Наше лето у моря (гет)

Это то, что происходит по ночам… Видишь ли, это ночные изменения.

Т. Янссон, "Папа и море"

Утром яркое небо и крик чаек, плеск прибоя — всё дышит счастьем, светом, морем.

…Утром за завтраком у стола Тауб, оглянувшись по сторонам, объявляет:

— А Эмбер ночевала нынче ночью в номере у Тринадцатой!

Взоры всех присутствующих обращаются к Стерве; Тринадцатая ещё не вышла. И она не находит ничего лучшего, как удалиться; взять стакан с коктейлем и царственно выйти из-за стола, изящно обходя всех, уйти в глубь пляжа.

…Хаус догоняет её у мола.

— Это правда?

— Я пробыла у неё всего около двадцати минут! — раздражённо заявляет Стерва. — И мы не делали этого. Если хочешь быть уверен, спроси у Тауба, он наверняка с точностью проследил время…

— Так, значит, это правда? (Подумать только, и откуда люди вроде Тауба всегда всё знают!) Что же тебя к ней занесло?

— У нее неизлечимая болезнь, — говорит Стерва. — У нее хорея Гентингтона.

— И ты решила ее утешить? — хмыкает Хаус. — Согласись, это больше похоже на Кэмерон…

— Мы не делали этого, я ещё раз говорю! Да хоть бы и делали, тебе-то что?

(Когда мы перешли на ты?) Солнце ярко заливает морской берег, песок, чайки кружат со своим неумолкаемым криком над молом. Яркие паруса и купальники пестреют в море.

— Да хоть бы мы с ней трижды переспали, тебе-то что? — быстро, с досадой говорит она. — Что вам всем до этого? Законом не запрещено. Мы живём в свободной…

— Подожди, Стерва, — говорит он и перехватывает её за запястье, подтягивает ближе к себе. — Погоди.

(У него, конечно, нет никаких прав так себя вести, но он сейчас — старый пират, морской волк, гроза южных и западных морей, а она — сбежавшая с ним в море пленница. Потому что кругом море и яркий день, и всё можно; и она как будто понимает это и не думает сопротивляться).

— Подожди, — говорит он, держа её за запястье. — Приходи сегодня ночью ко мне, Стерва. Утешь меня.

(Ну что бы ей тут округлить глаза и вырвать руку: какое право имеет её начальник переходить границы? По всем американским правилам, по правилам закона о харрасменте — пожаловаться куда следует…) Но она, хоть и выдернув кисть, потирая её другой рукой и глядя куда-то мимо его виска, за мол, за мыс, вслед летающим чайкам, нервно и коротко, едва шевельнув губами — или ему послышалось? — одно лишь слово:

— Приду.

И разворачивается, чуть не задев его волосами, и бегом бежит обратно, туда, где ее уже зовут со спортивной площадки, эта самая нелогичная женщина на всем восточном побережье.

Хаус смотрит ей вслед. Приду! Морской прибой ударяет ему в ноги вместе с этим словом, чайки, взвившись с криком, кружатся у мола.

— Приду!!! — сразу тянет внизу живота, и яркий день вокруг становится ещё ярче, и песок желтее, и крики чаек громче, и море синее.

И весь сегодняшний день до вечера не имеет значения.

* * *

…Да, он, конечно, сомневается — а вдруг она не так сказала или ему послышалась? И вообще, если даже пообещала — придет ли? Это непрестанно встает перед ним, и не сказать, чтобы он мог назвать не мучительным это ожидание сумерек. Уже и солнце спустилось и село в море, и сумерки посерели, и семьи с детьми свернули свой багаж и ушли с пляжа, и стихли крики чаек, и зажглись фонари, и только размеренный шум прибоя, кажется, слышен в этой тишине отчётливее.

…Но она приходит — поздно вечером, когда уже сгустились сумерки, и сам воздух, кажется, сгустился от напряжения, стал тёмно-серым, и в этом воздухе невозможно унять напряжённое биение сердца. Приходит, остановившись посреди его номера, усмехнувшись, проводит рукой по его щеке.

Тринадцатая сегодня спит одна; и весь мир, всё дыхание моря сосредоточилось сейчас здесь, в его комнате.

…Что же скажешь дальше? Все как обычно, все происходит как по закручивающейся спирали; выше и выше, и глубже и глубже, как тысячи раз до того и раньше; и все яснее и яснее — а яснее всего, невозможно ясным, становится все в самом конце, когда он, на вершине блаженства, окликает её:

— Стей-си… Стейси!