Дети Леса (джен)

Волки выли, разрывая мордами снег. Они не боялись мертвецов. Ветер гнал их на север от Стены, завлекая запахом влажной шерсти. Теплым. Живым запахом. Они взяли след, перерыкиваясь, а чужак осторожничал, не подпускал их близко.

Летать было лучше, чем бегать. Бран выскочил из шкуры Лета и метнулся в воронью. Он уже умел летать и с высоты глядел дальше. Чужак завыл, поджав уши. Протяжно, тоскливо — он посылал вызов, и стая ответила.

Он был меньше лютоволка, но крупнее обыкновенного. Не детеныш, но и не взрослый. Глаза его серебрились двумя лунами, он сидел, заливаемый тусклым светом. Будто своим собственным.

Он тоже был перевертышем.

Бран хотел закричать, но на выдохе каркнул и потерял ориентир.

Лето!

Он окликал его всем сознанием, пытался сбросить вороньи перья и вернуться в шкуру волка, но не мог пошевелиться.

Как же хочется домой, подумал он, испугавшись. Сны продолжали уроки, уроки становились снами, и он не отличал одно от другого. Даже ночь ото дня — не всегда. В пещере под холмом все было похожим. «Лишь один человек на тысячу рождается перевертышем», — говорил лорд Бринден, и Бран удивился: как же нас, двое таких, оказалось за одной Стеной?

Вдалеке взвыли волки, и кто-то с болью заскулил. Лето? Над ухом хихикнули.

— Какое лето, ты дурачок? Уже даже снег выпал.

Бран разлепил веки. Перед ним полукругом толпились мальчишки, глазастые и всклокоченные. Все примерно одинаковые, стайные.

Они все были сломанные.

— Он мамина детка.

Бран качнул головой, дыхание у него перехватило.

— Я почти взрослый, — голос дрогнул, выдав обиду. Ему было десять лет.

Стая взорвалась хохотом, они сложились пополам все разом, как одно целое.

— Глядите, какой взрослый, почти старик, а по лету хнычет, как молокосос по…

Он не дослушал, вспомнив далекое: «Мое милое, летнее дитя».

— Ты проворонил обед, ворона!

— Проворонил, проворонил! — подхватили они и захлопали в ладоши.

— Он — Ворона! — повторил один из них. Лицо его было в крапинку. Он подкатился, стукнувшись о кровать колесами, и ткнул Брана в плечо: — Так сказала стая, понял?

Он знал, что он не ворона, но не стал ничего доказывать.

Они смеялись, скривив рты, когда он ползком перебирался с кровати.

Стая была не его.

А была ли хоть где-то его, он не помнил.

* * *

Черная дверь с белыми и красными надписями возвышалась над ним стеной. Вскинув голову, он читал послания, догадываясь, что они и ему, и не ему. Одновременно.

«Будь осторожен. Я есмь Кусливая Собака».

Ладони его становились скользкими от этих строк. Дом был домом старшеклассников. Их комнаты — загадочные миры, вход в которые запрещен, и на двери в десятую об этом говорилось открыто:

«He стучать. Не входить».

Надписи он знал наизусть. Он всегда ненадолго замирал перед дверью, проезжая по коридору, и тяжело справлялся с дыханием от странного чувства: «Тот, кто за ней, знает».

Его звали Седым. Он казался бескровным, старым и неподвижным, только глаза на бледном лице смотрели живо. Красные в обрамлении светлых ресниц, он гасил их, пряча за темными очками. Ему не было и восемнадцати.

Десятая комната принадлежала старшим — людям Черепа. Седой был одним из них. Или не был. Со стороны не разберешь, особенно, когда считаешься малышней, которая только играется в войну и путается под ногами. Седой был старшеклассником — таинственным и мудрым. А с ними нельзя просто так заговорить.

— Каждый поет свою песню, — прочитал Бран вслух, набираясь храбрости, и поразмыслил. Слова были знакомы: «...у каждой песни своя цена», — слышал он голос, доносящийся из глубины памяти.

Память его была помутившейся, руки — слабыми, а ноги и вовсе — сломанными. Он чужой здесь, не забывший свое имя. Когда-то давно он мечтал вырасти и стать рыцарем, он лазал по стенам и дрался на деревянных мечах. Это было будто в прошлой жизни.

Белая надпись на двери сообщила:

«Весна — страшное время перемен».

— Нет, так долго я ждать не могу, — произнес он. О весне оставалось только грезить, совсем недавно выпал первый снег, растаяв на дорогах и припорошив крыши домов.

Он постучал в дверь и дернул за ручку.

Седой сидел на полосатом матрасе посреди комнаты. Окутанный сигаретным дымом, оплетенный невидимой паутиной, он поднял к нему винные глаза.

— Ты что, слепой? — спросил он, запустив руку в складки одеял. — Сказано не входить.

Бран смотрел на него, часто моргая.

— Я не делаю амулеты для детей, — добавил Седой, морща лоб, вспоминая. — Подрастешь и возвращайся.

— Я прошу не амулет, хотя принял бы и его. От сглаза или на невидимость, — Бран умолк, хватаясь взглядом за предметы в комнате. От дыма в глазах двоилось и расплывалось. Седых иногда тоже было два. Бледных, окаменевших, как статуи из белого камня. А на лицах — два горящих угля, только два. И Бран решился: — Люди забывчивы, только деревья помнят.

— Кто тебе такое сказал? — спросил Седой, наклонившись к нему через пустые стаканы на полу.

Бран не отпрянул.

— Учитель. У него тысяча и один глаз. Он знает все.

— Хочешь сказать, ты решил получить урок, а не клянчить чужую силу, я правильно понимаю?

Бран кивнул.

— Как тебя зовут?

— Они окрестили меня Вороной, — спокойно ответил он. — Но это не мое имя. И стая тоже не моя.

Седой усмехнулся.

— Ты — новичок. Скоро ты забудешь свое прежнее имя, и стая тебя примет. Или не примет. Так всегда бывает, третьего не дано.

Бран вспыхнул от обиды.

— Я думал, что узнал тебя, — произнес он, как обманутый ребенок. — Но ошибся.

— Как же ты можешь понять, знаешь ты меня или нет, если впервые видишь? Сначала расскажи, что у тебя стряслось, а потом решим, как с тобой поступить. Давай только покороче.

Седой закурил, окутав комнату туманом. Это был плащ, он накидывал его, когда хотел утаить главное. Бран вдохнул поглубже и произнес:

— Ты знаешь, кто такие Дети Леса?

Седой вздрогнул, не совладав с собой, глаза его влажно мелькнули в полутьме. Он знал их, Детей Леса, а может, знал даже больше, но скрывал свое знание, как и все мудрецы. Он погасил взгляд, смежив веки, лицо его омертвело. Тонкие губы шевельнулись, он произнес тихим шуршащим голосом:

— Не пора ли тебе вернуться к своим?

От досады Бран хотел закричать: «Я не знаю, где они!»

Седой распахнул глаза и обжег его жаром красноватого пламени.

— А если не можешь, — продолжил он, — сбрось шкуру и уйди под землю, только оставь меня…

Бран не дослушал. Под странным взглядом альбиноса он сбросил кожу, а то, что осталось, стекло вниз и там пропало.

Мать нарекла его Брандоном. Когда он сломался, он делил одну шкуру с Летом. Здесь его окрестили Вороной, но он знал, что это ошибка.

— Сбрось кожу и войди в корни, — говорила ему трехглазая ворона. — Следуй по ним сквозь землю к лесным деревьям.

В мире, о котором не слагали легенд, тоже был Лес, ветер, несущий шепот далеко за грань, и болотные жители. Старая Нэн не рассказывала ему сказок той стороны, но он в них и не верил. При расспросах об Иных и упырях Робб над ним только подшучивал. Уйдя в корни чужого Леса, Бран вспомнил перевертыша. Тот был слеп, в глазах его серебрились луны, и забрел так далеко он случайно — мир открыт перед ним.

Бран облизнул пересохшие губы, они оказались горькими. Распахнув глаза, он проснулся в полом холме, засыпанном снегом, далеко за Стеной, где обитали Дети Леса. Он вспомнил совершенно других Детей Леса и признался:

— Я был Вороной, — голос разлетелся по пещере, подхваченный карканьем.

Лорд Бринден на троне из мертвых корней чардрева не шевелился. Тело его поросло грибами, а ум — знанием. Все мудрецы говорят меньше, чем знают, но не все живут медленной жизнью деревьев. Он врос в свой трон, питался его корнями, в нем мало осталось от человека. Смертные столько не живут, но древовидец может.

— Не торопись заглядывать так далеко, не овладев мастерством. Однажды ты узнаешь цену обратной дороги, Бран, — промолвил лорд Бринден, голос его шелестел листьями, — а теперь отдохни. Каждый поет свою песню, и нам обоим требуется покой.

Он посмотрел на него, приоткрыв единственный красный глаз. Винный.