Поствоенные записки (гет)

* * *

— Гермиона!

— Да?

— Где мой котел?

— У меня в лаборатории…

— А зелье?.. — вот уж не подозревала, что он будет кричать так хрипло, будто курил по меньшей мере лет двадцать… А ведь курю в этом доме я, лет пять точно.

— Я его вылила.

— Что?

— Ну, перелила в котел твоей дочурки.

— Мое зелье — в розовом котле? Ты с ума сошла? Мое зелье в котле Беллы? — он сердится, а меня всю заполняет теплое текучее счастье, словно не кровью налиты жилы, а вот этим счастьем, бьющимся в руках, в висках, стучащим в грудь, выходящим из горла смехом. — Гермиона, ты меня, вообще, слышишь?

Слышу… Слышу…

— Мерлин, где Белла?

— Ты что, не знаешь, где это адово создание? — сказал он, шутя, сказал и вдруг переменился в лице. — Ты же знаешь, что этот ребенок влипает в неприятности ежесекундно.

— Только что она была здесь…

* * *

— Мэри, милая, ты не видела Беллу? — белокурая, голобуглазая приемная дочь Рудольфуса стояла передо мной, гордо выпрямив спину.

— Видела, они со Скорпиусом направлялись в сторону Астрономической башни. И мистер Поттер тоже шел туда.

— Грейнджер, они на крыше, обнимаются со статуей Ангела, — раздался насмешливый голос Драко.

— На крыше? И ты им позволил?!

— Ничего с ними не случится.

Хрустальную статую Ангела установили сразу после победы, и дети тотчас же решили, что именно это крылатое, прозрачное создание сможет исполнить их мечты.

Около недели назад Северус распорядился перенести статую на крышу. И, вот, теперь дети, нарушая все запреты, забираются и туда.

Скорпиус по-детски откровенно рассказывал статуе о своих бедах, а Белла все больше молчала, но молчала так звучно, так отзывчиво, с такой живой улыбкой на полуоткрытых нежных губах, с таким светом в глазах, подведенных нежной темнотой, что ей не нужно было озвучивать свои мысли. И Гарри, поглядывая на нее из-за темного угла, наслаждался ею, слушая счастливую речь ее глаз, лепет ее поблескивавших пухлых рук. И осознание этого наслаждения заставляло его болезненно морщиться.

— Чертовы Малфои! Ты смотри, куда твой сын затащил мою дочь?

Драко спокойно поглядывал на две трепещущие на ветру фигурки. На войне пули и осколки летели мимо белокурой его головы, он не задумывался, убьют его или ранят, воевать ему было интересно и легко, а смерть, простая, как глоток воды, не хитрила с ним, не играла. Смерть была с ним честна, потому, наверное, он не верил, что его ребенок может упасть с крыши.

— Это мой-то сын виноват? — остро прищурив светлые глаза, он выпустил дымное колечко, ослепленно моргая белыми ресницами. — Курить будешь?

— Буду…

Драко Малфой продолжал жить хитро и одновременно бездумно как птица, и меньше всего думал о смысле жизни. Он не привык серьезно думать о себе: не закончил Академию — надоело сидеть за партой, корпеть над политологией, глазеть на доску; бросил, не задумываясь. Министр он гениальный. Расчетливый, смелый, умеет договариваться. Его программы всегда действенны, хорошо воспринимаются Англией. Руководитель он своеобразный… На совещаниях, насвистывая модные танго и нагло подмигивая сотрудницам, успевает подметить каждую мелочь в докладах подчиненных. После субботних вечеринок у многочисленных приятелей он просыпаетя по утрам с больной головой и, чувствуя свою вину перед сыном, целый день гуляет с ним по маггловскому Лондону и рассказывает мальчишке об умершей пять лет назад Астории. Он женился на ней сразу после войны, потому что она ждала ребенка. Она хотела тишины и покоя, а он прорубал Новый путь для Англии. И дома повторялись горькие упреки, слезы, которых он терпеть не мог, и, наконец, прощение — жена всегда прощала его. А потом, когда Скорпиусу было три, Астория умерла.

— Грейнджер, а муж тебя не убьет за твое халатное отношение к здоровью?

— Да поздно убивать… И без меня с Беллой ему не справиться.

— Красивая у вас девочка, хоть и ведет себя, как чертенок… В кого только уродилась?

— Не знаю. Она все больше похожа…

— На Беллатрикс.

— Да…

Я смотрела на длиннющие волосы дочери, черными кольцами спадающими ниже спины, на капризные губы, вздернутый носик и мраморную кожу. Она была совершенно не похожа на нас с Северусом… Она была очень на нас похожа…

Когда, в два месяца, можно было точно сказать, что молочные глаза приобрели черный цвет, мне казалось, что девочка будет копией мужа. В год она напоминала мне саму себя. Но ближе к трем она совершенно однозначно, как две капли воды, стала схожа с Беллатрикс. Это было невозможно, но…

Магия многолика с претензией на бесконечность лиц и образов, никакой, абсолютно никакой логики в ней нет, ничего невозможно сказать наверняка, предсказать, объяснить, вычислить! Даже моя собственная дочь была опровержением всяких логических домыслов.

Может, просто в ней так причудливо смешались наши гены, что… Нет, дело, разумеется, не в физиологии — а в чем тогда? Должен быть какой-то смысл. Он, несомненно, есть — но я не могу понять. Не могу. Да уже и неважно это все.

Белла — моя дочь, она показывает это чаще, чем многие думают. И она — дочь Северуса Снейпа, ее манеры, речь, осанка…

Магия многолика и неизведанна, как сама жизнь.

* * *

— Знаешь, Белла, тебе, вправду, пора спать, — говорю я строго и рассеянно целую ее в теплую гладенькую ладошку. — И зачем вы сегодня полезли к статуе?

— Мам, а как вы с папой познакомились? — быстро переводит дочь тему.

Я слышу, как Северус давится кофе, как пытается вздохнуть. Как мы познакомились, родной мой?

— Ну, я училась, а твой папа…

— Нет, как вы влюбились друг в друга, мам. Расскажи. А то вот, Скорп все время говорит о своей маме, хотя она и умерла, дядя Драко все время рассказывает ему о том, как он в нее влюбился.

— Ну…

Как там принято? Мы учились в одном классе, он носил мой портфель и дергал за косички, мы ели мороженое и качались на качелях…

— Твоя мама была очень талантливой ученицей. Мы вместе работали, после того, как она окончила школу, и тогда же полюбили друг друга, — говорит муж строго и грустно.

— Как скучно… — Белла выпячивает нижнюю губу, — но зато вы рядом… Не так, как мама Скорпа. Па-а-ап, расскажи мне, как обычно.

— Луноцвет лучше собирать… — монотонно начинает Северус, и Белла тут же засыпает, прикрыв глаза длинными ресницами.

Помнишь, Северус, бал после войны? Джинни тогда пела, свечи прилежно обдавали ее то розовым, то зеленым светом, мерцала диадема на ее лбу, она пела тягуче, сладко — и я почувствовала вдруг такое волнение, такую прекрасную грусть, что полузакрыла глаза и в темноте отыскала твою холодную руку. И ты пасмурно шепнул мне: «Я люблю тебя… Девочка»

И я не ответила тебе словами, только вздохнула.

А Джинни пела что-то млеющее, упоительное, созвучное твоим словам.

Звездой вспыхивала музыка, то розовый, то зеленый свет озарял рыжеволосую певунью… И Гарри вдруг поцеловал ее.

А потом они играли свадьбу… А потом годовалая Белла съела майского жука на крестинах Джеймса.

Северус вдруг резко, яростно пинает ногой стул — и тот переворачивается кверху ножками со страшным грохотом. Потом в замешательстве смотрит, будто никак не может сообразить: почему стул перевернут — и кто его перевернул.

Я подхожу и осторожно обнимаю его за плечи.

— Успокойся…

— Да как тут успокоишься… Я ведь… Даже дочери правду рассказать не могу. Как расскажешь, что ее мать я изнасиловал после бала?

— Тш-ш. Придумал тоже, изнасиловал… Так… Это я просто нежная была.

— Как ты могла тогда сама ко мне прийти?

— Северус, все в порядке, все хорошо…

Мои пальцы ласково касаются его лица, горячего, чуть влажноватого. У него жар?

— Се-е-е-верус, — тяну как можно нежнее, как колыбельную для ребенка, как самую прекрасную песню.

— Дурочка, — он знает все мои хитрости. Все-все, до единой.

Он утыкается носом мне в шею, прижимает, дышит — и в низу живота снова, застарелой привычкой, за девять-то лет, дергает, пульсирует. Я давно перестала удивляться — или не перестала, сердце в животе, вместо мозгов каша.

Се-е-е-верус…

Его руки гладят лопатки, я выгибаюсь навстречу, потираясь грудью.

— Ты седеешь… — шепчет тихо и прикрывает дверь в комнату Беллы. — А я уже седой…

— Война — самая дорогая отбеливающая краска для волос, — улыбаться нужно открыто, честно и по-детски, не думая о смысле сказанного.

— Помнишь, мы года два назад отдыхали в поместье Люциуса?

— К чему ты это?

— Твое белье, кажется, так и осталось висеть на ветке смородинового куста. Мне Люциус в коробочке прислал, — смеется любовно.

— Какой стыд…

Белье на кусте… выброшенный белый флаг, всего и делов-то было — выдернуть из-под ягодиц подол платья…

— Девочка…

— Да мне скоро тридцать, какая девочка?

— Маленькая.

— М-м-м.

— Вредная.

— Ты специально не забрал белье с куста?

Он обнимает меня за плечи, прижимается, дует в шею.

— Конечно, — шепчет и прихватывает зубами мочку уха. Покусывает осторожно.

Он тянет меня к себе и целует в губы, проникает языком между зубов. Его бедра прижимаются к моим. Волосы текут сквозь пальцы.

У меня моментально ноги подкашиваются.

Каждая секунда в его руках, как мучительный, сладкий сон, в котором есть и усилие неимоверное, и тошнота, и ватная слабость в икрах, и легкое головокружение.

Он разожмет руки — кровь отхлынет, я буду стоять, замирая, уже почти падая навзничь…

Нужно уйти из гостиной…

Но ведь Белла спит…

В глазах у него светиться мальчишеский, озорной огонек. Не разжимая объятий, он увлекает меня куда-то; я покорно переступаю ногами, прикрыв глаза, пока спиной не падаю на жесткий, шершавый плед. В комнате должно быть душно; сонно, и потому хорошо.

Его прерывистое дыхание и сильные руки никак не дают ощутить себя маленькой девочкой… Девочка… Мне скоро тридцать…

Он склонился надо мной, в это мгновение свет камина как бы обнажил его лицо, окатил щеки, придал дополнительную теплоту его непроницаемым глазам, с их большими зрачками в сизом сиянии. Эти глаза притягивали и грели, и ласкали настойчивее рук.

Он нежит мою руку, прижимает к губам, к носу, весь уходя головой в эту горячую, послушную лишь ему одному ладонь. Я гладила его по волосам, щурясь от наслаждения, накручивая на пальцы… Мягкие… Муж мой… Он жмурился, дышал. Какая-то одичалая нежность сменила во мне все острое, неловкое, грубое.

Каждой клеточкой чувствовать эти пальцы на своих веках, на бровях, на губах.

— Пожалуйста, — бормочу, — пожалуйста…

— Глупая…— сказал тихо, — нужно ведь запереть дверь… Постой… Наша дочь…

Райская теплота его тела на миг скользнула прочь, комнату осветило заклинание; теплота вернулась.

Он туманно улыбался в томном свете камина. Я чувствовала у себя на затылке его напряженную ладонь, тихо ткнулась губами в жаркий уголок его полуоткрытого рта, скользнула, нашла, и весь мир сразу стал темно-розовым.

Розовым, как правда. Теплым… Сладким…

А потом Северус выдыхал мне в волосы, в шею бесконечные слова, смысл которых был только в их повторении.

И беспомощное, торопливое волнение, которое так и не стало привычным за девять-то лет, и какое-то торжество, чувство упоительной безопасности.