Вскрытие (гет)

Темнота падает на плечи хлопьями, припорашивает макушку, путает волосы порывами ветра, облепляет призраком полуденной жары и испаряется, так что тело выставляет защитный барьер из мурашек и вставших дыбом волосков. Она ежится, натягивает рукава тонкой кофты до самых кончиков пальцев, оглядывается и хмыкает, перескакивая с одной каменной плитки на другую.

Желтоватый свет фонарей разрывает тьму, смотрит прищуренными глазами и изредка моргает, будто привечает поздних путников. Небо затянуто облаками, серовато-серебряными в синей мгле, будто тонкая узорчатая шаль покрывает скрытые мягким бархатом покатые плечи. Людей на улице совсем мало, улицы кажутся тихими и безлюдными, но уж она-то прекрасно знает, что обычно делается на обманчиво тихих улицах.

Шаги гулким эхом стучат в голове, заглушают шелест собственного дыхания, подбрасывают внутренности. Жар на кончиках пальцев смешивается со странным холодом, путается в мыслях и сковывает тело. Этим вечером город будто замирает, прислушивается к чему-то и нетерпеливо ждет, подкрадываясь жужжащим светом фонаря сзади. Она прислушивается тоже, считает биение сердца, задирает голову к небу и долго смотрит в затянутый пухом отсвет обманщицы-луны, едва не спотыкаясь о неровные стыки плитки. Она трясет ладонями, выискивает взглядом свой отель и качает головой, потому что воздух замирает плотным маревом у самого уха и взрывается яростным воем чужого дыхания.

Она не оборачивается, не ускоряет шаг, так и идет, задрав голову и не глядя под ноги, считает свои-чужие шаги и дышит ровно-ровно. Страх застывает где-то в животе привычным клубком, сворачивается плотнее и дремлет, приоткрыв единственный глаз. Чужое дыхание щекочет волосы на затылке, шаги равняются с ее, и холод опаляет открытую шею. Разговаривать не хочется, и она прикусывает губу и трясет волосами, останавливается, цокая каблуками босоножек, и делает глубокий вдох.

Жар чужого тела, яростный и нестерпимый, разбивает ледяную корку, клубится у самого лица ядовитым паром, и она вдыхает его, втягивает носом отвратительный запах и морщится.

Пальцы путаются в рукавах, лед металла на мгновение заставляет онеметь, и она моргает, хлопает глазами и отдергивает руки. Жар пульсирует на кончиках пальцев, буравит разум алыми всполохами, выплескивается на бурый камень под ногами и растекается, отражая свет несуществующих звезд. От резанувшего уши глухого стона рвутся жилы и подкашиваются колени, и она смотрит на собственные руки слишком долго, чтобы покрывающая их начавшая подсыхать багряная корка могла оказаться всего лишь видением.

Человек перед ней опускается на землю, хватает распахнутым ртом воздух, шарит руками по низу живота и смотрит на нее пронзительно, буравит порицающим взглядом, будто обвиняет в своей собственной глупости, и она делает шаг назад. Притаившийся в животе страх вспыхивает ярким мерцающим светом, сдирает прилипший к коже жар и тут же набрасывает его снова, покрывает точно рыболовной, пропахшей солью и морем сетью, приковывает к земле неудачливую добычу. Она неловко вытирает ладони длинными рукавами, встряхивает волосами и находит взглядом серебрящийся в чужом брюхе нож. Ей вовсе не жалко этого человека, не больше, чем было бы жалко саму себя, но страх, словно ниточки кукловода, безжалостно дергает, не оставляя даже иллюзию права выбора.

Она разворачивается и бежит, несется сломя голову, ищет высеченный под веками адрес и зачем-то оглядывается, будто человек с остекленевшим, осуждающим взглядом мог достигнуть ее где-то, кроме собственных снов. Тьма серебристыми хлопьями опускается на волосы, ледяная корка расползается от пальцев по всему телу, сковывает так, что, кажется, не сделать и шага, и она продолжает бежать будто во сне, когда все перед глазами смазывается, и что-то горячее течет по щекам.

Она барабанит по двери так, что та, кажется, вот-вот слетит с петель и задавит ее собственным весом. Щелкнувший замок разрезает шумящую в голове суматоху, время замирает, будто вставшие механические часы, и пускается вперед неспешно, непоколебимое и неподвластное людским заботам. Его удивленное лицо, появившееся в дверном проеме, заставляет взбалмошное сердце успокоиться разом, будто отрезает целый оставшийся снаружи мир, и она задирает рукава едва ли не по самый локоть и протягивает ему покрытые черно-багровой коркой ладони.

— Входи, — он не оглядывает ее с ног до головы, как показывают в фильмах, сразу отступает и распахивает шире дверь.

Она протискивается внутрь и неожиданно тушуется, застывает около подставки для зонтиков и снова натягивает рукава. В его доме тепло и светло, даже как-то слишком уютно, он смотрит на нее по-отечески заботливо, и от этой заботы у нее сводит желудок и утихомирившийся было жар наползает на щеки. Она исподтишка оглядывается, будто он может ей запретить, перебирает пальцами одеревеневший край кофты и разве что не шаркает ножкой, как попавший в незнакомое место ребенок.

— Идем, — он зовет ее откуда-то с другого конца большой комнаты, и она тут же шагает к нему, — нужно смыть с твоих рук кровь.

Она хмыкает, оглядывает сведенные судорогой, покрытые осыпающейся корочкой пальцы, но следует указаниям послушно, млеет от теплых прикосновений и прикрывает глаза. Под веками вспыхивает образ того человека, она отчетливо видит расплывающуюся на каменной плитке лужу, затекающую в щели, просачивающуюся в самую суть, куда-то глубоко под землю. Он не спрашивает, что произошло, и она молчит, смакует исчезающее дымкой видение и распахивает глаза.

— Он мертв, — его глаза кажутся темными ядовитыми озерами, одурманивающими и сладкими, и она смотрит в них и видит собственное отражение.

— Вот как? — он переспрашивает, точно не верит, и она поджимает губы и смотрит на его лицо украдкой.

Он улыбается, и улыбка цветет на его лице, рассыпается тонкими морщинками и багрянцем вспыхивает где-то в глубине темных глаз. Она вздрагивает от горячего прикосновения воды и холодного — его пальцев, задерживает вдох на кончике языка и тянется, подается вперед, ловит губами усмешку и смакует ее, перекатывая по небу.

— Он мертв, — упрямо повторяет она, и он кивает, улыбается и опускает взгляд на ее ладони, — и мне… я…

Она запинается, воздух застревает в горле, вырывается хриплым вздохом и тонет в шуме льющейся из крана воды. Яркий свет слепит, и ей кажется, будто сгустившиеся в углах тени перешептываются, шушукаются и сплетничают, и она вот-вот поймет каждое произнесенное ими слово.

— Рада? — предполагает он, разглядывая ее лицо из-под опущенных ресниц. — Удовлетворена?

Тени от его ресниц расползаются по щекам длинными уродливыми шрамами, рассекают лицо, заполняют его чернотой, словно чернилами, и извиваются у самых искривленных в улыбке губ. Она смотрит долго, буравит их взглядом, и перед ее глазами взвивается тьма, опадает хлопьями на плечи и мурашками растекается по коже. Холодные пальцы царапают и надавливают, и она поджимает губы и часто моргает, фыркает про себя и воскрешает в памяти вид оседающего на землю тела.

— Спокойна, — она трясет волосами, сдувает со щеки свивающуюся колечком прядь и давит рвущийся из груди смешок, — разве нормально — быть спокойной после того, как…

— После того, как ты убила человека? — он смотрит на нее пристально, скользит пальцами по влажной коже, и от его прикосновений расползаются щекочущие, путающие мысли мурашки. — И много ты в своей жизни видела убийц, чтобы судить о нормальности реакции?

Он смеется, тихо и глубоко, так что его голос завораживает, зачаровывает, как принцессу из сказки, и она улыбается тоже, качает головой и щурится, следя за его пальцами. Яркий свет рассеивается в пустоте, тонет среди клубящихся теней и оседает на веках полупрозрачной пленкой-видением мерцающих фонарей и покрытого шалью из облаков неба.

— А ты, — она запинается, поспешно исправляется и снова застывает, почувствовав неправильный привкус на языке, — вы…

Он отрывает взгляд от ее рук, поднимает голову и ведет подбородком, так что ей вдруг кажется, что она непременно сделала что-то не так, все испортила и теперь от нее останутся лишь горстка пепла и бесполезные сожаления.

— Ты, — подсказывает он, подхватывая полотенце и вытирая ее ладони, — мы ведь с тобой друзья.

— Друзья, — она перекатывает слово на языке и кивает, скрывая порозовевшие щеки за волосами, — что ты чувствовал, когда убивал Лайлу и тех девушек?

От шершавости махровой ткани пальцы на мгновение немеют, будто вместе с водой исчезает и сама кожа, и она жмурится, видит на руках алые потеки-всполохи и резко выдыхает жаркий, спертый дыханием воздух. Легкие наполняет поток наполненного стальным ароматом холода, тьма накрывает плечи, облака осыпаются, падают на землю и погребают ее под толстым слоем пушистого снега. Его прикосновения холодные, обжигающие самую суть, и она подается к нему, кутается в разрывающий веки яркий искусственный свет и изо всех сил цепляется за колючее ощущение под кожей.

— А что ты чувствуешь, убивая свинью или курицу? И ты солгала мне, — его голос вырывает ее из мягкой дремы, насмешка застывает в воздухе царапающими губы льдинками, а прикосновение его пальцев отчего-то кажется ласковым, — ты вовсе не спокойна. Идем, тебе нужно отдохнуть.

Она поднимается послушно, следует его взгляду и шагает вперед, едва ли обращая внимание на что бы то ни было. Ощущение влаги на руках не исчезает, вода капает на пол, стекает морозными каплями и коркой покрывает ладони, сковывает движения и туманит разум. Пелена перед глазами красная-красная, тягучая, словно патока, и мерцающая облаками-снежинками.

Она опускается на кровать почти бездумно, забирается с ногами и смотрит на него, следит за каждым движением и медленно качает головой, отчего мир тоже качается туда-сюда и слегка расплывается. Он кладет рядом с ней какую-то одежду, опускается низко-низко, так, что она чувствует его дыхание на губах, ведет подбородком и едва заметно улыбается.

— Отдыхай, — слово застывает на ресницах, путается в растрепанных волосах и звенит в воздухе.

Она хватает его за руку, чувствует, как влажное тепло смешивается с промозглым холодом, и растягивает губы в улыбке. Поддается порыву, будто видит его в собственном отражении в его глазах, прижимается губами к губам и считает удары сердца. Ощущения от поцелуя странные, тепло расползается внутри от самого сердца, пальцы на его запястье смыкаются крепче, а ресницы трепещут, и от этого его образ перед глазами подергивается, покрывается бархатной тьмой и не исчезает.

— Подлетевший слишком близко к огню маленький мотылек обречен сгореть дотла, — она неожиданно смеется и отстраняется, разжимает пальцы и падает на спину, — спокойной ночи, Ганнибал Лектер.

Она больше не видит его лица, разглядывает узорчатый потолок и никак не может перестать улыбаться. Что ж, если ей суждено быть мотыльком, сгореть она предпочтет, торжествуя.

* * *

Моросящий, словно распыленная из пульверизатора вода, дождь шелестит в волосах, оседает влажными поцелуями на коже, туманит взор и покрывает остатки снега на жухлой траве глянцевым блеском, так что тот превращается в плывущую сквозь бурный поток льдину, прорубающую себе пусть острыми гранями, омываемую ледяной вязкой водой и тающую, распадающуюся на мелкие сверкающие частицы обреченного дыма. Серое небо мешается с серым асфальтом и серыми фасадами домов, меркнет все больше и больше и в конце концов исчезает, просачиваясь сквозь раскрытые пальцы.

Она задирает голову вверх, ловит капельки раскрытым ртом и смеется одними глазами, давит улыбку и засовывает ладони в карманы светлого, выбивающегося из общего черно-серого тона яркой кляксой пальто. Она смотрит на несуществующее небо, раздумывает о чем-то и растягивает губы, замечая знакомую машину.

— Уилл, Ганнибал! — взмах руки разрезает воздух, смахивает влажные капельки.

Он ведет подбородком, будто обижен оттого, что она позвала его вторым, едва заметно поджимает губы, и она смеется, слизывает воду с губ и хлопает ресницами, протягивая руку. Уилл неловко оборачивается, смотрит на нее долго, и она почти слышит, как вертятся в его голове мысли. Он оттесняет Уилла плечом, перехватывает ее ладонь и касается губами почти невесомо, оглаживает мизинец большим пальцем и притягивает ее к себе, так и не отпуская руки.

— Уилл любезно согласился составить нам компанию за ужином, — он шепчет ей в самое ухо, достаточно громко, чтобы и Уилл мог услышать.

— Доктор Лектер укорил меня в том, что я совсем не уделяю вам внимания, прошу прощения, — Уилл улыбается, делает длинные паузы между словами и старательно смотрит ей в глаза, — миссис Лектер.

Он будто бы думает долгое мгновение прежде чем назвать ее так, и она щурится, качает головой и смеется, ощущая прикосновение прохладных пальцев на запястье.

— Ну уже нет, Уилл, называй меня моей фамилией, мне она уж больно нравится, — она лукаво подмигивает и чувствует его дыхание в волосах, — хочешь знать, почему? Потому что Маркиз выше графа. Даже если мы говорим о ненастоящей маркизе и пропащем графе.

Уилл непонимающе хлопает глазами, и она смеется, подхватывает подол длинной юбки и топает, стряхивая с подошв водяной шлейф. В доме тепло, и оно окутывает ее, сменяет пальто на серебристую шаль и иссушает налипшую на волосы влагу.

— Граф? — переспрашивает Уилл, потому что никто не отвечает на его непонимающие взгляды. — Что за графа вы имеете в виду?

Она снова смеется, и он подмигивает ей лукаво и насмешливо, помогает стянуть потемневшее от воды пальто и будто бы неосторожно проводит ладонями по плечам. Уилл переводит взгляды с него на нее, раскрывает рот, чтобы спросить еще раз, и так и застывает, не произнеся ни звука.

— Граф Ганнибал Лектер под каким-то там номером перед вами и к вашим услугам, — она делает витиеватый жест и ловит смешок над ухом, — всамделишный, литовский.

Уилл молчит почти минуту, и никто не торопится нарушать это молчание. Он смотрит, слегка склонив голову, пристально, не отрывает глаз от лица напротив, ведет подбородком, будто принюхивается, и издает еще один смешок. Она чувствует тепло его тела через одежду, подается назад едва заметно и упирается спиной в его грудь.

— Я, — Уилл напрягается и оборачивается, будто кто-то за его спиной может дать подсказку, — не знал.

— Под каким-то номером, — язвительно повторяет он едва различимым шепотом, оставляет поцелуй на ее виске и скрывается в кухне.

Она тихо выдыхает сквозь зубы, складывает губы в трубочку и борется с желанием показать ему вслед язык. Уилл все еще хлопает глазами и неловко мнется, ощутимо выдыхает, когда он скрывается из поля зрения, опускает плечи и наконец выдавливает из себя улыбку.

— Верю, что тебе еще представится возможность узнать Ганнибала получше, — она хлопает Уилла по плечу, цокает языком и жмурится, поглядывая на улицу из-за его плеча, — постарайся не упустить ее, Ганнибал не прощает ошибок.

Моросящий дождь стелется по асфальту туманом, заползает в щели под входными дверьми и наполняет дома и квартиры влажностью, сыростью, от которой ломит кости и вьются волосы, проникает в тело с дыханием и отравляет, мешается с кровью и вырывается клубами пара из приоткрытого рта. Она разворачивается на пятках, раскидывает руки в стороны и жестом предлагает Уиллу следовать за собой.

— А вы… ты, — Уилл исправляется, когда она выразительно морщится, и вперивается взглядом в закрытую крышку клавесина, — ты хорошо его знаешь?

Она почти слышит звенящие звуки от мягких нажатий, и звон заполняет воздух, глушит шелест дождя за окном и взвивается яростными аккордами.

— Невозможно знать кого-то достаточно хорошо, — смеется она, падая на диван и вытягивая ноги, — но можно знать кого-то лучше, чем самого себя.

— Полагаю, у нас с тобой это взаимно, — он появляется в дверях неожиданно, хлопает в ладоши и лукаво улыбается, — ужин готов, прошу к столу.

Она поднимается лениво, легко кивает Уиллу и вкладывает пальцы в протянутую ладонь. Его ладонь едва ощутимо теплая и влажная, пуговицы на манжетах аккуратно застегнуты, а чуть растрепавшиеся от готовки волосы приглажены мокрыми пальцами. Капельки воды блестят на парочке прядей, крохотное темное пятнышко портит вид рубашки, и он старательно спрятал его в складках. Она щурится и усмехается, прижимается бедром к его бедру и радостно провозглашает:

— После ужина устроим танцы!

Теплый ласковый свет накрывает плечи, опускает вниз, заставляет расслабиться и прикрыть глаза, наслаждаясь. Наслаждаясь вкусной едой, мерным убаюкивающим шелестом непрекращающейся мороси за окном, тихими голосами и ощущением прохлады на пальцах. Вино сладостью налипает на язык, и она облизывает им губы, прикусывает самый кончик передними зубами и жмурится, позвякивая серебряной вилкой о фарфоровую тарелку. Тишина поет заунывно, насвистывает незамысловатый мотив, и она нарочито громко ставит бокал на стол. Они о чем-то разговаривают, но она не слушает вовсе, мусолит мысль о срочной необходимости подать чай и вздрагивает от неосторожного звона чьего-то бокала.

— В одном из разговоров Есения назвала нас с тобой сторонами одной медали, — он неожиданно меняет тему и замолкает, ждет ответа Уилла.

Она улыбается, прикрывая рот салфеткой, косится на дверь и на Уилла одновременно. Сам Уилл сначала кивает, прожевывает и откладывает вилку в сторону:

— Вы не согласны, доктор Лектер?

— Согласен, — быстро отвечает он, улыбается, делает длинную паузу и глоток вина, — как и с тем, что себя она назвала лентой, которая к этой медали крепится. Не согласен только с тем, что лента — не слишком важная, но красивая деталь. Что скажете, Уилл?

Повисает влажная, теплая тишина, наполненная скрипом мыслей и столовых приборов, хлюпаньем падающей на землю воды и шевелящим волосы шорохом. Уилл молчит долго и одновременно отвечает слишком быстро, так что она лишь выдыхает и отставляет бокал с мерцающим алым светом вином подальше.

— Даже если лента крепится к медали, именно на ленте медаль и держится, — Уилл звякает вилкой и смотрит ему в глаза, — если брать официальные награды, каждой медали или ордену приписана определенная лента.

— Есть ведь медали или ордена без лент, — она с громким звоном откладывает вилку и откидывается на спинку стула; они оба переводят на нее взгляды.

Свет мигает, скрывая лица всего на мгновение, и ей чудится рубиновый отблеск в его темных глазах. Ветер бросает дождь на стекло, таранит, точно неприступную преграду, и со свистом вьется, бьется в щели и опадает, застилая пол белесым туманом.

— Есть, — он склоняет голову и обманчиво ласково улыбается, — в порядке исключения.

Она смотрит ему в глаза, ищет там собственное отражение и улыбается, находя рядом еще одно. Дождь усиливается, превращается в мелкий град и радостно барабанит по стеклам.

— В порядке исключения, — бурчит она себе под нос, передразнивая, и складывает руки на груди, — и чего ты прицепился к этой несчастной ленте?

— Убери ленту — и медаль станет бесполезной, — он смотрит ей в глаза и переводит взгляд на Уилла, — обе ее стороны.

Градинки шлепаются на траву под самыми окнами, исчезают в серости и остатках грязного снега, шипят, будто растворяются в кислоте, и выпускают в воздух тонкие струйки серебристого дыма.

— Медаль падает и превращается в чашку, — она закрывает глаза и больше не видит пронизывающих насквозь взглядов: его красновато-лукавого и принадлежащего Уиллу путающегося в сгущающихся тенях серого, — а чашка должна разбиться.