышал ее слов, уточнил Лливеллин, и глаза собеседницы тут же вспыхнули алчным голодным пламенем.

— Ты не хочешь, чтобы мой господин узнал, что этот осел меня ударил, да? Это правильно, он будет очень недоволен. Очень, — протянула она.

— Ты и думать забудешь об этой царапине, я же обещал, — нахмурился Лливеллин, испугавшись, что сделка сорвется. Она растянула губы в хищной улыбке.

— Пожалуй, так. У меня короткая память, а все мои родичи отправились на охоту в лен правителя Си. Никто ничего не узнает, если ты будешь щедрым.

Лливеллин удовлетворенно кивнул и обернулся к ожидавшим воинам:

— Уходите в лес и ждите меня там. К границе не приближаться.

Они шли на расстоянии нескольких шагов друг от друга, разделенные еле заметным мерцающим полотном границы, Лливеллин — легко и плавно ступая по раскисшей от дождей земле, Неблагая — резко и торопливо, то и дело оскальзываясь. Не было больше произнесено ни единого звука, но короткие, украдкой брошенные взгляды говорили больше, чем слова. Она смотрела сердито, нетерпеливо, подозрительно, то и дело оглядывалась: не то ждала помощи от своих, не то опасалась очередного нападения от оставшихся позади Благих. Лливеллин, старавшийся не отвлекаться от наблюдения за происходящим вокруг, — караульные ушли в лес, как он и приказал, по обе стороны завесы было тихо и спокойно, но забывать об осторожности нельзя — все же не мог побороть любопытства. Неблагих он повидал много — даже слишком, и его уже давно не удивляла ни их невыносимая вспыльчивость, ни резкость во всем — в словах, поступках, движениях. И все же наблюдать за этим экземпляром было странно и забавно. Она то погружалась в полусонную задумчивость, словно переносясь в мыслях куда-то далеко, то начинала с преувеличенным вниманием разглядывать землю у себя под ногами, то испуганно оборачивалась и плотнее куталась в плащ.

— Чего ты на меня уставился? — раздался возмущенный возглас, и Лливеллин поспешно отвел глаза, но все же ответил:

— Да вот смотрю на тебя и все жду, когда ты поскользнешься и уткнешься носом в землю. Все новоприбывшие клана Мордреда такие неуклюжие?

— Не надейся, Благой, такого удовольствия я тебе не доставлю, — гордо откинув назад нечесаную голову и сложив худые руки на груди, ответила Неблагая. — А ты, между прочим, лгун.

— Это почему же? — не выдержал Лливеллин, хоть и знал, что поддаваться даже на пустяковые провокации Темных крайне опасно.

— А потому, что ты хотел спросить, насколько неуклюж сам Мордред, да передумал в последний момент. Что, побоялся задеть его даже в разговоре со мной? Ты его боишься? И правильно, он тебя с одного пинка отправит купаться в Болоте, и не бывать тебе больше таким довольным и чистеньким, — с трудом проговорила она сквозь хохот.

— Чепуха. Я видел Мордреда и знаю, что он сильный воин. Но…

— И боишься его, как и твой правитель-воришка, — бросив на Лливеллина быстрый взгляд, словно любопытная сорока, пропела фэйри.

— Послушай, чего ради ты затеяла этот глупый разговор? Ускорь шаг, иначе до полуночи не доберемся, — устало ответил Лливеллин, у которого от пустой болтовни спутницы начало шуметь в ушах. К его удивлению, Неблагая встала на месте столбом, нисколько не смущаясь тем, что под ногами у нее была глубокая лужа. Он прошел еще шагов на двадцать вперед, но фэйри не двигалась с места, устремив взгляд куда-то вниз. Лливеллин, выругавшись, вернулся.

— Ты впала в грезы? Или рыбы решила наловить себе на ужин?

— Сам ешь свою глупую рыбу вместе с вашими грязными дружками-кузнецами! — обиженно проговорила она.

— Я не понял, Темная, ты идти собираешься или нет? Может, мне вернуться к моим воинам, а царапину ты замажешь грязью из этой лужи?

— Так, значит, уже царапина, а не рана? Ну конечно, что взять с Неблагой, для нее сойдет и грязь из-под ног вместо целебного снадобья! Правильно, поступайте с нами так, будто мы с вами не вышли из одного Дома-на Перекрестке, не были порождены одной Матерью…

— Что я сказал не так? — вздохнул Лливеллин.

— Много чего! — скривилась фэйри.

— Хорошо, что я сказал такого, что заставило тебя остановиться?

— Ты сказал, что мои разговоры глупые. И вообще, куда мы идем? Мы уже удалились на порядочное расстояние, а ты так и не дал мне обещанного снадобья, — вдруг выпалила она и, наконец, посмотрела прямо в лицо Лливеллину. В ее глазах он увидел что-то, похожее на тревогу.

— Ты могла просто спросить, куда мы идем, а не выдумывать себе всякую чушь, которой успела нагородить гору, судя по твоему испуганному виду.

— Допустим. Ну и куда же ты меня тащишь?

Лливеллин показал ей на укутанные густым туманом заросли боярышника, начинавшиеся в сотне шагов от того места, где они стояли.

— Мы идем туда. Там из земли бьет ключ, а тебя надо как следует отмыть перед тем, как браться за лечение. Да и потом, там безопаснее. Ты ведь не хочешь, чтоб нас кто-то увидел?

— Я пока никого не чувствую, — прошептала Неблагая, оглядывая округу с явной опаской.

— Я тоже, — прислушавшись, сказал Лливеллин. — Но даже если кто-то появится, успеем разойтись в разные стороны. Мне не хочется, чтобы кто-то узнал о нашем договоре.

— А что твои воины? Они тебя не выдадут Морольту? — спросила Неблагая.

Лливеллин покачал головой, и она неожиданно устало кивнула, словно разговор утомил ее до крайности. И без того бледная кожа посерела, а в глазах погас голодный блеск. Лливеллин пошел вперед, и Темная последовала за ним покорно и молча, к его невыразимому облегчению. Через несколько минут они погрузились в полумрак, сплетенный из бесчисленных колючих ветвей, отчаянно вцепившихся друг в друга. Здесь было так тихо, что Лливеллин слышал, как тяжелые капли срываются с жестких листьев и вдребезги разбиваются о выступающие из земли валуны. Туман заволакивал все пространство, оставшееся между тесно растущими деревьями, и ориентироваться приходилось на слух. Различив тонкий дрожащий голос бегущей воды, Лливеллин пошел в гущу деревьев. Неблагая, поначалу неотрывно следовавшая за ним, вскоре стала запинаться и путаться в ветвях, а потом и вовсе села наземь.

— Что на этот раз? — негромко спросил он, но фэйри не ответила.

Лливеллин наклонился к ней и потряс за плечо, гадая, что она задумала. К его удивлению, ее голова безвольно свесилась набок, и фэйри упала бы, если б он не успел ее подхватить. Лливеллин тряхнул ее еще раз, но она оставалась бесчувственной. Призвав Всемилостивую и помянув Мордреда и всех его подданных, Лливеллин поднял легкое костлявое тело на руки и, с трудом огибая жадно тянувшиеся к нему ветви, потащил Неблагую к роднику. Через полсотни шагов деревья расступились. Показалась поросшая густым мхом полянка, в середине которой из-под серого камня выбивался серебрящийся поток воды. Лливеллин облегченно вздохнул, спихнул с рук Неблагую и прислушался. Пространства вокруг них были все так же тихи и бездвижны, только сеялся мелкий дождь да неугомонные дети ветра раскачивались на ветвях буков в лесу. Лливеллин брезгливо осмотрел фэйри, которая, видимо, приходить в себя не собиралась, и со вздохом опустился рядом. Смочив платок в воде родника, он принялся осторожно оттирать грязь и кровь с холодной влажной кожи. Порез уже схватился, но края сошлись неплотно, так что мог остаться большой шрам. Лливеллин нащупал в кармане плаща склянку со снадобьем, которое привык брать с собой в караулы еще со времен распри. Пригождалось оно нечасто, но случалось всякое. Правда, он и предположить не мог, что придется оказывать помощь Темной. Морольт бы не обрадовался, узнай он, куда пошло собственноручно приготовленное им для приближенного зелье…

Несколько капель прозрачной густой жидкости упало на порез. Лливеллин быстро растер их по темной рваной линии. К его ужасу, в тех местах, куда попало снадобье, кожа Неблагой моментально раскалилась так, будто под ней вспыхнуло пламя. Фэйри дернулась, вздохнула, и глаза ее широко раскрылись — зрачки превратились в две черные полные луны, почти скрыв зеленые края радужки. Лливеллин отстранился, обеспокоенный странной реакцией на лечение. Несколько секунд ничего не происходило, потом порез с отвратительным чавканьем сошелся и тут же затянулся, оставив по себе еле заметную белую полосу. Неблагая поднесла к лицу дрожащую руку, ощупала щеку и улыбнулась какой-то пугающей безумной улыбкой. Лливеллин отступил на шаг и взялся было за рукоять клинка, но тут она, вскочив на ноги, приблизилась и умоляюще сложила руки.

— Дай еще!

— Ты чего? — спросил Лливеллин, которого крайне тревожили выражения, сменявшие друг друга на лице Неблагой: голод, гнев, радость и что-то, похожее на пьяный восторг, который он видел у местных вилланов.

— Еще немного. Всего одну каплю. Тебе что, жалко? — упрашивала она, ломая руки. Лливеллин покачал головой и закрыл ладонью карман.

— Тебе больше нельзя. Посмотри на себя, с тобой что-то неладное творится.

— Неладное? Да я умираю от голода, придурок, — прошипела фэйри. — Теперь со мной как раз-таки все гораздо лучше, чем было прежде, когда я лишилась чувств от недостатка магии.

— Не я в том виноват, а твоя собственная глупость. Ты ведь знаешь, что гнев истощает, к чему тебе было злиться?

— К тому, что ты меня разозлил! — вскричала она. — Вы все у нас отняли, даже возможность чувствовать то, что мы хотим.

— Ваши чувства — буйство, вызывающее хаос и разрушительное для всех, на кого выплескиваются. Дай тебе волю, ты бы в порошок меня стерла только потому, что тебе не понравилось какое-то мое слово, а потом бы горько о том жалела, потому что некому было бы залечить твою рану! — сердито сказал Лливеллин.

— Если б по вашей милости я не была лишена возможности защищать себя, никто из вас не посмел бы причинять мне боль, — не уступала фэйри.

— Напомнить тебе, почему вы терпите все эти лишения? Вы несете лишь разрушения и хаос, ломаете все, к чему прикасаетесь, а первое ваше развлечение — раздувать свары на пустом месте. Вам нельзя давать волю, и решение, принятое Морольтом, лучшее из всех возможных.

— Да кто дал тебе и Морольту право решать, как нам жить? Мы точно так же, как и вы, родились в этих землях. Неблагие лены равны по правам и силе Благим, на том стоит наш мир уже целую тьму лет. То, что вы сотворили с нами, несправедливо!

— Я не собираюсь больше это обсуждать, — отрезал Лливеллин. — Я сдержал слово, залечив нанесенную тебе рану. На этом прощай и больше не попадайся у границы, а не то прикажу отправить тебя в цитадель.

— Всего один глоток! Разве тебе жалко? — прошептала фэйри, видимо, решив сменить тактику.

Он досадливо махнул рукой и пошел назад к краю зарослей, но, сделав несколько шагов, все же остановился. Неблагая стояла у родника, глядя на него умоляющим взглядом. Мокрый плащ был покрыт грязными пятнами и топорщился, отяжелев от воды. Выглядывавшее из-под него платье, заношенное и мятое, повидало не одну зиму и, видимо, нечасто менялось на другие, судя по обтрепанным краям подола. Ни украшений, ни вышивок, ни живых цветов — ничего из того, что радовало глаз при взгляде на фэйри из Благих ленов. Лливеллин вдруг со странным смущением вспомнил, как его жена каждый день меняла наряды, жалуясь прислужницам, что платья успевают быстро ей наскучить. Он еще раз оглядел Темную и, сам себе удивляясь, все же решил проявить милосердие.

— Один глоток. Маленький. И из моих рук.

Она ничего не ответила — только неожиданно кокетливо улыбнулась. Так, словно они были в пиршественной зале, и Лливеллин предложил ей отведать какое-нибудь изысканное блюдо. Приблизившись к Неблагой, он открыл фляжку со снадобьем и поднес к ее губам. Она коснулась горлышка, но тут же сморщилась и отстранилась.

— Что еще?

— Твои побрякушки, — проговорила фэйри, указывая на серебряные кольца с охранными знаками, которые давали дополнительную защиту от возможных проклятий Темных и остальных любителей нарушать границу. — Они сильно жгутся.

— Потерпишь.

— Тогда толку в снадобье не будет — вся магия уйдет на защиту от враждебных заклинаний, — возразила Неблагая. — Но ты можешь отдать мне фляжку. Я сделаю один глоток и верну.

— Не держи меня за глупца. Ты вовремя не остановишься, это как день ясно.

— А тебе жалко лишнего глотка?

— Да. К тому же как ты объяснишь родичам, что сыта и довольна, хотя к правителю Си тебя не взяли? — насмешливо спросил Лливелин.

Неблагая печально вздохнула и тут же предложила ему на время снять кольца.

— Я для тебя безобидна, сам знаешь. Уж скорее мне тебя надо бояться. Снимешь ненадолго, а потом снова наденешь — только и всего. Ничего сложного.

— Тогда почему ты так настойчива? — спросил Лливеллин, но кольца все же снял и положил на валун.

Предчувствие чего-то дурного коснулось его тяжелым дыханием, но он не стал вслушиваться — Неблагая была одна и причинить ему ощутимого вреда не могла. Открутив крышку фляжки, Лливеллин протянул ее фэйри. Однако, к его несказанному удивлению и возмущению, Темная резким движением отпихнула фляжку. Ему с трудом удалось удержать ее на весу, не пролив ни капли драгоценной жидкости, но промедление оказалось роковым. Неблагая повисла у него на шее, приблизила губы к его рту, едва не коснувшись, и с неожиданной силой принялась вытягивать из него магию. Дыхание сбилось, словно кто-то пережал горло, в животе скрутился тугой ледяной комок, а в опустевшем разуме рассыпались остатки мыслей. Лливеллин сознавал только одно — из него медленно, по каплям уходила жизнь. Кое-как сосредоточившись, он отшвырнул коварную девицу в сторону и сел на траву. Неблагая подползла ближе, взяла из его руки фляжку и просунула горлышко ему в рот.

— Ну вот, пролил половину. Знала бы, лучше б выпила.

— Кто ты такая? — хрипло прошептал Лливеллин, шокированный происшедшим и крайне раздосадованный своей глупостью.

— Кто, кто. Неблагая фэйри из клана Мордреда. Ты пей. Тебе еще назад идти, -пропела она. Ее лицо изменилось. Заострившиеся черты смягчились, глаза посветлели, а цвет лица перестал напоминать о выходцах, пьющих кровь из запоздавших путников.

— Ты слишком сильна для обычной Неблагой. Кто ты? Впрочем, мне плевать. Я сообщу Морольту о нападении, и…

— Тьфу, ну что за глупости? — рассмеялась фэйри, и ее смех разошелся по зарослям звоном колокольчика. — Какое еще нападение? Ты же сам согласился поделиться глотком магии, а как, не суть важно. Я о нас обоих позаботилась — забрать лишнего ты мне не дал, так что мои родичи не заметят во мне перемен. А со снадобьем шутки плохи, уж очень много в нем намешано ваших штучек. Они моментально почуяли бы Морольтов дух, его ничем не скроешь.

— Ты посмела отобрать у меня силу! — вскричал Лливеллин. — Никто из Темных ни разу за всю мою жизнь не приблизился ко мне ближе, чем на длину клинка.

— Ну пошли мне вызов, если тебе полегчает. Убьешь меня и вышвырнешь в болото, — пожала плечами фэйри и вдруг улеглась, положив голову Лливеллину на колени. Он оттолкнул ее и отодвинулся.

— Не сердись на меня. Захочешь жить, и из зверюги с той стороны магию выпьешь, не то, что из тебя, Светлый, — сказала она, перевернувшись на живот.

— Что ты знаешь о зверях? — напрягся Лливеллин.

— Да ничего такого. Просто слышала, что они страшные. У нас такая поговорка, только и всего, — пожала плечами Неблагая, глядя на него снизу вверх. На шее у нее блеснула тонкая цепочка, заправленная под корсаж. Лливеллин вытянул ее и рассмотрел золотую подвеску очень тонкой работы. Фэйри, дернувшись, отняла цепочку и спрятала украшение.

— Ну вот и ответ, — презрительно сказал он. — Кто из приближенных Мордреда польстился на такую замарашку?

— Эта вещь принадлежит мне, — сердито ответила девица, поднимаясь. Лливеллин, наконец, придя в себя, тоже встал.

— Как бы не так. Тебе бы не хватило силенок удержать меня, не будь ты под чьей-то рукой. Да и откуда у оборванки такая ценная вещь? Интересно, почему ты тогда шатаешься по Пустоши голодная и грязная. Попала в немилость? — издевательски спросил он.

— Мстишь мне за свою доверчивость оскорблениями? — бросила фэйри, задрав подбородок и откинув назад волосы. — Чего еще ожидать от прославленного Лливеллина, полководца самого Морольта?

— Благодарю тебя за урок, замарашка. Не стоит доверять Неблагим ни в чем и пытаться проявить к ним доброту, — сказал Лливеллин, делая шаг к зарослям. Его жег невыносимый стыд за то, как глупо он попался. Она могла беспрепятственно перерезать ему горло, окажись у нее за голенищем подходящее оружие.

— Ты сделал это не из доброты, — прошептала Темная ему вслед.

Лливеллину насилу удалось успокоить встревоженных воинов, которые перед его возвращением уже успели повздорить из-за того, что двое из них требовали отправиться на выручку задержавшемуся командиру, в то время как оставшиеся (в том числе, к удивлению Лливеллина, и Лаэрт) твердо решили выполнить приказ и оставаться на месте. Он тут же отдал команду возвращаться в сид и обратный путь проделал в полном молчании, делая вид, что не обращает внимания на обеспокоенные взгляды. В казармах Лливеллину передали частную просьбу Морольта явиться как можно скорее. Он внутренне содрогнулся: неужто кто-то еще видел, что произошло, и Морольт уже в курсе происшествия? Впрочем, поразмыслив, Лливеллин счел свои опасения лишенными оснований. Узнай Морольт о его поступке, за ним бы отправили стражников.

Раздав указания воинам, Лливеллин поспешил к себе: не стоило заставлять правителя ждать слишком долго, да и последствия слишком близкого общения с отродьем Темных давали о себе знать. Потеря силы была ощутимой, хотя не шла ни в какое сравнение с тем, что приходилось иной раз испытывать после столкновений с отрядами Мордреда. По коже пробегали волны неприятного озноба, словно ветер из-за туманов касался ее стылым дыханием, а внутри тела, напротив, разливался болезненный жар. Полузабытое лихорадочно-едкое ощущение магического голода давило, стягивало пока еще слабыми судорогами мышцы, жгло позорным напоминанием о собственной глупости. Лливеллин проклинал маленькую замарашку, Лаэрта и самого себя, не в силах смириться с тем, что оказался наивным, словно простак, только что вышедший из Дома-на-Перекрестке. К гневу и стыду примешивался страх: если обыкновенная девчонка так легко обвела его вокруг пальца, как он мог быть уверен, что земли Морольта в безопасности, и происки Неблагих не ускользают от его внимания?

Лливеллин с женой занимали обширные покои на верхних ярусах цитадели. Прежде они принадлежали Руэри и его семье, а после случившейся с ними трагедии были пожалованы Лливеллину и полностью переделаны под его вкусы: вместо золотистого и древесного цвета зеленый, вместо многочисленных изящных и совершенно неудобных предметов мебели — добротные и простые. Уна, дочь одного из советников Морольта, которую Лливелин взял в жены через пару лет после своего назначения на новый пост, в своем нынешнем жилище ничего не прибавляла и не убавляла. Она была, с точки зрения Лливеллина, да и всех, кто был с ней знаком, живым воплощением идеала доброй супруги: разумная, немногословная, никогда и ни в чем не выходившая из воли мужа. Впрочем, Лливеллин не позволял себе пользоваться этой молчаливой покорностью ей в ущерб, ни в чем не ущемляя ее и ничем не оскорбляя. Семейные узы, как и воинскую клятву, он почитал нерушимыми и уважал столь же глубоко, сколь и Милостивую Матерь и Дом-на-Перекрестке.

Уна, как это было у нее в обычае, сидела у очага и вышивала очередную праздничную скатерть — подарок то ли на чью-то помолвку, то ли на очередную годовщину со дня свадьбы. Увидев супруга, она сейчас же отложила работу, встала, произнесла короткое приветствие и вышла, чтобы отдать приказания служанкам. Лливеллин ушел к себе в спальню, разделся, сердито дергая завязки, бросил выпачканные в грязи одежды на пол. Ему казалось, что ткань все еще хранит запах леса и чужого дыхания, лихорадочно-горячего от постоянного голода.

Через несколько минут Лливеллин уже лежал в заботливо приготовленной купальне, вдыхая аромат курившихся целебных трав и верескового меда, который Уна понемногу добавляла в кипевший на огне котелок.

— Не стоило тебе так утруждаться, — проговорил он, подавляя зевок. Уна склонила голову, отсветы пламени заколыхались на золотистых волосах.

— Разве заботиться о тебе — не мой долг?

— Попросила бы служанку.

— Ты вернулся крайне истощенным, — спокойно сказала она, переливая горячее питье из котелка в кубок. — Я добавила к воде вербену, чтобы скорее восстановить магию и предотвратить возможные последствия.

Уна никогда и ни о чем не спрашивала напрямую, лишь коротко выражала свои мысли, давая возможность Лливеллину согласиться или оспорить сказанное. Он промолчал: никогда не имел привычки тревожить ее разговорами о своей службе. Теперь же к желанию уберечь жену от ненужных волнений примешивались жгучий стыд и свербящая тревога. Осушив кубок в несколько глотков, Лливеллин с неохотой выбрался из успокаивающих объятий воды.

— Не жди меня.

Уна молча кивнула и пошла к двери, но он продолжал, смущенный собственной резкостью:

— Правитель Морольт вызвал меня, а потом я хочу спуститься к воинам.

Уна насторожилась — тонкие пальцы крепко сжались на деревянной резной ручке.

— Приказать, чтобы тебе приготовили парадную одежду?

Лливеллин покачал головой.

— Нет, вызов частный. Ничего, что стоило бы твоего беспокойства.

Уна молча кивнула, по-видимому, вполне удовлетворенная кратким объяснением, и бесшумно удалилась. Лливеллин проводил ее взглядом, позволив себе еще раз полюбоваться тем, как переливаются золотым густые волосы, убранные в затейливую прическу. Уна была красива, грациозна, тиха и разумна — любой из мужей сида почел бы за честь взять ее в свой дом. Лливеллин с мстительным удовольствием сравнил совершенный образ супруги с врезавшимся в память убожеством Неблагой, и эта мелочь слегка облегчила ему сознание пережитого унижения.

У кованых дверей, отделявших от галереи обширные покои Морольта, Лливеллин помедлил, заставляя себя отрешиться от гнетущих мыслей. Честнее и правильнее было рассказать о том, что случилось, потому что дело так или иначе касалось безопасности лена, но Лливеллин не мог решиться на такое признание. Это было бы слишком тяжелым ударом по его гордости, после которого он уже не смог бы доверять себе, потому что Морольт перестал бы доверять ему. Лливеллин позволил себе молчать, успокоив совесть зароком утроить усилия по охране границы.

Морольт ждал в маленькой светлой комнате, стены которой были скрыты за многоярусными книжными шкафами. Здесь, помимо прочего, хранились древние манускрипты и свитки, повествовавшие о прежних временах, и каждый правитель дополнял коллекцию собственноручно заполненными трактатами. Сменялись главы кланов редко — так редко, что новоприбывшего встречало общее собрание правителей всех ленов. Новый правитель торжественно принимался в клан после того, как его предшественник добровольно расставался с жизнью, выпив отвар, погружавший в смертельно глубокий сон. Иногда, если лен слабел, из Дома-на-Перекрестке появлялся новоприбывший, занимавший место соправителя при живом и здоровом главе сида, как это случилось с Мордредом. После того, как он был вынужден заключить крайне невыгодное соглашение, в его сиде появилась еще одна жительница — сестра, которую Мордред прятал не только от Морольта, но и от других правителей, отвечая на их упреки оскорбительным равнодушием. Никто не видел таинственной новоприбывшей и не знал ее имени, равно как не имел понятия и о тех силах, которыми она была наделена. Морольта это изрядно тревожило. Лливеллин старался разузнать хоть что-то о новоприбывшей, но Неблагие, даже попадая на нижние этажи цитадели, хранили тайну, отговариваясь незнанием — дескать, Мордред прячет сестру даже от своего клана и не выпускает из дворца. Впрочем, расстановка сил на землях Морольта и его Неблагого брата никак не изменилась: новоприбывшая была слишком слаба или слишком глупа, чтобы взять власть, либо Мордред специально держал ее не у дел.

Морольт сидел в кресле у очага, в котором тлел торф. Тонкие худые пальцы покачивали кубок с вином, в которое были добавлены ароматные травы. Лливеллин не мог видеть лица Морольта, и это, хоть и было привычно, снова вызвало в нем тяжелую тревогу. Что, если Морольту уже доложили?

— Я явился по вашему зову, как только смог… — начал Лливеллин и тут же оборвал себя. Собственный голос показался ему раздражающе неуверенным, дрожащим, как у провинившегося стража. Мордред нетерпеливо дернул рукой, и вино выплеснулось за край.

— Ты поздно вернулся сегодня. Я ждал тебя еще до заката.

— Небольшое происшествие во время объезда границ. Я сам отправился с караульными, которых мы недавно приняли в число воинов.

— Что-то с Темными? — насторожился Морольт, указывая на стоявшее напротив кресло. Лливеллин сел, расположившись так, чтобы на его лицо легли тени.

— На Пустоши заметили Неблагую. Нарушения границы не было, видимой опасности тоже. Мы припугнули ее и отпустили восвояси.

— В чем тогда была причина твоего долгого отсутствия? — склонив голову набок, поинтересовался Морольт. Он слегка улыбался, так что его красивое лицо приобрело выражение мягкой задумчивости, но в потемневших глазах Лливеллин видел нетерпеливый гнев.

— Караульные нарушили установленный порядок, — начал он. Морольт скривил губы.

— Кто?

— Лаэрт, — ответил Лливеллин, чувствуя себя подлецом.

— Завтра же выстави его вон, пусть кожевникам помогает шкуры дубить, раз не хватает ума на то, чтобы повиноваться приказу.

— Я считаю, что это решение поспешно, — сделал Лливеллин отчаянный шаг. Дело было не только в том, что Лаэрт расплатился за промедление, в котором был виноват командир. Лливеллин опасался, что озлобленный фэйри доложит Морольту о том, что на самом деле случилось на Пустоши.

— Я не собираюсь спорить с тобой об этом, — ответил Морольт спокойно, но твердо, и замолчал. Лливеллин понял, что ему позволено задать вопрос.

— Что-то произошло?

Морольт нервно дернул плечом, откинулся на спинку кресла.

— Мне пришло послание сегодня от Ардала. Си, этот старый негодяй, собрал у себя правителей ближайших ленов, и они отправились на охоту. Ардал спрашивал меня, отчего я не явился и не участвовал в общем веселье.

Лливеллин вскинул голову и удивленно воззрился на Морольта. Это было чувствительное оскорбление, даже несмотря на то, что Си был из Неблагих и прекрасно знал о вражде Мордреда с Морольтом. Приглашение необходимо было послать, и это правило Си нарушил, не то не желая тратить попусту время, не то боясь, что Морольт явится, и дело закончится очередной стычкой, не то…

— Ты ведь понимаешь, что это может означать?

— Союз Мордреда с кланом Си грозит нам многими неприятностями, хотя у нас хватит сил справиться с ними обоими. Ардал не останется в стороне, его связывает данное вам слово, — проговорил Лливеллин. Они не в первый раз обсуждали возможность объединения ленов Неблагих против их сида, но только теперь угроза стала ощутимо-реальной.

— И все же я не стану ждать, пока эти неприятности обрушатся нам на головы. Если поселения смертных снова придут в запустение, кто станет ковать нам оружие?

— Я не думаю, что опасность так велика. Что вы намерены предпринять?

Морольт поднял взгляд, горевший мрачным весельем.

— Ничего нового, увы, мой друг. Я не рад, что придется прибегнуть к этому снова, но Мордред сам меня вынудил. Он и его приближенные славно повеселились на охоте, и, уж конечно, Си не отказал гостям в том, чтобы они пополнили свои запасы. Значит, мне нет нужды допускать Мордреда и его свиней на свои земли в ближайшие несколько лун.

Лливеллин призадумался, потом, взвесив все за и против, решил возразить.

— Это разгневает Мордреда сверх меры и нанесет ущерб его подданным. Си жаден до силы, как и другие, да и Ардал вряд ли позволил ему делиться с гостями слишком многим — он ведь чуть не больше всех тревожится о том, что колодцы могут иссякнуть. Мордред и его свита сыты, конечно, однако долго это не продлится. А вот клан, должно быть, истощен.

— Говоришь так, будто тебе их жаль, — презрительно бросил Морольт, и Лливеллин одернул себя — неужто и вправду проявил непозволительную мягкость?

— Меня тревожит, что такой шаг приведет к отчаянным попыткам Темных добраться до Колодца. И, возможно, ускорит заключение возможного договора между Си и Мордредом. К тому же не стоит забывать, что наши земли граничат с землями Темных через Пустошь.

— Отчаянные попытки ты, Ллин, должен предотвращать в зародыше, и до сих пор тебе это удавалось более успешно, чем кому бы то ни было. Надеюсь, ты и впредь меня не подведешь. Союз? — Мордред задумчиво прикусил губу. — Союз и без того возможен. Но ты сам сказал, что Ардал контролирует Си. Ему невыгодно усиление соседа, а Си не настолько глуп, чтобы ссориться с Ардалом. По крайней мере, я хочу в это верить. Что касается твоего последнего аргумента, друг, то я понимаю, к чему ты клонишь. Печальной памяти Руэри твердил о том же, словно ворон. Но зверей не видели уже очень давно, эта угроза исчезла много лет назад. Можешь ты назвать хоть один случай их появления за последние три столетия? И знаешь, Ллин, даже если они объявятся, а оборона Темных ослабнет настолько, чтобы быть сломленной, при чем тут мы? Нам хватит сил защитить свои границы, а Мордред пусть просит помощи у общего собрания, если доживет.

— А если Мордред вдруг лишится жизни, что тогда?

Морольт отвернулся и несколько минут смотрел на потухающий огонь.

— Не думаю, что власть в его сиде сменится в ближайшие столетия. Даже если он вернется в Дом-на-Перекрестке, у него есть соправительница. Сестра, о которой мне до сих пор неизвестно ничего, даже имени. Как смел он нарушить правила, которые соблюдаются с начала времен? Ее не приняли в клан, не благословили на общем собрании. Это неправильно. Это… Это не укладывается в голове, Ллин. Разве он имеет право распоряжаться ею, как теми, кто у него под рукой? Я ведь приготовил для нее шкатулку и набор для шитья, как положено, но, видно, не смогу ей вручить дар. А ведь она и моя сестра тоже.

Лливеллин тщетно пытался подобрать подходящие слова, изумленный неожиданной откровенностью Морольта и его, казалось, искренними чувствами, которые он упускал из-под контроля крайне редко. Впрочем, правитель избавил его от затруднения.

— Значит, решено. В назначенный день откажите Мордреду в проходе к Колодцу, пусть знает, что попытки обойти меня не останутся безнаказанными. Обо всех происшествиях пусть сообщают мне напрямую в любое время. Впрочем, я полагаю, тебе хватит сил удержать Завесу, даже если Неблагие вздумают сотворить какую-нибудь глупость.

— На какой срок будет закрыт проход? — уточнил Лливеллин, почувствовав некоторое облегчение. Правитель был уверен в верности своих решений — значит, и ему не должно было сомневаться.

— Неблагим отвечать, что на неопределенный. Посмотрим, что станет делать Мордред.

Лливеллин поклонился и вышел, спеша отдать необходимые приказы.

Следующие несколько дней были беспокойными. Лливеллин поручил Аодху проследить за порядком в цитадели, а сам вместе с Конвеем отправился проверять Завесу. По линии, вытянувшейся от края леса в сторону человеческих деревень, обнаружилось несколько повреждений. Они были, в общем-то, пустяковыми: видимо, кто-то из Неблагих опробовал защитную магию на прочность парой заклинаний и отправился восвояси ни с чем, но Лливеллин все равно едва сдерживал гнев.

— Как вы распределили караулы? — сердито бросил он Конвею, когда они, залатав последнюю из найденных прорех, отправились в сторону ближайшей деревни. Конвей выпрямился в седле, словно стоял на смотре перед самим Морольтом.

— По вашему указанию, отряд за отрядом каждые три часа, и сохранность защитных заклинаний проверяем…

— Как же вы пропустили эти дыры? — возмутился Лливеллин, гневаясь, впрочем, больше на себя. Ему казалось, что он предал доверие Морольта, и чем дальше, тем сильнее. Кто может поручиться, что сид в безопасности, если тот, кто отвечает за его оборону, не смог защитить самого себя, а неприступная вроде бы Завеса оказалась поврежденной?

— Ллин, послушай, — понизив голос, начал Конвей, — я разделяю твои опасения. Мордред может выкинуть что угодно, а если он стакнулся с Си, то покоя никому ближайшую сотню лет не будет. Но ведь у нас все в порядке, Завеса по-прежнему непроницаема, это просто царапины от собачьих когтей.

— Хотел бы я разделить твою уверенность в том, что все будет в порядке, друг, — сделав над собой усилие, ответил Лливеллин уже спокойнее. — Но союз между Мордредом и Си грозит нам настоящими неприятностями. Мы с одним Мордредом справлялись с трудом — вспомни, сколько пришлось потратить сил на то, чтобы укрепить Завесу. Потому важен каждый пустяк, — помолчав, он внушительно добавил, — и я тебя предупреждаю, что если еще раз обнаружатся нарушения целостности Завесы, о которых мне не будет сообщено в тот же час, как они появились, я прикажу сунуть тебя головой вниз в болото, а потом отправлю безоружным во владения Мордреда. Чтоб ты вспомнил, на что способны эти выродки, и больше не терял бдительности.

Конвей нервно сглотнул и, повернувшись, прикрикнул на воинов, чтобы смотрели по сторонам во все глаза. Лливеллин тронул поводья, выехал вперед. У подножья низкого холма показались потемневшие от влаги соломенные крыши.

В деревне их встретили не слишком радушно. Люди заканчивали очередной круг полевых работ, понемногу переправляя урожай с полей в амбары, и на их лицах Лливеллин видел тяжелую одуряющую усталость. В других ленах в деревнях смертных рабочих рук было больше, потому что земли были более пригодны для жизни и земледелия, а фэйри не устраивали долгих распрей, ограничиваясь мелкими приграничными стычками. Старейшина, впрочем, поприветствовал Лливеллина и присоединившегося к нему Конвея со всей возможной вежливостью и даже предложил немудреное угощение, от которого оба фэйри столь же учтиво отказались.

— Мы объезжали границы и обнаружили, что Неблагие бывали невдалеке отсюда. Вы замечали их присутствие? — перешел к делу Лливеллин. Старейшина поморщился и сделал отвращающий знак.

— Как не замечать. Замечали, господин, когда ходили за хворостом, да глину нужно было накопать на высоком берегу. Однако ничего сверх обычных проказ — прокляли на тачке колеса, так что скакать стала лягушкой. Сожгли на огне, благословленном вербеной. И еще мальчик, собиравший голубику, подхватил лихорадку и стал видеть духов, но знахарка его вылечила.

— Отчего не сообщали?

— Да к чему напрасно вас тревожить, — отмахнулся старейшина, словно от надоедливой мухи. — От них вы нас все равно не избавите, караул здесь не выставите, а если и выставите, то проку не будет — они еще хуже обозлятся. Не трогают пока, и ладно. Тачку новую сделать несложно, а ребенок, может, и сам простудился.

— Я тебя понял, — нахмурился Лливеллин. — Теперь послушай, что я тебе скажу. В следующем месяце и тех, что придут за ним, вам придется быть осторожнее.

— Насколько?

— Намного.

Старейшина горько вздохнул.

— Что, снова?

— Нет, распри мы не ожидаем. Но опасность возрастет, это точно.

— Как же нам быть, господин? Скоро праздник урожая, надо проводить Солнце, как положено. Да и ведь мы ходим в лес, что примыкает к их землям, за дровами, на Пустоши добываем кроликов, и…

— За дровами можно ходить и в нашу часть, а охотиться вам не запрещается. Я выставлю охрану на случай провокаций, но и сами не теряйте бдительности.

— Так ведь до вашей части еще добраться надо, а у нас полевые работы, зерно собрать, землю перепахать снова, а рук у нас мало!

— С этим ничем не помогу. Не думаешь же ты, что я пришлю своих воинов, чтобы они встали за плуги? Я предупредил, ты меня услышал, — резко ответил Лливеллин и перешел к тому, что интересовало его куда больше. — А что наши мечи?

Старейшина отвел взгляд.

— Не брались еще, целые дни в полях проводим, и кузнеца пришлось загрузить работой — сами понимаете, то серп слетит с рукояти, то еще что.

— Напомнить тебе, чьими стараниями у вас такой обильный урожай? Может, на будущий год стоит облегчить вам жизнь? — проговорил Лливеллин с угрозой.

— Нас и так немного, господин. А если еды не будет вдосталь, станет еще меньше. Кое-кто и без того хочет переселиться в другие земли, там, где Добрые Соседи договариваются друг с другом мирно… Вы ведь и сами понимаете, и без того трудно приходится, — зачастил мужчина. Лливеллин прервал его движением руки.

— Вы вольны переселяться, куда угодно. Если, конечно, вас там примут. И все же не забывай о том, что твой род многие десятилетия питался на наших землях.

После разговора со старейшиной настроение у Лливеллина, и без того мрачное, стало хуже некуда. Фэйри берегли клинки, но случалось всякое — кто-то терял оружие, столкнувшись с залетным магом, кто-то лишался меча в борьбе с беспокойным духом. В таких случаях сила, заключенная в металле, изменяла свою изначальную направленность, а меч становился просто мечом. Опасностей хватало и помимо вечной угрозы со стороны Неблагих. Тем более что остальные правители знали о том, что у Морольта мало смертных и много проблем с Мордредом, так что всегда существовала возможность, что кто-то захочет урезать его и без того небольшие владения.

Лливеллина не оставляло тягостное дурное предчувствие, хотя ежедневные проверки Завесы показывали, что границы защищены как должно, а Морольт и убеждал его вернуться к реальности и прекратить видеть во всем угрозу. Он стал искать возможность узнавать о попытках нарушения границы сразу же, не дожидаясь, пока повреждения обнаружит очередной отряд стражей — если обнаружит. Навешивать на магическую стену сигнальные заклинания, как предлагали ему во время советов Аодх и Конвей с молчаливой поддержки Морольта, Лливеллин смысла не видел. Во-первых, их понадобилось бы слишком много, во-вторых, они часто реагировали на безобидные явления вроде грозы или сильного ветра, которые сами по себе были насыщены природной магией. Нужно было нечто более сложное, нечто, что позволило бы предотвращать нападения Темных, а не отводить проклятья и исправлять нанесенный защитной магии вред. Однако, сколько Лливеллин не перерывал пыльные свитки и потрескавшиеся от времени страницы стародавних трактатов, ничего дельного ему не в голову не приходило. Он пробовал новые и новые варианты, которые неизменно оказывались провальными, пока, наконец, во время очередной частной беседы у Морольта не иссякло терпение.

— Ты слишком много времени уделяешь тому, что еще не случилось, а может, и никогда не случится. Даже если случится новая распря, почему ты думаешь, что нам никто не поможет? Другие Благие сиды заинтересованы в сохранении равновесия, существующего от начала времен.

— Мы не можем знать доподлинно, в чем они заинтересованы, а в чем нет. Никто не откажется прирезать к своим землям лишние угодья. Если вы пострадаете или…

— Если Мордред одержит верх и прикончит меня, ты это хотел сказать? — усмехнулся Морольт, и Лливеллин опустил взгляд, делая вид, что сосредоточенно изучает мелкие трещины на лакированной столешнице.

— Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы этого не случилось.

— Не сомневаюсь. Навряд ли тебе когда-нибудь придется разбираться с последствиями моей смерти, мой дорогой Лливеллин.

Лливеллину казалось, что за этим должно последовать объяснение — что-то недоговоренное, почти обретшее форму, касалось его мыслей, доносилось до слуха еле различимым легким шепотом. Однако Морольт отвернулся и принялся ворошить угли в очаге, давая тем знак, что очередная аудиенция закончена — и никакого толка не имела.

— Не забывайте, что Мордред — не единственная существующая угроза. Зверей давно не видели, но это не означает, что нам следует забыть об их существовании, — сделал Лливеллин последнюю попытку достучаться до правителя.

— Как поживает твоя супруга? — вдруг спросил Морольт. — Ты ведь помнишь, что через четверть лунного месяца мы приглашены к смертным на праздник в нашу честь.

Лливеллин, сбитый с толку внезапной и крайне невежливой сменой темы, заверил правителя, что оба они явятся, и откланялся. Бездействие и кажущееся безразличие Морольта сердили его, равно как и невозможность найти надежный способ защитить границы — или убедить себя в собственной способности их защитить. Прямой вопрос о семейных делах и указание явиться туда, где он и без того должен был присутствовать в силу своего положения, и вовсе показались Лливеллину оскорбительным намеком: займись своими делами и помни, что решения относительно безопасности сида в конечном счете принимаешь вовсе не ты. Обиженный обращением Морольта, Лливеллин бросил свои поиски и погрузился в каждодневную рутину жизни цитадели.

Подготовка к празднику Лливеллина занимала мало, поэтому он и не заметил, как пролетели оставшиеся до торжественного события дни. Фэйри относились с презрительным снисхождением к человеческой традиции чествовать Добрый народ за благословение засеянных полей: их забавляло, что люди воспринимают взаимовыгодную сделку как священнодействие. И все же из года в год высшая знать сида являлась к украшенному снопами пшеницы алтарю на краю деревни. До утра у костров звучали тягучие древние песни, славящие Всемилостивую Дану, а смертные взирали с завистью и восхищением на своих более счастливых соседей, разделяя с ними испеченный из последнего собранного зерна хлеб.

Уна любила этот праздник. Супруги приближенных Морольта собирались вместе и проводили часы за вышиванием нарядов, не доверяя служанкам или не желая делить с кем-то удовольствие от подготовки к веселью, шептались, то прикладывая руки к губам в знак праведного негодования, то пряча в ладонях рвущийся с губ непозволительно громкий смех. В этом году женщины выбрали покои Уны, и Лливеллин позволил ей принимать у себя подруг, хотя ему было трудно проявлять положенное радушие. Уна, встревоженная его состоянием, даже изменила своему обыкновению и несколько раз переспросила, не передумал ли он, однако Лливеллин уверял ее, что все в порядке, и изо всех сил пытался сам в это поверить. Мало-помалу суета захватила его, отвлекла от гнетущих мыслей и неясных тревог, так что он снисходительно вслушивался в болтовню о благоприятной для торжества погоде, положенных по этикету сочетаниях цветов в вышивках и новых танцах, придуманных за год.

Вечер праздника выдался замечательным. Воздух был теплый, как парное молоко, пахло травами и речной водой. На небе не было ни единого облачка. Даже вездесущие туманы, наплывавшие с краев обитаемой земли, растеклись под ногами прозрачными нитями и уползли в болото. После короткой благодарственной речи собравшихся старейшин в центр круга вышел Морольт. Он выглядел так торжественно и в то же время непринужденно-изящно, что отовсюду понеслись восхищенные вздохи и шепотки. Правитель отвесил учтивый поклон, впрочем, весьма контрастировавший с его насмешливой улыбкой. Лливеллин тоже усмехнулся. Каждый год смертные видели Морольта, и каждый год впадали от его присутствия в такой восторг, будто на землю с облаков спустилось какое-то изначальное божество. Морольт заговорил о благословенном летнем тепле и щедрых дарах природы. Лливеллин почти не вслушивался, смотрел на то, как огонь обгладывает поленья, и думал о том, не появятся ли Неблагие. Уна стояла рядом, держась за его локоть, торжественно-спокойная и погруженная в молчаливую сосредоточенность. Она была прекрасна, впрочем, как и всегда. Ничего слишком яркого, кричащего, выбивающегося из общей картины, и в то же время каждая мелочь, каждая деталь наряда говорила об изяществе и тонком вкусе его создательницы.

— Мотыльки? — пробормотал Лливеллин в подушку, слишком уставший, чтобы притворяться заинтересованным. Теплые пальцы коснулись его волос, пробежали по шее, спустились по спине.

— Мотыльки, — прошептала Уна ему на ухо, и он блаженно улыбнулся. — Все лето я провела в саду, любуясь их танцами.

— Я был занят караулами, ты же знаешь, — виновато прошептал Лливеллин, но Уна прикрыла ему рот ладонью.

— Я знаю.

После речи кто-то затрубил в рог, и круг дрогнул, разбился, посыпался темными фигурами, как бусинами из порванного ожерелья. Фэйри перемешались со смертными, хватаясь за руки, замелькали вокруг костра, закружились во всполохах предвкушающего смеха. Вечер пьянил, будоражил, окутывал запахом дыма и ароматных трав, в обычное время заботливо сохранявшихся подальше от солнца, а теперь бездумно брошенных под ноги танцующим. Лливеллин оглянулся и вдруг понял, что в какой-то момент остался один. Исчезновения Уны он не заметил, она пропала из виду, будто унесенная порывом теплого ветра, и это ему не понравилось. Снова кольнула неприятная тревога, словно немой укор, насмешливое напоминание о том, что мир вокруг ему неподвластен. Лливеллин огляделся, пошел вперед, сталкиваясь с мечущимися в алых отсветах фигурами, стряхивая с плеч чужие цепкие руки. Тьма сменялась ослепляюще-ярким светом, глухое безмолвие — слишком громким и резким звуком, эхом чьего-то хохота, вклинивавшимся между обрывками нестройных песен.

Уна нашлась у алтаря, в световом круге, окружавшем поднявшийся к самым звездам огонь. Придворные Морольта, которых Лливеллин тайно презирал за приверженность изяществу и красоте в ущерб храбрости и силе, кружились в замысловатом танце с высокородными дамами сида, а некоторые и с миловидными смертными женщинами. Лливеллин не сразу понял, с кем танцевала его жена, и с минуту невежливо всматривался в ее беззаботно хохочущего кавалера, чтобы потом с немалым удивлением узнать в нем самого Морольта. Правитель сбросил маску высокомерной сдержанности и теперь выглядел воплощением вечной юности и ничем не омраченного счастья. Длинные светлые волосы в беспорядке падали на плечи, позолоченные пламенем, стелились по ветру, когда танцующие резко обрывали очередную фигуру, чтобы начать новую. Уна смотрела на Морольта пристально, словно околдованная. Лливеллин неосознанно поднял руку, коснулся собственных волос, коротко обрезанных, как у всех воинов, и, устыдившись этого порыва, отступил в тень. Глупо сожалеть об утраченной красоте, если на тебе лежит ответственность за безопасность всего сида. И все же он не мог побороть в себе глухое и ядовито-горькое чувство, которому сам затруднялся дать название.

Меж тем танец закончился, запыхавшиеся пары рассыпались в стороны, ища котлы с крепкой местной выпивкой. Уна осталась у алтаря, встала, прислонившись к камню, закинула голову назад, глядя на звезды. Губы ее были приоткрыты, а грудь часто вздымалась. Меж тем вернулся Морольт с двумя кубками, через края которых переливалась пена, и подал один из них Уне с учтивым поклоном. Она приняла его церемонным жестом, так, будто они были в собрании фэйри, а не на деревенском празднестве. Лливеллин немного успокоился. Да, правитель пожелал выразить дань восхищения, пригласив Уну на танец. Что было в том дурного? Просто всех захватило непринужденное веселье, только и всего… Лливеллин уже хотел было выйти из своего укрытия и присоединиться к танцующим, но тут Морольт шагнул к костру, и взметнувшееся пламя выхватило его фигуру из полумрака. Взгляд Лливеллина зацепился за ворот нижней рубашки, кокетливо показывавшийся из-за плотного края камзола. Он всмотрелся, отчаянно надеясь, что его постиг обман зрения, но реальность оказалась безжалостна. На тонкой, будто бы светящейся изнутри ткани прихотливо расположились легкие мотыльки, чуть распустившие цветные крылья. Лливеллин повернулся и поспешил прочь, ища убежища в спасительной темноте.

Он прошел вдоль изгороди, никем не замеченный и не остановленный. Позади снова зазвучали многоголосые напевы. Уна осталась там, среди других признанных красавиц сида, кружиться в своем серо-голубом платье с мотыльками, вышитыми у груди и по подолу. Наряд и вправду получился замечательный — видимо, воспоминания о летних прогулках в саду были по-настоящему ей дороги. Вскоре Лливеллин уже был на краю владений Морольта. Его тянуло вперед, во мрак, пронизанный ровными холодными лучами звездного света, подальше от неверных алых всполохов, которые словно обжигали спину насмешливыми улыбками. Прочь от душных домов и навязчивого запаха вербены и душицы, на Пустошь, на свободные ничейные земли, где можно было дышать полной грудью — до тех пор, пока тебя не поймает отряд Неблагих. Лливеллин всегда считал устройство своего мира совершенным, идеально выверенным, но сегодня сид давил на его плечи, как каменная глыба с вершин старых гор, огибавших остров с левого края.

Правителю было позволено многое, куда больше, чем обычным фэйри, будь они даже и приближенными главы клана, но в отношении себя и своей семьи Лливеллин не мог и помыслить о подобном. Более того, столь открыто и бессовестно выставить это напоказ — такого на его памяти точно не случалось. Лливеллин порывался вернуться и при всех бросить Морольту в лицо обвинение, а там будь что будет. Поединок, заключение в темнице, потеря всего, что было важно и дорого… Впрочем, какая теперь разница, после того, как его доверие столь подло обманули? Что до Уны, Лливеллин и предположить не мог, что супруга окажется способна на такое притворство. За все прожитые годы он не имел повода упрекнуть ее даже в непочтительности и относился со всем возможным уважением, и от этого было еще больнее. Лливеллин с мстительным удовольствием представлял, как наутро бросит неверной жене в лицо обвинение и выставит прочь из дома, предоставив ей самой объясняться со своими родичами, которым придется принять ее, а вместе с ней и ее позор.

Лливеллин не заметил, как оставил позади Завесу, впервые за время своей службы не задумавшись о ее сохранности. Он опомнился лишь после того, как дошел до низины между двумя неглубокими речушками. Неподалеку оттуда в зеленую плоть Пустоши вдавался узкий клин владений Мордреда, с которого Темные частенько выступали, готовясь совершить рейд к землям Морольта. Явиться сюда в одиночестве и практически безоружным было крайне опасно и необдуманно, особенно учитывая положение, которое Лливеллин занимал в сиде Морольта. «Попасть в застенки к Мордреду в довершение всему прочему — достойный итог моего пребывания на посту верховного полководца», — пронеслось в голове Лливеллина. Он повернулся и пошел назад, на безопасные земли, внимательно ощупывая окружающее пространство.

Первые минуты вокруг было тихо и спокойно, ни одного живого существа рядом Лливеллин не ощущал и даже успел было успокоиться. А потом от от клина земель Неблагих по воздуху потянулись извивающиеся, как плети хмеля, тонкие, но крепкие нити магии. Лливеллин невольно поежился, медленно выдохнул сквозь сжатые зубы и опустил руку к ножнам с узким коротким клинком: в бою против многочисленных врагов ничем не поможет, однако для одиночной схватки пойдет в самый раз. Он тревожно вслушивался, прощупывал темное пространство, ища, перебирая обрывочные нити и тающие следы, сам не понимая, боится ли нападения или ищет возможности выплеснуть ярость. Уходить было поздно, его заметили. Воздух вокруг сгущался, стягивался в упругие полосы, которые то проносились мимо холодными потоками, то сплетались у него за спиной в тугие узлы. Магия была сильная, но какая-то странная: неустойчивая, изломанная и будто недовершенная, словно владельцу не хватало сил развернуть ее по-настоящему. А еще в ней был знакомый горьковато-пряный привкус, запах мха, воды и глины…

Лливеллин замер, скользнул тенью, прислонился спиной к замшелому валуну и вытянул оружие из ножен. Вдох, выдох, короткое острое движение, взмах рукой, и соткавшаяся из темноты тонкая фигура со сдавленным писком свалилась наземь. Лливеллин тоже потерял равновесие, больно ударился плечом о камень, выругался, давая выход нерастраченному азарту боя.

— Ты явно нарываешься на неприятности, — выдохнул он, когда пульс перестал бешено колотиться в висках.

Неблагая, посягнувшая на его силу в тот памятный вечер, лежала ничком, и в шаге от ее головы покачивался воткнувшийся в землю клинок. Она шевельнулась, приподнялась на руках и села, подтянув к груди колени. Лливеллин почти физически ощущал ее испуг, беспомощность и лишившее возможности быстро соображать удивление.

— Приди уже в себя, — сказал он, выдергивая из земли меч. — Прошлый раз ты не была столь пуглива.

— Откуда ты тут взялся? — опомнилась фэйри. — Вы же пьянствуете в деревне с крестьянами.

— Что ты на этот раз задумала? Зачем преследовала меня?

— А какое лихо понесло тебя сюда среди ночи? Я вышла на прогулку по ничейной земле, а ты снова напал на меня без повода.

Лливеллин протянул руку и помог ей подняться.

— Ты шла за мной с какой-то целью. Можешь ли ты быть недовольна тем, что я решил быть настороже?

Она шагнула назад, отряхнула руки — теперь на них были перчатки.

— Неужто ты не узнал меня? Я смела надеяться на то, что ты хорошо меня запомнил.

Лливеллин потянул воздух, изучая колыхавшиеся вокруг нее магические нити.В ту их встречу ее сила была рваной, неровной, комкавшейся вокруг хозяйки, как глина на дне пересохшего потока. Теперь же картина изменилась. Гулкий и холодный поток магии изгибался в воздухе, продавливая границы его собственной силы, и на первый взгляд выглядел обычным для Неблагих. И все же внутри, под поверхностью, были грубые изломы, рубцы, разрывавшие ровное течение магии на выдыхающиеся потоки. Это напомнило Лливеллину когда-то увиденное в цитадели дерево, выросшее в помещении с низким потолком: мощное, но недоразвитое, изуродованное почти до смехотворности. Он был удивлен, но задумываться о природе искажений чужой сути не собирался.

— Ты изменилась, — сказал он. — Покровитель сменил гнев на милость и восполнил твои запасы, да сосуд оказался ненадежен?

— Мои родичи были в гостях и привезли немного воды с собой. Что за охота тебе твердить о покровителе, которого у меня нет, воин? Неужто метишь на его место? — сердито отозвалась Неблагая и свернула тянувшееся к Лливеллину кружево силы, будто устыдившись ее ущербности.

Лливеллин невежливо усмехнулся.

— К чему ты мне? Ты ни на что не годишься, судя по тому, что я вижу, а от твоей болтовни у меня ум за разум. Кто вообще мог польститься на такое жалкое создание?

Он знал, что разговор не доведет до добра, что надо скорее уносить ноги, пока за девицей не явилось все ее семейство в полном составе, а то еще и любовник, который, судя по всему, был в числе свиты Мордреда. Знал, но продолжал стоять на месте, осыпая Неблагую насмешками, как будто это могло смягчить его собственное унижение. Фэйри вскинула голову, и Лливеллину показалось, что его разгоряченной кожи коснулось дыхание ледяного зимнего ветра.

— Да уж, куда мне до той разряженной совы с соломенным гнездом на голове, которую ты так бережно держал за руку, будто она не в состоянии устоять на ногах и вот-вот ткнется в землю своим задранным носом. Это, верно, твоя незамужняя сестрица, которую никто не желает за себя брать по причине ее унылого вида — или того, что ты скупишься на приданое?

Лливеллин взбесился, хотя и твердил себе, что нельзя обращать внимание на подначки Неблагой. А она старательно выводила его из себя: магия снова завилась вокруг беспокойным вихрем, скрутилась в тугой кокон, сдавливая на грани боли, в полушаге от прямого нападения, ударила колючим ветром в грудь, донимая и царапая. Вреда это не причиняло и даже не создавало угрозы, но раздражало донельзя.

— Со мной рядом была моя законная супруга, о которой я тебе настойчиво советую не злословить, — нарочито медленно проговорил Лливеллин. — Хотя бы потому, что это выглядит неприкрытой завистью и тебя же унижает. Тебе-то никогда не стоять у очага с тем, под чьей рукой ты ходишь, и никогда не быть хозяйкой в его доме.

Фэйри метнулась к нему, сжала кулачки, словно собиралась ударить, но вдруг замерла.

— Супруга, значит?

— Да, я уже тебе сказал. Супруга. Кстати, как это ты ухитрилась нас рассмотреть? Неужто следила? — насмешливо протянул Лливеллин, снова почувствовав себя хозяином положения. Фэйри старательно отводила глаза, и он наклонил голову, ища ее взгляд.

— Отвечай же. Сперва наблюдаешь за мной издали, потом начинаешь преследовать, хотя прекрасно знаешь, что я спрошу с тебя за твою выходку. Что ты задумала?

— Хорошо тебе живется, да? Подлизался к правителю, так что он тебя балует, даже казнил сына прежнего полководца ради того, чтоб пристроить тебя на это место, бегаешь вдоль границы по поручениям, как собачонка, а взамен, наверное, тебе перепадают объедки с Морольтова стола…

У Лливеллина от злости задрожали руки, и он, не сдержавшись, схватил Неблагую за костлявое плечо.

— Чего ты добиваешься этим? Ждешь, что я тебя ударю, чтобы потом нажаловаться и устроить очередную распрю?

— Плевать я хотела и на тебя, и на ваши глупые распри, из-за которых я ничего толком не вижу, кроме стен да глухого леса! — вскрикнула Неблагая с такой злостью, что в стороны полетели отблески магии. Она теряла силы с каждым словом, с каждым глубоким рваным вдохом, но ее, казалось, это совершенно не заботило. — Ответь мне, Лливеллин, командир Морольтовых воинов и его главный прихлебатель, чем я хуже всех этих разряженных бледных гусениц, которые пляшут там, вокруг этого костра, и почему я голодаю и боюсь отойти хоть на шаг от дома, вздрагиваю от каждого шороха, будто я воровка, хотя это вы отняли у нас то, что принадлежит нам по праву?

— Не я виноват в том, что вы оказались в таком положении, — сказал Лливеллин чуть мягче и ослабил хватку. — Утихомирься, ты впустую тратишь силу, которой бы тебе при разумном поведении хватило на несколько месяцев.

— Не можешь ответить, значит? — продолжала она глухо и зло. — Тогда я задам другой вопрос.

— Задавай, — насторожился Лливеллин. Колючие нити впились в его кожу, оставляя болезненные следы.

— Почему твоя жена танцевала с тем разряженным счастливым шутом, пока ты прятался в тени, словно летучая мышь? Или у вас принято делить своих женщин с теми, кто занимает более высокое положение? Вряд ли ему приходится трястись в седле и мечом размахивать, раз у него такие красивые длинные волосы. Тебе бы тоже пошли — не то, что эти жалкие огрызки. Немудрено, что жена предпочла тебе более удачливого соперника!

Последние слова Лливеллин почти не расслышал — он стремительно удалялся от бесновавшейся Неблагой, направляясь в сторону Завесы. Ее оскорбления больно рвали и без того глубокую рану, так что он чувствовал, что вот-вот утратит контроль над собой и сорвет на девчонке всю злость, которая накопилась в нем за последнее время.

— Куда же ты так спешишь? — послышался надоедливый голос. — Ты так мне и не ответил.

Лливеллин ускорил шаг, но она упрямо продолжала следовать за ним, бормоча на ходу какие-то сбивчивые обвинения.

— Постой же, я не могу идти так быстро. Я с тобой еще не договорила.

Цепкие пальцы ухватили его за край плаща, дернули, так что ткань затрещала. Лливеллин обернулся, позволяя своей магии вырваться из рук, и с наслаждением пронаблюдал за тем, как Неблагая застыла на месте и начала хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

— Больно? — спросил он, позволяя потоку силы схлынуть. — Если вздумаешь и дальше меня преследовать, будет еще больнее. Оттачивай свое остроумие на ком-нибудь другом. На главе своей семьи, например.

— Да послушай же, — прошептала Неблагая. Ее магия повисла рваными лоскутами, бессильная и беспомощно-слабая. — Я много дней тебя ищу, но ты все время появляешься с другими.

Лливеллин остановился, изумленный ее признанием. Фэйри вытянула из-за пазухи цепочку, на которой висел какой-то продолговатый сосуд, казавшийся угольно-черным даже в окружавшей их темноте.

— Мертвая вода. Мордред самолично ее проклял.

— Мертвая вода? — переспросил Лливеллин. Это был один из сильнейших артефактов, которые только могли сотворить Неблагие, и губительная сила его поражала воображение.

— Ну да. Я же говорю тебе, выкрала у Мордреда из мастерской. Возьми, это плата за то, что поживилась тогда твоей силой. Это и вправду было нечестно.

Лливеллин покачал головой, не веря, что все это происходит на самом деле.

— Ты, Неблагая, даришь мне нечто, украденное у твоего правителя? Ты вообще соображаешь, что с тобой за это могут сделать?

— Конечно, соображаю. Поэтому бери скорее и не трать время попусту, — беспокойно оглядевшись, ответила фэйри.

— Не возьму. Мне она ни к чему.

— Это лучшее средство, чтобы защититься от зверей, — выпалила Неблагая, и Лливеллин почувствовал, как по спине побежал озноб.

— О чем ты умалчиваешь? Неужто в землях Мордреда объявились звери? Скажи мне, это касается всех нас.

— Нет у нас никаких зверей. Но Мордред держит воду про запас, на всякий случай. Ведь если плеснуть этим в физиономию Благому, тоже смешно получится. Я видела один раз, когда ее испытывали на пленнике, — он так забавно задымился…

— Довольно, — сухо сказал Лливеллин. — Так и быть, твой дар я приму. Может, мне удастся изобрести противоядие.

— Это вряд ли, — пропела Неблагая, довольно подпрыгнув. Лливеллин покачал головой — поведение ее совершенно не сообразовывалось с его представлениями о том, как должна вести себя девица. Она напоминала ему взбесившийся водяной поток, запертый в хрупком и тесном теле.

— Что же, — сказал он. — Время к рассвету, и ни тебе, ни мне не стоит здесь дольше задерживаться.

— Постой, — перебила его фэйри. Сила ее снова вспыхнула гибким холодом, затрепетала на кончиках его пальцев, словно спрашивая о чем-то. Лливеллин стоял неподвижно, молча ждал, чем закончится это странное ожидание, разорванное на части сбившимся дыханием и нерешительными короткими взглядами. Наконец, нити взметнулись, окутывая его болотной сыростью и чернотой глухого леса. Девчонка решительно шагнула вперед и обняла его, сжимая изо всех силенок. Несколько секунд ошеломленный Лливеллин простоял неподвижно, а потом высвободился из ее судорожно стиснутых рук.

— Не знаю, чего ты хотела этим добиться, и знать не хочу, — бросил он. — Надеюсь, ты будешь благоразумна и больше не попадешься на глаза ни мне, ни кому-то из моих братьев по клану. Прощай.

Холодные пальцы задержались на его кисти, коснулись ладони, будто в последней попытке удержать, но Лливеллин торопливо зашагал прочь. Добравшись до границы, он обернулся. Предрассветный туман заполнил низину, и никаких признаков присутствия Неблагой больше не было, однако Лливеллину казалось, что он чувствует прикосновения ее тревожно бьющейся силы.

Лливеллин миновал Завесу, обошел стороной деревню и окутанное туманом опустевшее поле. На душе у него было мрачно, но он старательно подавлял в себе всякие проблески чувств. Довольно — поддался слабости и тут же оказался на Пустоши нос к носу с Неблагой, и повезло еще, что навстречу ему попалась знакомая фэйри. И что она по своей привычке разгуливала без сопровождения. Лливеллина забавлял ход собственных мыслей. Вместо того чтобы в очередной раз переживать разрушение своей вроде бы счастливой семьи и крах уз, связывавших его с Морольтом — Лливеллин и думать не хотел о том, чтобы продолжить служить ему после такого предательства, — он раз за разом перебирал в уме странные речи и еще более странные поступки Темной. Что она вбила себе в голову, эта девчонка, непозволительно глупая, слишком неосторожная и дерзкая даже для дочери Мордредова клана? Зачем рисковала, ища встречи с врагом и — уму непостижимо — предлагая такой опасный дар?

Лливеллин искал ответы, но не находил, уверял себя в том, что все это было очередным спектаклем, тщательно спланированной, но вышедшей из-под контроля игрой. Так случалось со всеми планами Неблагих. Кто мог стоять за этим? Сам Мордред? Нет, для него это слишком мелко. Он послал бы сложное проклятье, сплетенное из множества узлов, такое, чтобы терзало медленной жестокой мукой, давало временное облегчение и вспыхивало снова, едва наивная жертва уверится в чудесном избавлении… Да и потом, Мордред — и эта замарашка? Немыслимо. Значит, силой и заодно мертвой водой поделился кто-то из его приближенных. Глен, славящийся своей страстью к выкачиванию чужой магии? Кеит, жестокий, косный, грубый воин, замысливший месть за когда-то проигранную короткую схватку у подножья холмов? Лльял, одна мерзкая улыбка которого вызывала страстное желание снять его голову с плеч и затолкать поглубже в болото? Лливеллин перебирал имена одно за другим, отбрасывал их с отвращением, будто они пятнали его мысли, снова соединял их звено за звеном в обрывочный узор, который никак не желал становиться четким. И не усталость, не гнев были тому причиной. Он сам себе не хотел признаваться, но правда ползла наружу комком ядовитых змей из прохудившегося мешка. Ему было невыносимо мерзко, тошнотворно гадко даже задумываться о том, кто из своры Мордреда опустился до того, чтобы спутаться с еще не вошедшей в силу девчонкой. Те изломы и грубые, стягивавшие течение магии шрамы были слишком свежи в памяти Лливеллина, и он не мог — не хотел — даже представить себе ту жестокость, которая способна была оставить такие следы. Может, потому Неблагая и убегала прочь из сида при первой же возможности, потому и выглядела такой несчастной и измученной при всей этой глупой браваде, которая никого из них двоих не могла обмануть… Потому и искала его присутствия.

В сотне шагов от цитадели Лливеллин остановился, озадаченный внезапным прикосновением чьих-то мыслей. Оно ничем не походило на сырую и холодную силу Темных. О нет, эта сила разворачивалась вокруг потоком солнечного света, таким знакомым и нужным прежде. Лливеллин, выбросив из головы Неблагую, инстинктивно рванул нити, отгораживаясь от ластившейся к щекам, подозрительно мягкой магии. Слишком резко — непозволительно, обидно, хлестко. Так, чтобы дать почувствовать свое отчуждение. Надо уходить, и быстро. Найдет подарок от Неблагой, заклятый самим Мордредом, и конец...

Морольт стоял, привалившись спиной к стволу раскидистого дуба, смотрел на то, как над вершинами холмов прорезается сквозь марево солнечный диск, и, казалось, был совершенно спокоен. На лице его Лливеллин разглядел следы усталости, оставленные бесконтрольно рвавшейся из тела магией, но легкая улыбка, игравшая на губах, давала понять, что праздник удался. Все было просто замечательно, невзирая на исчезновение одного из приближенных и вроде бы друга.

— Я снова жду тебя так долго, что уже хотел было отправиться на поиски.

Лливеллин отвесил полупоклон, аккуратно прикрывая рукой исходящий холодом сосуд.

— Ты что, был на Пустоши? — с почти искренним удивлением спросил Морольт, оторвался от ствола и приблизился. Он точно выверил расстояние, обозначавшее тонкую грань между восстановленной близостью и окончательной и бесповоротной опалой. Потянул воздух, приоткрыл рот, словно пытаясь ощутить вкус, но, видимо, счел, что есть более важные поводы для беседы. Нити, которые Лливеллин с трудом удерживал в своих руках, опасаясь, что в следующее мгновение Морольт почувствует присутствие проклятого артефакта, оказались безразлично отброшены.

— Праздник показался мне несколько утомительным, так что я решил в очередной раз заняться своими прямыми обязанностями, — торопливо заговорил Лливеллин. Ему казалось, что каждое его слово падает тяжело, как камень, оставляет беспокойно дрожащие круги на окружавшей его теплой силе. Она отпечатывалась на губах запахом одуванчиков, дыханием цветущего луга, знойными волнами зрелой пшеницы. Желтый цвет, горечь млечного сока, сорванное жаркое дыхание ветра, томно-усталый шепот ветвей под ярким полуденным солнцем.

— Я думал, мы с тобой сожжем благословенные травы вместе, как бывало во все прошлые годы, — прозвучало совсем близко, так, что по коже поплыли мягкие отзвуки магии. — Я искал тебя, Лливеллин, среди смертных и среди моих подданных, спрашивал о тебе, но никто не мог сказать мне, куда ты ушел и почему оставил нас в разгар праздника…

Лливеллин дернул плечом, сбрасывая наваждение, но где ему было тягаться с Морольтом. Согревавшие душу мысли о поединке теперь казались самонадеянной блажью — то-то было бы смеха.

— Я сделал предположение относительно того, что случилось, и поделюсь им, Ллин, с твоего позволения, — продолжал Морольт, который, разумеется, ни в каком позволении не нуждался. — Мой танец с твоей женой — это было крайне невежливо, но я привык к тому, что мы с тобой близки по-особенному. Это было бы оскорблением, веди я речь о чужой мне семье, но я отношусь к тебе иначе.

К тебе — застелилось по горлу мягким щекочущим шорохом. Лливеллин, приложив усилие, оттолкнул льнувшую магию.

— Ллин, да послушай же. Пусть для остальных это выглядело нарушением обычаев и правил, но ведь ты мне как брат — больше, чем брат. Между нами многое — куда больше, чем то, что связывает меня с тем выродком с противоположной стороны Пустоши, больше, чем я желал бы, спроси кто-нибудь меня, чего я хочу…

Лливеллин отшатнулся, захлебнулся и утратил контроль, теряя рубежи, которые с таким трудом выстроил. Морольт тут же оказался рядом, подхватил под руки, поднес к пересохшим губам фляжку.

— Неужели ты думаешь, что я способен сотворить такую подлость?

— А вышивка? — чужим голосом прошептал Лливеллин. Жгучая горечь обожгла рот, покатилась в горло жидким пламенем. Морольт пробормотал ругательство.

— В проклятой вышивке все дело, так что ли? Ллин, тебе ли быть приверженным этим глупым обычаям? Да, я попросил твою жену вышить мне новую рубаху к празднику, ведь всем известно, что в сиде нет мастерицы лучше, чем Уна. Ллин, разве есть что-то дурное в том, что она согласилась взяться за эту работу?

— Вам известно, что это позволено лишь членам семьи, — сухо ответил Лливеллин, которого объяснение Морольта окончательно сбило с толку. Он будто бы не собирался отрицать сделанного.

— Я думал, мы и есть члены одной семьи, Ллин, — пояснил Морольт укоризненно. — А ты нанес и мне, и своей жене незаслуженную обиду своими подозрениями. Знаешь, я имел глупость считать, что ты верен мне не только по долгу службы. Впрочем, твое право — желаешь, чтобы нас связывала лишь твоя служба, будь по-твоему. Но мне непонятно, почему Уна не сделала вышивки для тебя?

— Я сам просил ее не тратить время, — растерянно проговорил Лливеллин. — Мне ведь правила позволяют не заботиться слишком о парадных одеждах.

Морольт усмехнулся, покачал головой.

— Тогда почему ты просто не задал мне один-единственный прямой вопрос еще на празднике? Разве я хоть раз дал тебе повод усомниться в моем расположении к тебе?

Лливеллин молчал, обдумывая услышанное. Слова Морольта, вроде бы искренние и правдивые, сплетались тонкими узорами паутины, свивались в нить, связывающую события в другом, чуждом, новом порядке, который Лливеллин и хотел бы опровергнуть, но теперь не мог. Значит, тот неожиданный переход от дел обороны к делам семьи был не оскорблением, а… Проявлением привязанности? Родственные чувства, дружба — разве между старшими и младшими детьми Всемилостивой была возможна столь тесная связь?

— Не веришь, — пропел Морольт, легко касаясь щеки Лливеллина кончиками пальцев. — Хорошо, раз моего слова недостаточно…

Лливеллин раскрыл было рот, чтобы начать оправдываться, но Морольт не дал ему произнести ни слова.

— Я понимаю тебя, Ллин. Не тревожься, я не позволю слухам распространиться, ни тебе, ни Уне ничто не угрожает — могу ли я допустить, чтобы кто-то вздумал трепать твое имя? Но этого недостаточно, ведь так? Мое доверие необходимо доказать…

— Мне достаточно того, что мне позволено нести мою службу, — пробормотал Лливеллин, донельзя смущенный и почему-то испуганный. Туман, который должен был уже растаять в лучах восходящего солнца, становился все гуще, перекатывался тяжелыми сероватыми волнами, вытягивал из-под кожи живое тепло.

— Ты хочешь чувствовать их приближение, так, Ллин? — прошептал Морольт. Глухой отзвук его голоса разошелся в тяжелом влажном воздухе, пугающе разбился на тысячи отражений.

— Я хочу защищать. Хочу не дать им нанести вред, только и всего, — жалобно сказал Лливеллин. Руки и ноги отяжелели, словно налитые свинцом. Собственное тело показалось ему слишком грубым, плотным, невыносимо давящим. В крови растекся странный жар, будто от хмельного напитка, и там, где кожи касался сосуд с мертвой водой, он становился почти нестерпимым.

— Мы все вместе создавали Завесу, — заговорил Морольт снова, больно сжав плечи Лливеллина. — Каждый из нас отдал часть себя и теперь отдает, и доля одинакова для каждого. И все же я дам тебе то, чего ты хочешь, Ллин. Ты получишь то, чего желаешь. Ты хочешь защищать сид? Хочешь силы, могущества? Не знать поражений, чтобы молва о тебе шла по всему острову? Я дам тебе это, я тебе поверю. Но плата будет соразмерна…

Лливеллин инстинктивно рванулся из рук Морольта — все его существо кричало об опасности. Однако магия надежно удерживала его на месте. Нити, тянувшиеся к Завесе, зазвенели, впиваясь в плоть, прошли насквозь, разорвали и тут же стянули в узлы ткань силы.

— Тише, тише. Не спеши. Я не говорил, что тебе это понравится, — Морольт заставил его опуститься на жухлую траву, коснуться земли ладонями. — Она будет забирать много, куда больше, чем у остальных, и магии тебе потребуется больше, чем прежде. Первое время, наверное, будет непривычно. Я не знаю, никто не делал такого прежде.

— Тогда для чего вы сделали это? Ведь связь обоюдна, вы не можете этого не понимать, — с трудом выговорил Лливеллин, тщетно пытаясь вернуть утраченное равновесие. Каждое его движение отражалось на тонкой ткани Завесы, и малейшее ее колебание возвращалось, проходя сквозь нервы и кости, прошивая все его существо. Он ощущал и улавливал теперь слишком многое — множество оттенков складывавших защитную стену сил, десятки дыханий, еле уловимые касания.

— Нам хватит сил удержать Завесу и без тебя, Ллин, не тревожься, — с насмешкой ответил Морольт. — Но к чему вообще этот вопрос? Неужто ты подумываешь о предательстве?

Лливеллин поднял голову и натолкнулся на прямой, холодный, ожидающий взгляд.

— Я клялся защищать тех, кто сам защититься не может, и своего слова назад не возьму.

— Значит, и я не заберу отданного, — ответил Морольт, подумал несколько секунд, потом протянул руку и помог Лливеллину встать. — Теперь у Мордреда нет ни единого шанса, Ллин. Ты сослужишь мне добрую службу.

Лливеллин не помнил, как добрался до дома. Кажется, он шел след в след за Морольтом, пока земля не оказалась вдруг слишком близко. Кажется, Морольт поддерживал его, помогал перешагивать через валявшиеся тут и там коряги. А потом разом заговорили несколько голосов, торопливо и будто бы испуганно, и Морольт коротко сказал что-то, отдал какой-то приказ.

Очнулся Лливеллин уже у себя в спальне. Уна сидела у изголовья и протирала ему лоб полотенцем, смоченным в неизменном отваре целебных трав. Увидев, что он пришел в себя, Уна отложила полотенце, поднялась и встала у кровати, беспомощно опустив руки.

— Как я здесь оказался? — проговорил Лливеллин, глядя в потолок. Смотреть на жену не хотелось: слишком мучительным было подозрение, пусть и не имевшее отношения к действительности. И слишком громко, невыносимо и неостановимо звучали, колыхались, переливались нити силы, проникая под кожу и протягиваясь через самое сердце.

— Аодх и Конвей помогли вам добраться, господин, — тихо сказала Уна. Лливеллина неприятно задело ее обращение.

— Не я ли сказал тебе сразу после ночи обряда, чтобы оставила это обращение для чужих?

Уна молчала, только пальцы нервно перебирали подол платья.

— Или ночь праздника и сделала нас чужими, а, госпожа? — закончил Лливеллин, позволяя гневу вырваться наружу. Она вздрогнула всем телом, прижала ладони к лицу, будто он ее ударил.

— Я виновата перед вами!

— В чем?

Повисло молчание. Пыльная муть выплывала из углов, расходилась в воздухе серыми разводами, вилась полузабытыми взглядами из-под ресниц, невысказанными мыслями, которые скрывались под простыми словами, молчаливыми упреками… — и в чем же?

— Отвечай, я приказываю. В чем ты провинилась?

Ему показалось, что Уна всхлипнула. Она никогда не плакала прежде, даже не бывала печальна.

— Я приказал тебе ответить на мой вопрос. Ты скажешь мне все тотчас же. Или… — Лливеллин сделал паузу. Происходящее его ужасало. И в то же время ощущение собственной власти над другим существом доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие. Достойная плата за унижение. — Или я тебя заставлю. Тебе ведь не надо объяснять, что будет, вздумай ты и дальше перечить?

Уна отняла руки от заплаканного лица. В ее глазах был тот же страх, который Лливеллину приходилось видеть у пленников, попавших на нижние этажи цитадели. И он пожалел о своем обращении с ней, но отступать было уже некуда.

— Я выполнила просьбу правителя и сделала на его одежде ту же вышивку, что и на своей, так, как если бы он был мне отцом или братом.

— Это все?

— Я приняла приглашение на танец. Ни в том, ни в другом случае я не спрашивала позволения.

— Почему? — слушать ее было тошно. Она давилась слезами, пыталась говорить ровно и четко, - так, как подобает отвечать супругу — но ничего не получалось. А Лливеллин, хоть и рад был уже прекратить эту обоюдную пытку, все же хотел знать ответы на свои вопросы.

— Я… Я думала, все уже решено между вами и правителем, как бывало и прежде. Он всегда относился к вам по-особенному, я решила, что ему позволено то же, что и кровным родичам. Я не хотела ничего дурного, я только делала то, чего от меня ждали, вот и все! — скороговоркой пробормотала Уна и застыла, словно ожидая удара.

Лливеллин чувствовал себя премерзко. Изменившаяся связь с Завесой раздражала, не давала сосредоточиться и как следует обдумать выданное ему объяснение. На первый взгляд и Морольт, и Уна ни в чем не были повинны, и ему следовало просить у обоих прощения за беспочвенные подозрения. Но что-то мешало Лливеллину поверить им, убедить себя в том, что все хорошо, как прежде. Что-то неприятное, неправдоподобное, не то лишнее, не то недостающее, что-то… Чуждое. Как прежде уже никогда не будет, сколько ни приложи усилий. Он не поверит ни жене, ни Морольту. Уна не простит этой омерзительной сцены, своих слез, своего страха и жалких оправданий. А Морольт… Слишком много в его словах было насмешки и слишком много холода в его взгляде. Ты сослужишь мне добрую службу.

— Поди сюда. Не выходи впредь за рамки дозволенного, не заставляй меня в тебе сомневаться. Ты же понимаешь, что я мог отправить тебя назад к отцу, не утруждаясь поиском истины?

Уна покорно приблизилась, села рядом и взялась за протянутую руку Лливеллина. В следующую секунду сверкнул зеленый всполох, а следом раздался болезненный вскрик. Лливеллин с трудом вырвал пальцы из сжавшейся ладони супруги и, к своему ужасу, обнаружил на ней угольно-черный след проклятия. Кольцо на руке Лливеллина пульсировало, выбрасывая наружу зловредную магию, которую кто-то — негодная Темная, провались она в болото — вложил в него от всего сердца, от всей гнилой мерзкой душонки, щедро сдобрив завистливой злобой и ненавистью.

Лливеллин потратил много дней и ночей на тщетные попытки научиться справляться с даром — или проклятьем, — который свалился на его голову по милости Морольта. Поначалу он храбрился, глушил усилием воли бесконечный звон, катившийся по нервам раздражающей болью, но никакого толка от этого не было. Сплетение чужих сил, чувств и мыслей пробивало хрупкий барьер раз за разом, снова и снова сталкивая Лливеллина с жестокой реальностью собственной слабости, которая в последнее время представала перед ним слишком часто. Любое движение, малейшее колебание чуткого магического полотна било в самое сердце, перед тем прокатываясь по всему его существу колокольным звоном, гудело в костях, отдавалось в кончиках пальцев ноющей болью. Как на грех, приближалось темное время года, когда безликие дети старухи Кайлех выбирались из-за стылых болотных вод и выкатывались из душных клочьев тумана, и, хотя вреда фэйри они не наносили, Завеса отвечала на их прикосновения тревожной дрожью. Лливеллин истерзал караульных бесконечными рейдами в дополнение к тем, что установили прежде по его приказу, так что в дело вмешался сам Морольт, потребовав от него прекратить заниматься ерундой.

— Мне начинает казаться, Лливеллин, что ты развлекаешься этим. Тебя забавляет держать нас в постоянном страхе нападения, что ли? Понадобилось тебе увеличить стражу — я согласился. Ты требуешь от меня усилить Завесу и дать тебе возможность предотвращать нападения — я даю тебе желаемое. Что же теперь, выгонишь к Завесе весь клан, вооружив даже новоприбывших?

Лливеллин поморщился, сжимая пальцами виски, которые снова и снова разрывало болью.

— Не можешь справиться с тем, что получил по собственному желанию? — голос Морольта раздался совсем близко, заглушая назойливый зов. — Я могу помочь. Вернем все на свои места?

— Нет, — упрямо проговорил Лливеллин.

— Я тоже ее чувствую, Ллин. Это тень с болот, не более. Просто на том участке Завесы переплелись силы Маб и Моев, а обе они слишком пугливы. Как и ты в последнее время, — не преминул Морольт прибавить насмешку.

— Я справлюсь с этим. Времени прошло слишком мало.

— Злишься? Я понимаю. Но и воинов я не могу не понимать. Времени прошло мало, Ллин, а они уже измучены по твоей милости. Что с нами станется, случись и вправду крупное нападение? Нам придется нырнуть в Колодец и выбираться из него лишь по тревоге. Напомнить тебе, что скоро урочное время, и мы будем иметь дело с сердитым Мордредом и его сворой?

Тонкие пальцы легли на виски Лливеллина, легкое дыхание коснулось кожи.

— Я помогу тебе. Не обращай на них внимания. Слушай меня…

Меня. Слушай. Слушай меня. Лишь меня…

Лливеллин вздрогнул, точно просыпаясь, заставил себя выплыть из жадной глубины чужой настойчивой силы. Морольт оказался невыносимо близко, и его присутствие пронзило самую суть — так же, как до того несмолкающие голоса Завесы. Слишком сильно. Слишком много власти.

Несколько минут они молча смотрели друг на друга, не то соединенные в одно целое, части которого всеми силами рвались на свободу, не то разделенные слишком болезненно и резко. Морольт пришел в себя первым — напряженно улыбнулся и слегка кивнул.

— Что ж, я думаю, ты вскоре порадуешь меня успехом и в этом деле, как и во всех остальных.

— Я благодарен за помощь, однако вы правы: я должен справиться с этим сам, и я справлюсь, — смущенно ответил Лливеллин.

Мучившие его голоса затихли и доносились теперь словно из-под водной толщи, но облегчение странно смешивалось со жгучим чувством унижения и страха перед чужой непреодолимой властью, подавляющей и заставляющей безмолвно подчиниться. Впрочем, колдовства Морольта хватило ненадолго. Уже через пару дней гул в ушах напомнил Лливеллину о том, что пока Завеса неизменно оказывалась сильнее него.

Попытки снять проклятье Неблагой, повредившее Уне, были столь же безрезультатны. Лливеллин применил все известные ему средства, однако он не был силен в магии с предметами, предпочитая ей боевые навыки, а необходимость защищаться от врывавшихся в сознание тревожных голосов лишала возможности сконцентрироваться и точно направить удар. Зло оказалось хитроумно вплетено в ткани, составлявшие видимое и незримое тело кольца, — ненавистное умение детей Мордредова клана. Однако куда хуже было то, что по нитям, по обычаю связывавшим между собой два ритуальных брачных кольца, темное пятно зловредного заклятья распространялось, причиняя все больше вреда Уне. Она страдала молча, не произнося жалоб и стараясь делать вид, что с ней все по-прежнему, однако Лливеллин не мог не знать, насколько болезненными бывают такие повреждения. Он попросил жену сохранить случившееся в тайне: ведь происшествие с супругой верховного полководца моментально было бы доведено до сведения Морольта, а слухи расползлись бы по всем окрестным сидам, — и пообещал ей, что проклятье будет снято в ближайшее время. Однако дни шли, а черное пятно на ладони Уны только разрасталось.

После пережитого потрясения Уна старалась с преувеличенной тщательностью исполнять все обязанности, которые обычаи налагали на добрую супругу, а Лливеллин, хоть и наблюдал за ней, терзаясь муками совести, не осмеливался вмешиваться в происходящее. Тем более что попытка прекратить терзания Уны могла привести их к очередному нелегкому разговору, которого он всеми силами хотел избежать. И все же ему пришлось заговорить, когда Уна, бледная и несчастная, взялась собственноручно накрывать на стол к завтраку и едва не выронила тяжелый котелок с травяным отваром.

— Оставь на время все обязанности по хозяйству, — сказал Лливеллин резче, чем ему самому хотелось бы, водружая котелок обратно на решетку очага и заставляя огонь угаснуть. Уна вздрогнула и выпрямилась, вцепившись пальцами в край стола, но ничего не сказала в ответ.

— Тебе нужно обратиться к лекарю, — продолжал Лливеллин. — Кольца я сегодня же прикажу переплавить, им уже ничем не поможешь.

— Эти кольца нам вручили, когда мы дали брачные клятвы, — глухо сказала Уна.

— Я помню. Мне и самому не хочется идти на это, однако я не в силах снять с них проклятье. И никто не справится, разве что сам правитель.

При упоминании Морольта лицо Уны исказилось словно от испуга.

— Не нужно ни уничтожать кольца, ни просить помощи. Я виновата в том, что кольцо оказалось проклято — не прояви я непростительного самоволия, этого бы не случилось, — проговорила она тихо, но с непреклонной решимостью. Лливеллин ждал закономерного вопроса о том, как же получилось, что кто-то из Темных подобрался к нему так близко, но Уна снова промолчала.

— Твоей вины в том нет. Это я допустил… В общем, кольцо оказалось проклято по моему недосмотру, — отведя взгляд в сторону, выговорил Лливеллин, когда понял, что пауза затянулась.

— Как бы там ни было, я не желаю, чтобы о случившемся узнали в сиде, — ответила Уна. — Ты обещал мне, что проклятье будет снято, и я не стану в том сомневаться.

Лливеллин выбранил про себя супругу за ее упрямое стремление понести наказание за то, в чем она не была виновна. И все же ее доверие и желание защитить их от огласки изрядно ему польстили. Он решил предпринять еще одну попытку избавиться от проклятья — и на этот раз руками той, которая и наградила его этой заботой.

Искать Неблагую пришлось недолго. Лливеллин почувствовал легкое тянуще-холодное касание ее силы во время очередного объезда границ. Он подозвал кивком одного из караульных и приказал проверить человеческие деревни, а потом возвращаться в цитадель без него.

— Хочу сам еще раз осмотреть Завесу со стороны леса, — добавил Лливеллин, разворачивая коня, хотя никто не задавал ему вопросов. Будто оправдывался перед кем-то, пусть и не имел дурных намерений.

Спешившись неподалеку от границы, Лливеллин пустил коня бродить по лесу — знал, что умное животное не покинет безопасных земель, а сам поспешил туда, откуда тянулись хорошо ощутимые нити. Она даже не пыталась скрываться, не то ждала встречи, не то слишком осмелела, уверившись в собственной безнаказанности. С каждым шагом по жухлой траве Пустоши Лливеллин все больше поддавался разгоравшемуся гневу. Его злило все: шорохи и шепоты в голове, мелкая дрожь магического полотна, бившаяся о кости и терзавшая измученные нервы, стыд и недоверие, сменившие собой тихий семейный уют, доброта Морольта, неразделимо смешанная с откровенным издевательством… И все это теперь скрутилось в груди в горячий пульсирующий узел.

Неблагая бродила по поляне, окруженной старыми кленами. Приближения Лливеллина она не то не заметила, не то не пожелала дать понять, что чувствует его присутствие. Смотрела то себе под ноги, то вверх на поредевшие кроны, задирая голову так, что капюшон плаща падал на плечи, размахивала руками, подбрасывая в воздух сухие красные листья.

— Все забавляешься? — процедил Лливеллин сквозь зубы, ступая на поляну.

Фэйри замерла, будто бы прислушиваясь, но так и не обернулась. Лливеллин пошел вперед по шуршащему ковру, сшитому из красного, желтого и зеленого, и ветер бросал пригоршни листьев ему в лицо. Она была совсем рядом, глупая девчонка, затеявшая опасную игру. Лливеллин решил во что бы то ни стало преподать ей хороший урок. Прежде он не желал причинять боль, смущаясь ее юностью, слабостью, дерзостью, которая почему-то казалась ему наивной, но не теперь. Не после того, как она заставила его чувствовать себя проигравшим, а потом и вовсе посмела причинить вред его семье. Он сделал последний шаг, твердо опустил руку на укрытое складками теплой бархатной ткани плечо, рванул на себя, заставляя свою жертву повернуться… И замер, ошарашено глядя в знакомое и изменившееся до неузнаваемости лицо.

Неблагая смотрела на него, прямо в глаза, не отводя ни на секунду тревожного и тоскливого взгляда. Лливеллин медленно выдохнул сквозь приоткрытые губы, расслабил пальцы, сжимавшие ткань плаща, но не опустил руку. Стоял и смотрел, безмолвный, растерянный, сбитый с толку. Лицо Неблагой, прежде бледное, невзрачное, с заострившимися от голода чертами, искаженное привычным страданием, теперь было совершенно иным. Кожа, все еще прозрачно-бледная, как утренний туман, будто светилась изнутри, а глаза, приобретшие пугающую глубину, сияли влажным светом, как росинки, свернувшиеся на листьях после дождя. Линии и очертания, бывшие тогда резкими и неправильными, теперь составляли нечто необычное, непривычное, совершенно непохожее на спокойную идеальную красоту Светлых фэйри — и оттого еще более притягательное. Лливеллин с трудом оторвался от созерцания девичьих губ, гладких, словно лепесток розы, оглядел волосы, уложенные в незатейливую, но аккуратную прическу, приметил украшения на шее и пальцах, пробежал взглядом по дорогому наряду, к которому явно приложили руки лучшие мастерицы — и застыл как истукан, смущенный и совершенно сбитый с толку. Он собирался кричать, браниться, может, даже ударить, но теперь перед ним стояла не жалкая замарашка из вражеского клана, а…

— Ты молчишь так долго, Лливеллин, — прервала она молчание тихо и нерешительно.

— Прошу простить мне замешательство, леди, — пробормотал Лливеллин, проклиная себя за глупую и неучтивую речь. Он искал слова, которые объяснили бы его откровенное любопытство, чрезмерное и непозволительное внимание, с которым разглядывал чужую ему деву, но не находил. Слишком сильной была растерянность, слишком громко в голове звучали чужие шепоты.

— О, не нужно, — остановила его Неблагая, приподняв руку и, кажется, намереваясь прикрыть ему рот ладонью. Впрочем, она быстро опомнилась, и тонкая ладонь только мазнула воздух между ней и Лливеллином. — Я не заслуживаю того, чтобы ты так меня величал — я ведь всего лишь…

— Ты изменилась, — сердито ответил Лливеллин и демонстративно отвернулся. Неблагая продолжала прожигать странно ищущим взглядом его лицо.

— Правитель вернулся с охоты с дарами, я тебе говорила, — нехотя пояснила она. — Скоро урочное время, и мы разделили оставшееся. На сей раз мне досталось столько воды, сколько было нужно, чтобы полностью утолить голод. Однако это случается куда реже, чем мне бы хотелось.

«Значит, Морольт был прав, что Неблагие поживятся в гостях у Си. Может, и не случится нам столкнуться сними из-за очередного запрета», — подумал Лливеллин с смесью тревоги и облегчения.

— Что ты здесь делаешь в одиночестве на этот раз? Неужто тебя стали выпускать и сида? — прервал он молчание. Неблагая подавила грустный вздох.

— Мое положение никак не изменилось, но мне по-прежнему удается обманывать бдительность родичей.

— Раз уж мы встретились…

— Раз уж ты нашел меня, — усмехнулась Неблагая. — Я ждала тебя куда раньше, проводила здесь каждый день с нашей последней встречи и даже успела решить, что ты сам справился с моим проклятьем или нажа… Попросил Морольта о содействии.

Лливеллин подавил привычно вспыхнувший гнев.

— Мне не удалось снять проклятье, иначе бы не явился.

Взгляд Неблагой вдруг вспыхнул восторженной радостью, а по губам скользнула улыбка, которую она, впрочем, тут же спрятала за презрительной гримасой.

— Скажи мне, для чего тебе было накладывать такое проклятье? — начал Лливеллин, но совсем не с того, с чего следовало бы. Фэйри вдруг отвела глаза, будто бы смутившись, и ничего не ответила. Сила вокруг нее взметнулась в попытке защититься, но тут же утихла, простерлась по земле прохладным темным пологом. Пусть изломанная и искаженная, как прежде, магия стала ярче. Глубже. Лливеллин чувствовал ее прикосновения, и ему казалось, что он смотрит в темный лесной сумрак. Сырой, тяжелый. Густой, вязкий. Переплетение колючих ветвей и черно-зеленых листьев, тихий молчаливый мир, пахнущий грибами и ежевикой, узор еле различимых тропинок в тумане, бег неглубоких быстрых ручьев…

Лливеллин опомнился лишь тогда, когда она оказалась совсем близко. Так, что он различил на тонкой белой коже коричневые пятнышки мелких веснушек и ощутил тепло слишком частого дыхания. Фэйри больше не смотрела ему в глаза, разглядывала пряжки на наруче, словно не было в мире важнее занятия. Лливеллин же, устав противиться, позволил дышащему лесной темнотой покрову смешаться с его собственной силой, подпустил Неблагую ближе и ближе. До тех пор, пока она не дернулась, будто от боли, а ее пальцы не вцепились в ворот его рубахи.

— Что с тобой сталось? Что это? Да зачем же с тобой так обошлись?

Приподнявшись на цыпочки, Неблагая принялась изучать его, распутывать скрутившиеся вокруг него нити. Лливеллин остановил ее, опустив отяжелевшие ладони ей на плечи.

— Это не имеет отношения к делу, из-за которого мне пришлось тебя отыскать.

В глазах фэйри вспыхнуло возмущение.

— Ты обезумел? Как тебя уговорили на это? Ведь ты…

Прохладные пальцы легли на виски Лливеллина, так что он против воли припомнил прикосновения Морольта.

— Ведь ты же всех их слышишь.

Лливеллин покачал головой и заговорил о другом:

— Скажи мне, Неблагая, почему ты наложила проклятье на мое кольцо? Чем я перед тобой провинился? Или ты устроила это из вашей страсти делать другим гадости, той самой, за которую вы и терпите свое наказание? Неужто ты не понимала, дева, чем это грозит не только тебе, но и всему твоему клану?

— Но ты ведь никому ничего не сказал. Не выдал меня. Иначе бы не пришел, — произнесла она с каким-то чересчур ярким восторгом. Лливеллин с тревогой ощутил, как вокруг них вспыхнула магия. Фэйри с вызовом продолжала:

— Ты спрашиваешь, почему? Так я отвечу. Потому, что негоже этой надутой сучке носить твое кольцо, как ни в чем не бывало, Лливеллин. Потому что я не желаю, чтобы она его носила — и она его снимет, чтобы больше никогда не надевать.

— Ты обезумела? Какое тебе дело до меня и моей жены? Забери свое проклятье и оставь нас в покое, — заговорил Лливеллин с полным осознанием безнадежности любых усилий, потому что физически ощущал охвативший собеседницу безумный гнев и такую же безумную жажду.

Он по-прежнему отказывался понимать и признавать то, что происходило, но этого и не требовалось: теперь они были слишком близко, на расстоянии одного вздоха, одного удара тревожно бившегося сердца. И голоса, изводившие его столько времени, гасли, удаляясь, тонули в сумраке, растворялись в запахе прелых листьев и переспевших ягод. Лливеллин словно падал в глухую тихую бездну без краев и без дна, но окружающая тьма больше не пугала.

Он сжимал хрупкое, почти невесомое тело изо всех сил, ломая и заставляя подчиниться, замереть, прекратить бесполезные попытки вырваться. Ощущение чужого испуга, трепета, волнения согревало, словно в крови медленно и сладко растворялся солнечный свет. Ее темнота, проклятая искаженная сущность, противоположная во всем, обернулась из проклятья благом, из отравы спасением. Лливеллин толкнул безвольно замершую фигурку вперед, заставив больно удариться о ствол дерева, прижал крепче, выдавливая воздух из легких. Девушка смотрела на него затуманенным взглядом, и в глазах ее Лливеллин видел слезы — не то страха, не то восторга.

— Ты все сделаешь, как я скажу, — проговорил он с усилием. — Ты снимешь свое проклятье и не посмеешь больше вредить ни мне, ни моей супруге.

Она приоткрывала рот, пытаясь сказать что-то в ответ, но не могла справиться с волнением, лишь часто вдыхала воздух вместе с клубившейся вокруг перемешанной магией.

— Ты слышишь меня, Темная? Все, как я скажу…

Теплые губы мягко, послушно раскрылись навстречу поцелую. Лливеллину казалось, что он не только чувствует, но и слышит, как колотится ее сердце. Он касался грубо, требовательно, сдирая ткань, скрывавшую под собой то, что он уже считал своей собственностью, оставлял горящие следы на бледной прохладной коже. Страсть кипела в нем вместе с так и не утихшей злостью и невыносимой, болезненной ревностью. Ведь точно так же кто-то другой целовал эти дрожащие губы, зарываясь пальцами в волосы. Так же сжимал безвольно-покорное тело в болезненно крепких объятьях. Так же стаскивал платье с плеч…

— Тебе нравится, а? Он делает с тобой то же самое, когда ты возвращаешься со своих прогулок? Или ему ты предлагаешь сама, не изображая из себя…

Голос изменил, сорвавшись сдавленным стоном. Это было так горячо, так остро и так… Полно. Словно солнце взрывалось жаром под кожей, заполняя собой весь потерявший очертания мир. Лливеллин почти потерял разум, поддавшись мороку. Почти. Сквозь вспыхивающие волны силы до него вдруг донесся испуганный шепот, обреченная мольба, которую он не смог оставить без внимания.

— Пусти меня, прошу. Не надо, я не могу.

— Что такое? — пробормотал он, уткнувшись носом в растрепанные темные волосы. Голова кружилась, будто от хмельного. — Что не так, а? Не этого ли ты хотела?

— Я хочу домой. Пожалуйста…

В дрожащем голосе были слезы. Слезы на щеках, на кончиках пальцев.

— Ты требуешь, чтобы я оставил жену, а сама хранишь верность другому. Вполне в духе Неблагой.

Спасительная темнота рассеивалась, возвращая Лливеллина обратно к реальности. Той, где были неумолчные голоса и дрожь сплетенной в Завесу магии. Той, в которой он сам разрушил доверие и спокойный уют в своем доме. Той, в которой вел себя так постыдно. Неблагая, растерянная и смущенная, дрожащими руками зашнуровывала платье, всхлипывая и растирая по раскрасневшемуся лицу слезы. Лливеллину вдруг показалось, что перед ним ребенок, изо всех сил пытающийся выглядеть взрослым, и от этого к горлу подкатила тошнота.

— Ты… В общем, я не должен был…

— Я сниму проклятье. Как только моя сила успокоится, — произнесла фэйри со спокойной решительностью, в которую Лливеллин поверил бы, не смотри он в полные слез глаза.

— Ты расскажешь родичам о том, что тут произошло? — чужим голосом спросил он.

— Ты ума лишился? Меня же вышвырнут головой вниз в болото, если дома прознают, что я вздумала приблизиться к кому-то из Светлых.

К кому-то из Светлых. Это будто резануло по воспаленной ране.

— Сними проклятье, и больше я тебя не потревожу, — сказал Лливеллин.

Неблагая кивнула, на мгновение снова впилась взглядом в лицо Лливеллина, а потом резко развернулась на каблуках и вскоре скрылась в тенях, круживших между деревьями.