Её руки (гет)

В доме наступила ночь, и марионетки угомонились, все, кроме Дженни, которая опять сидит на кухне со свечкой, а мне опять не спится. Я ухитряюсь подремать перед самым рассветом, я не замечаю, что ем и когда, но мне этого достаточно, ведь сейчас, когда я — творец их крохотного мирка, это совсем неважно.

В последнее время некоторые марионетки сходят с ума, подолгу беседуя с пустотой, Перо тоже разговаривает, а ещё носится по дому и ищет какой-то древний хлам. Это Тэн вбила ему в голову всякую чушь про китайских мудрецов, вот он и тащит ей маски и книги. Нет ничего глупее, чем, будучи посаженным за уроки, отвлекаться на всякую ерунду вместо того, чтобы поскорее получить свободу.

Перо прижился здесь, с его приходом что-то изменилось, даже сменилась расстановка сил... А он, перейдя в подполье, по-прежнему верен Джиму.

Этот день похож на предыдущие. События идут свои чередом, я сижу перед мониторами, а на самом деле не происходит ничего. Они просто живут, прижились в моём доме и пустили корни. Даже те, кто рвётся на волю, не желают ничего понимать, потому они ещё здесь.

Это всё неважно. Под веками словно насыпан песок, и я позволяю себе закрыть глаза. Никто никуда не денется, ничего необычного не произойдёт, разве что кто-то опять будет вести с пустотой обстоятельные разговоры. Интересно, а ведь ещё считают меня сумасшедшим.

Всё это бред.

* * *

Я не распознаю опасность в едва заметном движении, и ему нужно повториться, чтобы я отреагировал.

Возле меня стоит человек!

Человек, словно сотканный из голубоватого сияния, это значит — призрак, это значит, что я повредился рассудком. Хорош же будет божок местного дурдома, когда рехнётся окончательно.

Я вскакиваю, пытаясь не верить своим глазам.

Он наклоняет голову и улыбается.

— Не хотел тебя пугать.

Вот теперь и я буду разговаривать с пустотой. Посмотрим, что она мне скажет.

— Я тебя не боюсь.

Это правда. Я давно уже ничего не боюсь, меня не страшит смерть, не пугает прошлое и настоящее.

— Хорошо, — говорит призрак. — Я Леонард. Когда-то я жил в этом доме.

Мои социальные навыки давно атрофированы, но я вспоминаю, как правильно.

— Очень приятно, Кукловод, — отвечаю я. Тут даже не протянешь руку, слишком щекотливая ситуация, но призрак и не пытается.

Я закрываю глаза, воспользовавшись паузой, а когда открываю, он всё ещё здесь.

— Я реален, Джон, — говорит он тихо.

Мне приходится стиснуть спинку моего кресла обеими руками. В моей каморке, где едва можно пройти два шага по каждой стене, заставленной мониторами, душной, без окон и с потайной дверью наружу, мы стоим друг напротив друга, он — мёртвый, и я — пока ещё живой.

— Что тебе нужно? — спрашиваю я.

Я знаю, что призраки приходят, чтобы попросить о чём-то живых, но я не могу помочь ему упокоиться, потому что покоя нет мне самому.

— Ничего, — отвечает он. — Я наблюдал за тобой и думаю, что тебе пора выйти отсюда.

— Что?! — переспрашиваю я, не веря своим ушам.— Выйти отсюда? Да ты знаешь, сколько сил я потратил на всё это? А ты предлагаешь мне выйти отсюда? К ним? Чтобы они убили меня, и на этом всё закончилось? Я учу их свободе!

Это призрак, похоже, при жизни был тонко чувствующей натурой, но мне это чуждо. Всё, чего я хочу, — прогнать его прочь и никогда не видеть. Что мне не удастся, если он действительно плод моего воображения.

— Ты учишь их свободе, заперев? Ты считаешь себя свободным, сидя здесь? Очнись, Джон! Я не могу больше на это смотреть!

— Так проваливай! — предлагаю я с радостью. — Не твоё дело, как мне учить марионеток!

— Весь мир ты не запрёшь в особняк, — говорит он. — Дженни ты тоже запер, потому что хотел её научить?

Мне нечего ответить; Дженни я не мог выгнать, ей было некуда идти, и не мог отпустить, потому что не хотел. Она не принимала мои правила игры и встала над обеими фракциями, не стремясь к свободе и только выполняя повседневную работу.

Пока я молчу, призрак растворяется в воздухе, не слишком медленно и не слишком быстро, наверное, для должного эффекта. Я так ему и не ответил.

Нет, нельзя списать всё на недосып и нервное напряжение. Он был реален, и это плохо.

* * *

Я последовал его совету. Заблокировал все двери, кроме одной, но прежде убедился, что Дженни по-прежнему на кухне.

Не было ещё в доме шагов тише, чем мои.

Дом пугает даже меня, чего раньше никогда не было. Страх пробирается в сердце, хотя я в безопасности, все двери надёжно заперты, и механизм не позволит им открыться. В прихожей угрожающе торчат в свете моего фонарика оленьи рога и тускло блестят девять замков на двери. Даже Перо ещё ни разу не попытался их открыть, хотя у него уже набралась целая связка ключей.

Дверь в кухню закрыта, но не заперта, и я готов стоять перед ней вечно, только бы не входить, только бы не показывать Дженни своё лицо, давно обезображенное темнотой. Вот кого я боюсь больше всего на свете — ту, которая помнила меня другим.

Проклятый призрак, что ты со мной сделал? Заставил поверить в то, во что поверить невозможно!

— Кто там? — спрашивает Дженни. Она увидела свет фонаря в щель под дверью.

Я слышу её шаги, мне нужно бежать, но я не могу и вместо этого гашу фонарь и рывком распахиваю дверь.

Дженни стоит прямо передо мной, движение воздуха гасит её свечу, и она вскрикивает, тихо, но с настоящим испугом.

Я молчу и не шевелюсь, слышу её неровное дыхание, мы оба замерли, и я представляю, как она морщит лоб, пытаясь понять, кто перед ней и что происходит.

Затем её рука касается моего подбородка. Она ощупывает меня, словно слепая, и я едва могу сам сдержать крик: меня слишком давно никто не касался, никто не касался так, и от этого прикосновения мне нестерпимо больно.

Её руки шершавые от постоянной стирки и готовки, а ведь ещё она зашивает чужие обноски, ухаживает за растениями, подметает, моет посуду, чистит, кормит свою дурацкую крысу, и в этом проходит весь её день.

Я боюсь её и боюсь себя.

Стоит взлететь наверх, открыть все двери и объявить в микрофон издевательское "Всем спасибо, все свободны", но для этого я ещё не настолько обезумел.

Дженни касается моей щеки, как будто боясь протянуть руку дальше и ощупать нос и брови, чтобы вернуть из памяти моё лицо, но потом я понимаю, что ей это не нужно.

— Джон, — говорит она с такими интонациями, как будто не ожидала встретить здесь никого, кроме меня.

Я молчу. Боль становится нестерпимой, это странно, ведь я давно избавился от неё, превратил в чистую ненависть, а ненависть обернул против тех, кто сломал мне жизнь.

Я не могу произнести её имя.

Потом её рука касается моей, шершавая и тонкая, но прекрасная и сильная, несмотря ни на что. Своим пожатием она как будто говорит мне: "Останься! Не уходи" — или мне просто хочется так думать.

Я пожимаю её пальцы в ответ и в полной темноте взбегаю по лестнице родного дома.