Вскрытие (гет)

Снег медленно кружит за окном, ударяется, бьется о стекло, будто пытается просочиться внутрь, в жаркое тепло дома, взвиться к самому потолку и истлеть, растворяясь в воздухе неощутимой влагой. Трескучее пламя в камине отражается от кирпичных стен хриплой песней, стелется по полу мягким ковром и вплетается в волосы искрами. Пряный запах мяса и специй наполняет рот слюной, щекочет ноздри и скользит по спине, направляя и подталкивая. Привычный полумрак ласково оглаживает плечи, рисует замысловатые, фантастические образы перед глазами и отступает перед натиском яркого белоснежного света.

В кухне светло и чисто как в операционной, почти стерильно, так что и не скажешь, что кто-то готовит здесь прямо сейчас. Огонь поглощает газ со свистом, вовсе не так мелодично, как пламя в камине, стук ножа по разделочной доске разрезает тишину на ровные порции, рубит расслабленные нервы и мышцы и дробит в мелкую крошку хрупкие от хилого зимнего солнца кости. Хочется убраться отсюда, вернуться в уютное тепло подле камина, но она упрямо стоит, вслушивается в лязгающие звуки и собственное рваное дыхание. Снег за окном кажется плотными занавесками, скрывает небо и землю и невесомо колышется на слабом ветру.

Рукава темной рубашки закатаны до локтя, и она видит, как перемещаются под кожей жилы, мышцы и кости, будто кожа на его руках и вовсе отсутствует. Длинные пальцы скользят по рукоятке ножа едва-едва, на грани осторожности касаются распростертого на доске мяса, будто нежные руки матери, успокаивающие и согревающие. Лезвие ножа опускается на доску с равномерным стуком, и тихий звон заглушает свист огня и треск собственных мыслей. Ей кажется, что он поет, и переливчатая мелодия мешается со снежным маревом за окном.

Он ведет подбородком, смотрит на нее из-под полуопущенных ресниц и едва заметно улыбается. Снег на улице липнет к стеклу точно кружевная скатерть, покрывает его узорчатым инеем и осыпается под ноги осколками льда. От яркого света рябит в глазах, и она щурится, возвращает улыбку и машет ладонью, будто сегодня видит его впервые. Она не собирается помогать ему готовить и даже делает шаг назад, но в гостиной вдруг становится отвратительно тихо, будто все вокруг вмиг перестает существовать, и кухня остается единственным местом, где она может глубоко дышать.

— Кто это был? — собственный хрипловатый голос нарушает гармонию всего на мгновение, после чего эхом вплетается в общую песню.

Обивка кожаного кресла скрипит и продавливается, и она растягивается в нем, вытягивает ноги и наблюдает, как он едва уловимо морщится. Мерный стук ножа не замирает, звон расползается кровавым пятном, и она крепко жмурится, впиваясь пальцами в подлокотники.

— Та болтливая медсестра из больницы, — он качает головой как будто укоризненно, и она не может сдержать смешок, — я запеку ее с травами.

Смех рвется из горла влажными всхлипами, и она звонко хохочет, запрокидывая голову. Снежинки в груди щекочут легкие, протискиваются по трахее и вылетают изо рта пронзительным гулом, холодом режут кожу и оседают на поджатых пальцах. Он смотрит на нее исподлобья, усмехается и ведет плечами, и вспыхнувшие рождественской трелью звуки гаснут и испаряются. Его слова и действия вовсе не кажутся ей неправильными или ужасными, и оттого смех замерзает в горле, падает и глыбой льда приковывает ступни к гладкому полу.

— Я хочу развестись, — ветер бьется в стекло, пронзительно воет и царапает порывами обледеневшие рисунки, и ее голос почти тонет в этом взметнувшемся пористыми облаками гуле.

Кровь в ушах стучит певучим гонгом, разливается по телу и покрывает его алой коркой. Ветер за окном вьется, безрезультатно стучит в окна и двери, кричит от собственной беспомощности. Она стучит пальцами по подлокотнику кресла, склоняет голову набок так, что волосы щекочут ключицы, и мысками выписывает узоры на полу. Стук ножа замирает всего на мгновение, но его хватает, чтобы жар расползся по пальцам и содрал заиндевевшую корку с мясом.

— Хорошо, — он улыбается и говорит так, будто все еще идет по какому-то его извращенному плану, смотрит на нее прямо, точно пришпиливает бабочку к пробковой дощечке, и отворачивается.

Ветер за окном поет яростно, затягивает погребальную песню, и она щурится, разглядывает липнущие к стеклу снежинки и вторит, вырывая из груди тонкие, окрашенные алой кровью-краской иглы.

* * *

Музыка отдается в ушах ветвистым эхом, растекается по венам, смешиваясь с кровью, окутывает, словно мягкое одеяло, и гаснет в отзвуках сдавленных смешков. Она смеется, придерживает теплые пальцы и вовсе не попадает в ритм. Танец выходит скомканным и каким-то неловким, она занята тем, что уворачивается от норовящих оттоптать пальцы ботинок. Хриплая мелодия из мобильного телефона замолкает и сменяется другой, резкой и восторженной песней, и она замирает, толкает Уилла Грэма и смеется, разглядывая его обескураженное лицо сквозь веер приопущенных ресниц.

— Простите, миссис Лектер, — он снова называет ее так, хотя она уже раз десять повторила, что вовсе никакая не миссис, — похоже, у меня нет и крупицы таланта.

Он посмеивается, и она наконец отпускает его руки, подхватывает телефон и выключает слишком резкую для вечерней тишины музыку. Полутьма медленно опускается мерцающим покрывалом на снег, смазывает границу неба и земли и зажигает звезды — отражения хрупкого наста. Сумерки перетекают в ночную тьму, гасят огни и делают громче звуки, так что простые шаги по скрипучему полу кажутся громом взрывов, заставляют вздрагивать и пускают мурашки по коже.

— Ерунда, — она опускает телефон в карман и хлопает в ладоши, так что Уилл Грэм вздрагивает от резкого звука, — не существует никакого таланта, все дело в желании и упорстве. Однако я до сих пор не понимаю, зачем вам вдруг понадобилось учиться танцам.

Она смотрит ему прямо в глаза, и он неловко смеется и пожимает плечами. Уилл Грэм весь какой-то неловкий, будто каменный голем, не до конца научившийся управлять собственным телом. Многочисленные собаки крутятся рядом, и она вплетает пальцы в жесткую шерсть и давит желание зарыться в нее носом.

— Я, — он моргает, растягивает губы в улыбке и кашляет, — на самом деле я просто искал повод остаться с вами наедине.

— О? — она поднимает на него взгляд и склоняет голову набок. — Разрешите полюбопытствовать, вы просто маньяк или сексуальный?

Она смеется, когда улыбка исчезает с лица Уилла Грэма, будто смывается легким движением губки, и он снова кашляет и запускает ладонь в растрепанные волосы. Одна из собак смотрит на него вопросительно, тычется носом в ее ладонь и тихонько скулит и перебирает лапами.

— Нет, я вовсе не… — он взмахивает рукой и накрывает лицо ладонью, так что голос его становится приглушенным, — я не маньяк и уж тем более… глупо вышло, простите.

Он запинается на слове «сексуальный», смотрит на нее сквозь пальцы, и она едва сдерживает рвущийся из груди смешок. Она и сама чувствует себя смущенно, но, в конце концов, именно он заварил эту кашу, так что пусть теперь расхлебывает.

— Вы ставите меня в дурацкое положение, я глупо шучу, — воздух прорывается сквозь зубы со свистом, и она трясет волосами и отмахивается от еще одной назойливой собаки, — вы, конечно, хотите поговорить о Ганнибале, все хотят поговорить о Ганнибале, будто он какой-то чертов пуп земли! С вашими собаками все в порядке?

Она меняет тон и тему так резко, что сама едва успевает сообразить. Тот пес, что тыкался ей в ладонь, куда-то исчезает, и все они вдруг оказываются у двери, царапают когтями дерево и воют, будто вышедшие на охоту волки. На улице совсем темно, даже снег кажется мерцающе-черным, поглощающим тусклый свет луны чернильным пятном, разлитым чьей-то неосторожной рукой. Деревья невдалеке сливаются с небом, и кажется, что пространства вокруг домика Уилла Грэма попросту не существует. Все вокруг черное, отвратительно липкое, и она отирает ладони о брюки и переминается с ноги на ногу.

Уилл Грэм подходит к двери и долго вглядывается в опустившуюся на снег черноту, пытается угомонить собак, но они расходятся еще больше, беснуются и воют, поджимая уши и крутясь под ногами. Она переглядывается с Уиллом Грэмом и сглатывает, потому что в его глазах непонимание и беспокойство, а у нее самой нехорошее предчувствие сосет под ложечкой.

— Ну же, ребята, все в порядке, — он приоткрывает дверь, чтобы выглянуть наружу, и одна из собак, самая маленькая, тут же выбегает, зарываясь в снег почти с головой, и пускается вперед, — черт возьми!

Глубокая борозда прочерчивает снежный покров, разрезает будто тупым ножом, рвано и неровно, и тянется к самому лесу. Ей отчего-то кажется, что в редких деревьях скрывается силуэт, но, стоит моргнуть, она не видит и самих деревьев, лишь крючковатые тени в темноте тянут вперед свои острые лапы-когти.

Уилл Грэм залетает внутрь, едва не снося ее с ног, достает из ящика стола ружье и вкладывает ей в руки. Она не успевает возразить, что едва ли умеет им пользоваться, а он уже исчезает, погружается в снег по колено, с хрустом ломая наст, и превращается в смазанную точку. Выдох срывается с губ облачком пара, она перехватывает ружье так, как видела в фильмах, и даже не пытается сообразить, что нужно сделать, чтобы снять предохранитель и взвести курок. Прятаться за длинным стволом оказывается отчего-то почти спокойно, и она щурится, замирая в дверном проеме. Собаки скулят у нее за спиной, но больше на улицу никто не рвется, так что она делает глубокий вдох и шумно выдыхает.

Уилл возвращается спустя несколько минут с собакой подмышкой, и она не может сказать, выглядит ли он хоть сколько-нибудь напуганным. Она, вероятно, такая же, потому что сердце, только пустившееся вскачь, успокаивается, бьется ровно, отдаваясь пульсом в висках, и почти затихает, будто притаившийся хищник. Грэм меряет ее понимающим взглядом, запирает дверь и выключает свет и кивает в сторону комнаты. Она взмахивает ружьем, но он отмахивается, и она поспешно скрывается, прижимается спиной к стене и слушает множество вздохов. Снег за окном по-прежнему кажется ядовито-черным, но теперь в этой черноте ей видится кровь, густая и вязкая, горячая настолько, что оставляет ожоги на снежной корке. Она тонет в этой кровавой темноте, высматривает мерцающие огоньки-звезды и вздрагивает, когда звон и грохот разрезают уютные путы.

Она заставляет себя выглянуть только когда грохот стихает, сменяясь мерными ударами. Человек, облаченный в странный костюм-доспех, лежит на полу, хватается пальцами за руки Уилла и что-то хрипит, а сам Уилл, будто не слышит и не видит, бьет его по лицу и куда придется, молотит изо всех сил, смотрит перед собой, будто завороженный, и, кажется, улыбается. Кровь скрывается в темноте, сливается с ночной поволокой, но она все равно видит алые брызги, разбитые костяшки и покрытое застывающей коркой лицо с мерцающими на нем стекленеющими глазами.

Человек в костюме зверя умирает как-то слишком легко, и она не чувствует ни сожаления, ни страха, сжимает ружье в пальцах и разглядывает замершего Уилла Грэма. Их разделяют несколько шагов и больше ничего, и он вздрагивает, когда она опускает ладонь на его плечо.

— Когда убивал его, — ее голос разносится по дому эхом, утекает наружу сквозь разбитое окно и путается в ночных шорохах, — кого ты видел?

Он поднимает на нее взгляд неспешно, моргает, будто все еще видит перед собой что-то иное, и растягивает губы в широкой улыбке всего на мгновение. Он следует за ее рукой и поднимается, смотрит на зажатое в ее пальцах ружье и усмехается. Он, кажется, не собирается отвечать, и она пожимает плечами и глухо смеется:

— Не думаю, что была бы полезней с этой штукой, чем без нее. Но так мне почему-то было спокойнее.

Он шумно выдыхает, касается ее щеки и убирает растрепавшиеся волосы за ухо, мажет кожу своей и чужой кровью, будто оставляет отпечаток-клеймо, и выражение его лица смягчается, словно натянутая струна ослабляется самую малость, но даже так дышать становится заметно легче.

— Ответь мне честно, — он царапает пальцами висок, путается в волосах и шепчет так громко, что его голос набатом отдается в ушах, — Ганнибал Лектер — Чесапикский Потрошитель?

Она выдыхает сквозь зубы и усмехается, выворачивается и впихивает ему ставшее вдруг ледяным ружье. Уилл Грэм так и замирает, сверлит ее пристальным взглядом, и она отмахивается, склоняет голову набок и щурится, вглядываясь в брызги крови на его лице.

— Ты и сам прекрасно знаешь ответ, — она качает головой и обходит его, склоняясь над распростертым на полу телом, — я помогу тебе погрузить его. Ты ведь хочешь лично вручить этот подарок?

Чужая кровь растекается под ногами отвратительной лужей, смешивается с налипшим на костюм снегом и мерцает в свете показавшейся из-за облаков луны. Луна будто подглядывает, подсматривает одним глазком и хихикает себе под нос, и она тоже улыбается, касается пальцами еще теплой кожи и оборачивается, ловя на себе такой же мерцающий взгляд Уилла Грэма.