Это всё (джен)

Софья лежала на койке и всматривалась в зеркало на стене напротив, пытаясь узнать в женщине, смотрящей на неё оттуда, саму себя. Она лежала и бездельничала, что тоже было совершенно на неё не похоже, но получилось, что её привезли во время пересменки в родильном отделении, и оставалось только ждать, благо схватки были не сильными. Софья отчего-то чувствовала себя странно и неуютно, хотя повода для этого вроде бы не было.

Наконец в палату вошла заступившая на смену хмурая женщина-врач. Она была высокой и статной, строгой, бледнокожей, вся в белом. И принесла Софье белую же пижаму, которую положила на чёрно-красное полосатое покрывало.

Пока Софья переодевалась, натягивая на большой круглый живот белую ткань, врач устроилась на стуле и начала знакомство поневоле: «Кто? Что? Как? Сколько?» — очень профессионально и деловито, даже сухо. «Софья, тридцать два, не замужем, третья беременность, абортов не было, осложнений нет». Этакое интервью с заключённой роддома.

Схватки становились сильнее, боль стала почти нестерпимой, но допрос немного отвлекал, и врач прекрасно это знала, задавая всё новые вопросы о начале половой жизни и последних месячных. А затем боль прошила тело Софьи до самых пальцев на ногах, и она тихо попросила:

— Не мешайте рожать…

Врач немедля отложила планшетку и достала откуда-то утку, тут же подсовывая её под пациентку, при этом крепко держа ту за предплечье. Софья подумала, что с врачом ей повезло, но эту мысль тут же перебила очередная схватка, и перед глазами мелькнули картинки Судного Дня. Было одновременно адски больно и до жара в щеках стыдно, хотя Софья понимала, что в её положении — когда нутро скоро предстанет перед врачом во всей красе — стыдиться глупо.

Словно в ответ врач развела ноги Софьи и сунула в неё руку. Стало немного легче — хотелось, чтобы подольше. Софья чувствовала с врачом такое горячее родство — глубже некуда, хотя таких пациенток, наверное, у неё каждую смену было немало. Боль снова нахлынула острой волной, и Софья стиснула зубами простыню, чтобы не заорать. Свет под очень крепко сжатыми веками казался красным и пульсирующим.

— Промедола… — простонала роженица и почувствовала, как с новым уколом боль немного тускнеет.

— Тужься, — в контрольный момент приказала врач, только не учла, что мышцы пресса у Софьи достаточно сильные.

Ребёнок буквально в одно мгновение вылетел из неё — словно пробка от шампанского. Жизнь сгустком трехкилограммового счастья вытолкнулась быстро, мощно, до жути приятно. Ощущение было странным. Софье хотелось одновременно расплакаться и завопить от радости. Она не сразу почувствовала, что внизу всё нестерпимо болит. Не дав ни опомниться, ни испугаться, медсестра со знанием дела воткнула в неё снизу огромную трёхгранную иглу. Софья схватила врача, наблюдавшую за этим, за запястье так сильно, что та побелела в лице ещё сильнее.

— Отпусти руку… — сквозь зубы попросила врач, впрочем, никакого упрёка в её голосе не было.

Софья скользила пятками в крови, лёжа наизнанку перед собравшейся толпой — кажется, тут была половина персонала роддома. Они вонзали в неё крючковатую иглу и спорили о каких-то гематомах, а Софье хотелось, чтобы её оставили в покое. Потом она почувствовала, как в сгиб локтя ткнулась другая игла, и сначала по руке мимо вены, а потом и внутрь неё побежало из капельницы. Краем сознания Софья слышала, как кричит, срываясь в хрип, новорождённая — казалось, от страха остаться забытой и ненужной. А потом анестезиолог наконец отправил Софью за грань.

Она словно могла пощупать это мгновение, когда вышла в коридор мозга за сценой сознания. На сцене была она же — распластанная, окровавленная, порванная, зашитая, немая, бесполезная, жалкая.

Она слышала, как где-то извне кричат её старшие дочери — Вера и Надя, ссорясь, не поделив что-то между собой. Она видела, как её младшую дочь (она решила назвать её Любой, ведь кроме имени дать ей ничего не могла), завёрнутую в серую пелёнку, прикладывают к её груди и сразу же отнимают. Она знала, что больше её не увидит, так как решилась оставить её в роддоме ещё в тот момент, как поняла, что в очередной раз беременна. Она ощущала, как темнеют стены. На сцене разыгрывался спектакль «Роды», сознание тонуло в багровой луже, только что наложенные швы вновь распарывали со вздохами «гематома», полными ужаса. Голоса стали гулкими, свет окрасился фиолетовым. Стало страшно. Софья поняла, что жизнь утекает. У неё отнимут и Веру, и Надежду, и Любовь…

Где-то пробило полночь, и за субботой должно было наступить воскресение.

* * *

Софья открыла глаза и сощурилась от резавшего глаза белого света. Из зеркала напротив на неё смотрела какая-то женщина, в которой было трудно узнать её саму.

В палату вошла женщина-врач, бледная, строгая, высокая. Она принесла белую пижаму, которую положила на постель.

Софья посмотрела на свой большой круглый живот и почувствовала нарастающую боль. Если то, что она видела и чувствовала до этого, было сном, — это был очень страшный сон.

Но тут врач заговорила, и Софья поняла, что всё повторится до мельчайшей подробности. Схватки — боль — адские муки — кровь — крики ребёнка, которого она решила бросить, — нестерпимая боль — небытие.

«Это всё. И это будет вечно»⁽¹⁾.

1) Цитата из стихотворения Н. Гумилёва "За гробом"

Вернуться к тексту