Забери (джен)

Так гряди из-за гор,

Из-за гневного моря,

И у этого мира ее забирай,

И навеки ее забирай…

Гермиона вскидывается, пытаясь спастись от страшных лап ночного кошмара, рывком садится на сбитой метаниями постели, тяжело дышит, будто бежала не одну милю, будто вот-вот не останется воздуха. С некоторых пор сны Гермионы похожи на дементоров — они приносят с собой холодную темноту, обменивая ее по очень невыгодному для Гермионы курсу на последние крупицы надежды. Гермиона не плачет — разучилась. Она рада была бы разрыдаться, высвобождая все то, что давно не помещается в груди, но у нее не получается. Она теперь умеет только злиться на приходящие сны или впадать в отчаяние.

По палатке, грозя разорвать брезент, бьет снаружи порывистый ветер. Гермиона ежится, тянется за свитером, спускает с кровати ноги и натыкается ступней на медальон Слизерина. Наверное, сбросила во сне с кровати.

Гермиона пытается убедить себя, что именно эта напичканная темной магией железка во всем виновата. В том, что Рон ушел. В том, что Гарри замыкается, все больше отдаляясь. Даже в этих гипнотических, жутких, кровавых снах. Но Гермиона не умеет врать. Она не может обмануть даже саму себя.

Потому что на самом деле Рон ушел по собственной воле, медальон лишь дал ему решительности. Гарри все глубже и глубже уходит в себя, под прочную скорлупу, потому что не верит в то, что способен победить в этой войне или сделать хоть что-то, чтобы приблизить победу. А сны Гермионе снятся оттого, что она прекрасно знает — все это может стать правдой. Возбужденная Беллатриса, наслаждающаяся вскриком истязаемого пленника, змеиная улыбка на губах Того-Кого-Нельзя-Называть, пятна крови на полу и стенах — все это не фантазия, а один из весьма вероятных вариантов развития событий. И Гермионе кажется, что он все ближе. Потому-то и сны ее все ярче.

Она вешает холодный, как лед, медальон на столбик изголовья кровати, встает, связывает волосы в узел, надевает грозящие вот-вот развалиться кроссовки и выходит на улицу. В этот раз они с Гарри поставили палатку у самого берега моря. Здесь нет ничего, кроме крупной гальки, скал и вечно беснующихся волн. От этого пейзажа Гермиону уже тошнит. Она тяжело вздыхает и осматривается. Вокруг все выбелено инеем, оставшимся с ночи. Галька, скалы, палатка — все будто покрыто тонкой белой тканью.

Гермионе страшно. Потому что она стоит одна на фоне белесо-серой земли, у самой кромки разбушевавшейся воды. Потому что она не знает, сколько раз еще проснется или сколько раз проснутся Гарри и мама с папой… и Рон… Рон, который где-то там, в другой плоскости, другом варианте развития событий.

Море беснуется горько-солеными брызгами отчаяния. Ветер бьет Гермиону то в грудь, то в бок, мешая нормально дышать. Всюду соль — на губах, коже и волосах. В воздухе и на душе — соль.

Гермионе жаль саму себя почти до истерики. Она хочет избавиться от этой опасной разрушительной жалости, но только все глубже и глубже зарывается в нее. Ей хочется, чтобы кто-нибудь протянул ей руку, утешил, спас от войны, голода, магии и ночных кошмаров. Она видит в себе простую юную девочку, которая должна бы учиться, проводить время с друзьями, писать в дневнике обо всякой чепухе и мальчиках, ездить на каникулы к теплому морю и не знать большей горести, чем плохая оценка за контрольную работу. Наверное, это возможно где-то в другом варианте развития событий. В другой реальности.

В том мире, которому принадлежит Гермиона, ей приходится скитаться по стране, воевать, бояться смерти и шарахаться от каждого резкого звука. Она вынуждена быть героиней и мучиться от ночных кошмаров, и Гермионе категорически не нравится этот мир.

Море гремит и воет зверем, бросается на берег свинцовыми волнами и брызгается в Гермиону солью, стараясь не то остудить, не то обозлить еще больше. Гермиона закрывает глаза и садится на скользкую от инея гальку. Гермиона очень хочет спать, но стоит ей только прикрыть глаза, как в ее сознании расцветают буйным цветом алой крови гипнотические картинки. Каменный пол. Оскал Беллатрисы. Стоны, рвущиеся из измученного пытками тела и оседающие багряными каплями на коже… Все выглядит таким живым, таким реальным, что Гермиона не сомневается — это тоже по-настоящему, как галька, на которой она сидит, как брызги соленой воды и низкие тучи. Это по-настоящему. Просто в другом варианте мира.

Все ведь могло быть именно таким. Багряно-кровавым, темным и… логичным. Гермиона была бы частью того, что имеет смысл. Не бегала бы по миру в бесполезном стремлении что-то сделать для победы, как последняя романтичная идиотка, а была бы на своем истинном месте. Как во снах. Ей нужно было только родиться в другом мире. Родиться чистокровной. И она стала бы частью того, что видит, закрыв глаза.

Все было бы как во снах, где она стоит по левую руку от Беллатрисы и с ледяным спокойствием в душе наблюдает за тем, как жизнь вытекает по капле из пленника вместе с кровью. Грязной кровью. Испорченной. Неправильной. Не такой, как у той, принадлежащей тому миру, Гермионы.

Та Гермиона родилась бы в знатной, родовитой семье. Она знала бы все о магии еще до того, как научилась читать, имела бы право смотреть на людей свысока и указывать им их место, часами просиживала бы в старинной библиотеке, знала наизусть свою родословную, могла бы получить все, что пожелает.

Та Гермиона встретила бы Темного Лорда холодной улыбкой, а не позорным страхом. Та Гермиона стала бы ему равной. Как Беллатриса. И Темный Лорд принял бы ту Гермиону — умную, решительную, смелую… Такую же как сейчас, только правильную. Не испорченную. Темный Лорд был бы ей покровителем, наставником и соратником. Они встали бы плечом к плечу и одинаковым жестом подняли палочки. Им был бы доступен весь мир, и они сделали бы его в тысячи раз прекраснее.

Гермиона очень хочет в тот мир. Хочет тем сильнее, чем яснее осознает, что он недоступен ей — жалкой грязнокровке. Если бы только можно было это изменить… Если бы только Гермиона знала, что нужно сделать, чтобы стать такой, какой она видит себя в своих снах. Сильной. Величественной. Достойной своего имени.

Гермиона смотрит на шов, соединяющий море с небом, и как никогда хочет уметь летать, чтобы рвануться туда — к свободе. Она раскидывает руки в жалком подражании чайкам, ощущает, как ветер льнет к ней, заставляя стыть кровь. Ей кажется, что кто-то зовет ее, шепча бескровными губами ее имя, вглядываясь в ее лицо алыми глазами.

Гермиона достойна того, чтобы ее ждали. Она — не ее кровь, она больше, чем тело. Она умнее, сильнее и решительнее большинства. Она может стать великой ведьмой. Она достойна…

Он ее ждет.

Гермиона тяжело опускает бесполезные руки, которым никогда не стать крыльями, бросает взгляд на темные скалы, будто знает, что ее зовут именно оттуда, и думает «да»… Ее губы все так же плотно сжаты, но она знает, что ее слышат, что мысли ее уже достигли того, кому предназначены. Она закрывает глаза и повторяет настойчивее «да».

Ветер взвывает на особенно высокой ноте, Гермиона кивает и нашаривает пальцами металл медальона, лежащего рядом, на покрытой инеем гальке. Металл кажется теплым, успокаивающим. Одобряющим.

Странно, думает Гермиона, ведь ей казалось, что она оставила медальон в палатке. Ей казалось, что она сбросила его ночью с кровати, а потом подняла и оставила там… Странно, снова задумывается она, ведь сегодня ночью Гарри должен был держать медальон у себя.

Металл поблескивает в сером свете, и Гермиона улыбается. Все хорошо. Теперь все будет хорошо. Теперь все неважно. Она касается медальона губами и шепчет:

— Забери меня. Я готова.

И тогда даже ветер умолкает.

Мы отвержены — что ж,

Упади же из неба

И у этого мира меня забери,

И навеки меня забери,

Слышишь, в небо меня забери.