Мыльные пузыри (джен)

Маленькая Лаванда верила в сказки, те, маггловские, в которых каждая девочка — обязательно принцесса, у нее обязательно есть принц и все у них обязательно долго и счастливо. Сказки магов ей никогда не нравились, они были какие-то неправильные, искаженные, глупый Бидль, которым пичкали детей, ничего не смыслил в том, что нужно писать. Но однажды, когда они с родителями гуляли по маггловскому Лондону, маленькой Лаванде на глаза попалась книжка с пестрой обложкой, и она не успокоилась, пока не выпросила у мамы такую. Вот там все оказалось правильно.

Конечно, Хогвартс и сам был сказкой, пусть не такой, как в той пестрой маггловской книжке, где магия если и была, то какая-то странная, не та, к которой Лаванда привыкла. Хогвартс — он грезы детства, которые воплотились домом, ликованием, почти сбывшейся надеждой, пока эта надежда не сгорела мотыльком в ярком пламени, когда однажды маленькой Лаванде вдруг резко пришлось перестать быть маленькой. И взросление — оно на поверку вышло слишком переломным, слишком тяжёлым, слишком болезненным. Болезненным в самом прямом смысле, круциатус это не так, чтобы очень приятно.

Пока Лаванда была маленькой, судьба тоже подсовывала предпосылки к тому, что жизнь — не такая уж и сказка. Но верить в это не хотелось. Ну, подумаешь, принц оказался вовсе не принцем, а рыжим оболтусом, разгильдяем и вруном, её не заслуживающим. Так это все потому, что он столбом встал перед Лавандой, пока она мотала головой в поисках того-самого-единственного, и не дал больше ничего разглядеть. И ему за это, в общем-то, досталось по заслугам — Грейнджер подарком не назовешь, Лаванда знает. Лаванда прожила с ней шесть лет в одной комнате. Никакие они не принц и не принцесса, и не будет у них долго и счастливо, а у Лаванды обязательно будет, нужно только ещё немного подождать.

То, что во время Турнира Трёх волшебников один из студентов умер — это, конечно, очень грустно и страшно, но какая сказка обходится без смертей? И зло в сказках тоже обязано быть, поэтому Тот-кого-нельзя-называть и его приспешники — они вписываются в идеальный сценарий. На них всегда найдётся тот, кто противостоит им и победит. Так задумано. Так правильно. И не дело это принцессы, переживать о таком и бояться. Вовсе не нужно бояться, принцессы всегда остаются невредимы, у них всегда есть принцы, у них всегда есть долго и счастливо. Со злодеями же пусть разбираются герои, принцессам положено ждать, пока их спасут.

А потом жизнь после всех упущенных предупреждений грубо ткнула Лаванду лицом в то, что сколько бы она не считала себя принцессой, кроме нее самой ее больше никто не спасёт — и все переменилось. И сказка вдруг оказалась иллюзией, сосредоточением множества мыльных пузырей, которые переливались в лучах люмоса радугой и медленно разлетались в разные стороны, лопаясь, лопаясь, лопаясь...

И жизнь — не сказка, и принцев с принцессами в ней нет, а герои, и даже злодеи могут оказываться совсем не такими, какими приписывает им быть сценарий. И Драко Малфой, оказывается, просто трусливый, испуганный мальчишка, это нетрудно понять по его загнанному взгляду, по тому, как он избегает собственных однокурсников-слизеринцев, как испуганно ежится, оказываясь рядом со старшекурсниками из других факультетов. Какое уж тут зло. Так, мелкий пакостник, который растерял весь свой пафос и лоск, когда его, как и Лаванду, ткнули лицом в совсем не сказочную жизнь.

И то, что Альбус Дамблдор оказался далеко не таким идеальным, как они думали — это совсем немного цепляет что-то внутри, поддевает пальцем очередной мыльный пузырь и тот почти неслышно лопается. Этих пузырей осталось совсем мало, и хотя крохотная часть сознания, та часть, которая все еще маленькая Лаванда, цепляется за них — новая Лаванда этого почти не замечает. Она неприязненно морщится, отодвигая подальше писанину Скитер, и выдавливает из себя пренебрежительное «ну и что?» Потому что и правда — ну и что? Подумаешь, мечтал о захвате мира и порабощении магглов — много дела! В действительности ничего ведь не сделал, а если судить людей по тому, кто о чем когда-то мечтал и думал... Лаванда вообще о Рональде Уизли мечтала, вот где позор!

А когда Парвати спрашивает, с чего это Лаванда стала так часто вспоминать об этом самом Рональде, да ещё пару раз у Джинни ненавязчиво — по-лавандистому ненавязчиво — пыталась выспросить что-нибудь о нем, Лаванда чувствует себя, как кролик, загнанный в ловушку оборотнем. (Надо же, оборотнем — позже она оценит иронию).

И все потому, что они с Парвати слишком давно знакомы, слишком часто проводили ночи за болтовней, слишком долго делили на двоих секреты, слезы и смех. Ничего от Парвати не скроешь, даже того, что пытаешься скрыть от самой себя.

Остаётся рыдать на плече у слишком-догадливой-да-откуда-ты-такая-взялась-и-как-же-я-тебя-такую-люблю подруги, и слёзы эти — совсем не те, что были на шестом курсе, и как тяжело признавать поражение, и как неприятно тянет в груди. Потому что Рональд Уизли, может, и не принц, но как оказалось, Лаванде принц и не нужен. Только она ему тоже такая не нужна — у неё нет ни вороньего гнезда на голове, ни привычки всех поучать, ни сумки, которая рвалась бы из-за количества запиханных в неё книг. Но теперь это не кажется таким важным, лишь бы жив был, а там уж как хочет — пусть и воронье гнездо любит. Только пусть ещё раз покажется.

У взросления Лаванды, кажется, нет ни одного положительного момента, и когда боль из желания пожалеть себя превращается в эту реальную, камнем на сердце ощутимую, такую эгоистично-альтруистично-непоследовательную... То всегда есть Кэрроу и Снейп, готовые с радостью напомнить, что не до любовных переживаний сейчас.

И Парвати, которая от настоящей, физической боли кричит так, что Лаванде самой становится и страшно, и больно, и яростно, и хочется убежать как можно дальше — но в то же время остаться, чтобы спасти. И Невилл, который из забитого пухлого скромняги превращается в их лидера — который все такой же скромняга, не понимающий, как много для них делает. И Шеймус, который кажется таким потерянным и одиноким без плеча верного друга рядом. Храбрый, милый Шеймус, который понятия не имеет, что они знают, как иногда он остается на всю ночь у камина и проливает злые, гневные, полные страха слезы.

И все они, такие по-взрослому неправильные, со всеми этими взвалившимися на их плечи взрослыми проблемами, когда на самом деле их самой большой проблемой должны быть экзамены, да еще как бы отделаться от очередной отработки — нормальной такой отработки, с чисткой кубков и брюзжанием Филча вместо круциатуса. А не вот это вот все, не эта борьба, не эти забитые взгляды, понурые плечи, испуганные всхлипы, не эти воинственные надписи на стенах школы, такие по-детски наивные в своей вере, что они что-то значат, но по-взрослому решительные, полные огня сочиненной совсем не для детей войны.

И сказки больше нет, и почти все мыльные пузыри уже лопнули. И Лаванды тоже нет — это кто-то другой, чужой, посторонний, и Лаванда сама не узнает себя, и мечтает, мечтает о той маленькой девочке. Мечтает опять переживать из-за того, что чертов Рон Уизли не носит её цепочку, что вышел из спальни для мальчиков вместе с Грейнджер, а не из-за того, что он может быть уже мёртв. Мечтает утешать Парвати, потому что мама прислала ей сари не того цвета, а не сидеть у её койки в больничном крыле и просить Мерлина, чтобы Кэрроу не перестарался, чтобы она очнулась, чтобы не так, как у родителей Невилла...

Пожалуйста, пожалуйста, Парвати, не смей оставлять меня одну... Не смей...

И чтобы не приходилось успокаивать первокурсников, потому что — о Мерлин, я же сама ещё ребёнок, что я могу им сказать? Вот только говорить — приходится, и играть роль взрослого тоже, пока в итоге не понимаешь, что это уже не роль, а как быть ребёнком позабыл. Но так хочется вспомнить…

Только вместо детства в их жизни — Выручай-комната, где старшекурсники опять учат заклинания, но теперь совсем не так, как тогда, во времена Амбридж. В конце концов кто-то все же говорит это вслух — ребят, не знаю, как вы, а я скучаю по нашей розовой жабе. И у кого-то вырывается нервный смешок, за ним ещё один и ещё, пока это не превращается во всплеск всеобщей истерики, безумного смеха на грани, потому что и правда — скучаем! Она ведь была почти милой, такой трогательной со всей этой возней с декретами, совсем как Филч с миссис Норрис или Пивз с навозными бомбами — с таким же трепетом.

Лаванда тоже хохочет, громко, неистово, с легким похрюкиванием, которое она ненавидит в собственном смехе, но сейчас — все равно. Они обсуждают это, вспоминают случаи, которые тогда казались ужасно трагичными, а теперь — как они могли быть такими идиотами, что вообще беспокоились из-за подобной ерунды? Пока в конце концов кто-то не начинает рыдать, резко, без предпосылок и предупреждения — хотя разве это их состояние само по себе не одно больше предупреждение? — и всех не сковывает неловкое, болезненное молчание.

И иллюзия того, что никакой войны нет, что они просто собрались компанией обсудить что-то и повеселиться, лопается очередным мыльным пузырем. А потом кто-то тихо замечает, что они, кажется, почти разучились смеяться, и Лаванда мысленно соглашается. Не то, чтобы они теперь совсем не смеялись, но как-то... Не до того. Просто Хогвартс, который был концентрацией сказки и счастья, вдруг ожил всеобщим самым жутким кошмаром.

А когда в проходе Выручай-комнаты неделями позже появляется Гарри Поттер, Лаванда еще может услышать, как лопается тот самый, её последний мыльный пузырь. Она никогда не была готова к смерти — это не положено не только девочкам восемнадцати лет, но и куда более старшим, опытным, мудрым... И кто-то в ней — эгоистичный, циничный, такой непривычный, — требует встать и выйти из Большого зала, когда Макгонагалл спрашивает, кто хочет остаться на Битву.

И может, стоило бы правда уйти.

Может, вот оно, то самое, правильное решение.

Но важнее в этот миг другое — большинство тех людей, которые дороги любой из Лаванд, маленькой или этой, новой, чем-то пугающей, остаются сидеть здесь, рядом, хотя откуда-то она знает, что им тоже до тошноты страшно. Есть еще родители, но они… они справятся сами.

Старой Лаванде, наверное, было бы стыдно за сомнения и страхи, за трусливые мысли, но этой не стыдно.

Эта хочет жить.

Но увы, жизнь Лаванды давно уже включает в себя не только ее собственную — но жизнь Парвати, Невилла, Шеймуса, жизнь глупого Рона, который вон там, такой непривычно, по-взрослому суровый, совсем незнакомец, но такой живой, хвала Мерлину. Даже жизнь непонятой ею Лавгуд и жизнь этой Джинни Уизли, которая до недавнего времени дико бесила, и жизнь все ещё бесящей Грейнджер, и жизнь их местного героя Поттера, который по законам сказки должен их всех спасти — но как, если он тоже ребёнок?

Да, они все теперь старше, чем выглядят, а Гарри, быть может, старше их всех вместе взятых, и все же — он ребенок, ему положено быть беззаботным, беспечным и веселиться так, чтобы содрогнулись стены Хогвартса. А вместо этого они будут содрогаться под действиями таких мощных заклятий, какие им, слишком-взрослым-детям, не дано даже вообразить.

И Лаванда остается сидеть, потому что это было бы не по-гриффиндорски — уйти, отшутилась бы она перед кем-то, а на самом деле потому, что попытайся она уйти, большая часть её жизни все равно осталась бы сидеть здесь.

А потом — палата Св. Мунго, и тошнотворно белоснежные стены, и улыбка Парвати, которая вроде бы искренняя, но Лаванда видит, видит слишком много. Но так сильно ценит то, что Парвати здесь, рядом, что во взгляде нет жалости и отвращения, а если улыбка на самом деле натянута из последних сил — так это нормально. В их новом мире это нормально.

И семнадцать таких долгих, почти бесконечных минут стояния перед дверью, и взгляд, испуганно блуждающий по стенам, и сердце, которое, кажется, не колотилось так даже перед Битвой — хотя, наверное, она просто начинает забывать, как сильно оно тогда колотилось. И рука, которая непроизвольно тянется к лицу, чтобы прикоснуться пальцами к уродливым шрамам, и несколько глубоких вдохов-выдохов, чтобы наконец повернуть эту дурацкую дверную ручку.

Потому что, может, Вторая магическая война и закончилась, но личная война Лаванды за свою жизнь начнется там, за дверью больничной палаты. А то, что мыльных пузырей для этой новой жизни уже не осталось — оно, пожалуй, и к лучшему.