Кто недостоин высоты (гет)

Правящей королеве Маргарите Фландрской было уже тридцать, и хотя возраст этот считался даже запоздалым для рождения наследников, ее величество не спешила с браком, находя гораздо большее удовольствие в заграничных поездках и разрешении политических вопросов, характерных для того времени. Она не слыла красавицей и в юные свои годы, но сохранила то самое обаяние, что приличествует женщине, осознающей свое положение. Будучи дочерью младшего принца лотарингской короны, она унаследовала ту часть истинно немецкой крови, что несомненно поспособствовала развитию ее рационального ума и политической хватки.

Малодушно оставляя поиски мужа на волю случая, королева в ту пору частенько навещала своего друга — графа Лоонского, славившегося домашними рыцарскими турнирами, в которых он и сам не брезговал участвовать время от времени. Августейшую особу, поговаривали, весьма привлекал этот без сомнения достойный дворянин, но, к сожалению, он был женат на наследнице соседнего графства и не рискнул бы сердить последнего потомка Карла Великого адюльтером. Королеве, впрочем, тоже не пристало искать интимного общества с вельможами, ее происхождение обязывало связать себя с обладателем «свежей и посторонней крови», как-то предписывал закон.

Арнульф Четвертый, граф Лоон, а позже и Шини, к своим почти сорока годам обзавелся славой человека блестящего ума и недюжинной храбрости, супругой не менее славного рода, древности которого могла позавидовать и сама королева, тремя детьми и уважением своих подданных, что было в те времена редчайшим случаем. Летом он с семьей по обыкновению занимал замок Руллинген, дорога к которому из Брюгге была уже столь налажена, что не доставляла неприятностей даже самым притязательным путешественникам. Сама Марго Фландрская уже не единожды приезжала к графу подобным образом, неизменно оказываясь в обществе Жанны Лоонской и ее детей. И хотя графиня не скупилась на лесть и реверансы, общение их нельзя было назвать приятным. Впрочем, сохранять лицо в любой ситуации королеве Фландрии было положено по статусу, и, когда графа в одном из турниров постигла неудача и он оказался под копытами своего коня, ее величество лишь нервно обмахнулась ладонью и покинула трибуну. Она не могла себе позволить дежурство у постели раненого, кем бы он ни был, и как только стало известно, что жизни графа ничто не угрожает, покинула резиденцию, и путь ее обратно лежал через пригородный Хасселт, в ту пору лишь начинавший разрастаться под влиянием доброй молвы о своем сюзерене, и до этого совсем ничем не примечательный.

Дело было в середине июля, в то лето, что выдалось на удивление нежарким, и население городка, в котором начались наши события, с удовольствием отмечало особенно чудесную погоду в тот день, когда Дирк Виллемс — один из обычных горожан — решил, что нынче определенно удачное время, чтобы заняться починкой сарая.

Горожанин этот, бывший, как и большинство жителей, обычным крестьянином прежде того, как граф высочайшим велением своим объявил Хасселт городом, ничего выдающегося в своей жизни сделать еще не успел. Выходец из северной части страны, в двадцать восемь лет он был женат, имел двоих детей и небольшое, но ладное хозяйство, позволявшее ему не трястись над каждым заработанным денье. Не чурался он и тяжелой работы, благо природа щедро одарила его физическими данными, причем не сделав эдаким простоватым деревенщиной, каковыми привычно видеть людей его силы и роста. При этом у него было длинное худое лицо, выразительные глаза и почти аристократические скулы, и многие даже знатные дамы по праву могли бы счесть его внешность привлекательной, но, как оказалось, господина Виллемса мало интересовали томные взгляды других женщин, ведь он женился довольно поспешно и рано и никогда не давал поводов упрекнуть себя в неподобающем поведении, являя собой образец добродетели в ее житейском понимании. Чаще всего он бывал немногословен, но при этом до неприятного прямолинеен, что нередко мешало ему сохранять дружеские отношения с людьми, желавшими заполучить его расположение. Так что, как видно, отношение к Дирку Виллемсу бывало неоднозначным, и в итоге это неприятно сказалось на его дальнейшей жизни.

Итак, наш герой, будучи в самом прекрасном неведении о высочайшей гостье, что приближалась сейчас к его дому, как раз вознамерился заменить рассохшуюся опору одного из скатов новенькой, взвалив ее на свои внушительные плечи. Именно таким из окна своей дорожной кареты и увидела его королева, переживающая обычное свое раздражение из-за неудачной поездки. Сделав знак кучеру остановиться и скрывшись за шторкой, она что-то прошептала госпоже Левенберг, что неизменно сопровождала ее в поездках в Лоон, и та, высунувшись из окна, подозвала распорядителя, господина де Артуа, поспешно принявшего приказ королевы. Карета тронулась с места, и начавшая собираться толпа зевак наскоро расступилась перед четверкой гнедых.

Как уже было отмечено, королевский кортеж был достаточно привычным явлением в тех местах, но никогда еще монаршей особе не доводилось останавливаться посреди простой улицы, и новоявленным бюргерам было крайне любопытно, что же случится дальше, так что народ все прибывал. Но стоило только на сцене появиться спешно прибывшим вооруженным солдатам, как все веселое настроение толпы улетучилось, и люди разом замолкли. Виллемс, не увидевший саму королеву, но уже сполна осознавший, что невольно стал героем дня, аккуратно прислонил так и не пригодившуюся балку к стене своего сарая и некоторое время в напряжении взирал, как к его дому приближается господин де Артуа в сопровождении четверых вооруженных гвардейцев.

Королевский распорядитель, очевидно, до того уже давший солдатам указания, коротко кивнул — и тотчас трое гвардейцев скрылись в доме, где в то время находились госпожа Виллемс с детьми. Едва понявший, что происходит, хозяин дома ринулся туда же, но, получив чувствительный тычок аркебузы в грудь и смертельно побледнев, замер всего в шаге от двери. Смешавшийся звук трех выстрелов, прогрохотавших в почти полной тишине, вызвал лишь несколько испуганных женских вскриков из молчаливой толпы, и почти одновременно с этим вмиг обезумевший от ужаса Виллемс, отшвырнув в сторону сразу и гвардейца, и пожилого вельможу, вломился в собственный дом, но тотчас же был откинут обратно на улицу градом ударов выходящих солдат. Одна из аркебуз неудачно попала бедолаге в висок, и тот рухнул на землю словно убитый.

— Чертовы крестьяне, — пробормотал де Артуа, поднимаясь на ноги и отирая запылившееся платье. — Погрузите его на коня, и в столицу!

Не то чтобы господин де Артуа, единственный француз при фламандском дворе, добившийся истинного признания, занимался подобными делами постоянно. Его положение и почтенный возраст — а ему пару лет назад уже стукнуло шестьдесят — позволяли и вовсе не участвовать в столь грубых мероприятиях, однако в этом, именно в этом деле, у него был и свой личный интерес. Как давний советник королевы и участник кабинета министров, де Артуа был искренне опечален многолетним нежеланием Маргариты Фландрской обзаводиться супругом и наследниками, и какие бы доводы и приемы он ни использовал, они так и не были услышаны. В последние же годы его попытки снова и снова поднять эту тему моментально вводили королеву в самое дурное расположение духа, и она буквально сбегала от него, закрываясь в своих покоях на весь остаток дня. И вот, наконец, случилось чудо. Королевский взгляд пал на этого мужлана, у которого, к сожалению, уже была семья. Закон в таком случае предусматривал единственное решение, и господин де Артуа претворил его в жизнь, ни на минуту не задумавшись.

Дело было сделано.

«Королева получает наследников, безродный крестьянин — титул учтивости и жизнь в достатке, а я, Жан де Артуа, — душевное спокойствие и возможность вести внешнюю политику государства. Сегодняшний день не мог стать лучше!» — так размышлял француз, покидая Хасселт, и он даже готов был написать благодарственное письмо графу Лоонскому за такое своевременное падение с лошади, что привело к разрешению столь давней и болезненной проблемы.

Замок Брюгге шумел с четырех часов утра тем непривычным ему гудением, что не слышали здесь уже два поколения — с тех самых пор, как дед нынешней королевы, Роберт Первый, привез себе супругу из самого Камбре, что нынче снова принадлежит французской лилии и граничит с владениями Артуа. А ведь в те давние времена Пикардия входила в состав Фландрии, и именно этой исторической справкой господин де Артуа, чей отец, будучи в свою очередь еще совсем юнцом, потерял свои титульные права в результате Пикардийской войны, объяснял возможность высокого своего положения при фламандском дворе. И хотя фамильный замок в Аррасе он все же сохранил за собой, с каждым годом тот все больше приходил в упадок, и сам нынешний владелец не навещал его вот уже десять лет подряд, что, впрочем, не мешало ему время от времени в светской беседе как бы невзначай упоминать «мой замок» и «графство Артуа».

Как мы уже упомянули, королевская резиденция в то утро не спала, и проснулась она еще за пару часов до того, как прибыла сама королева, ведь слухи, как известно, бегут впереди даже четверки лучших лошадей. Сама же Марго Фландрская прибыла домой в таком волнительном своем состоянии, какое не смогла бы припомнить за многие последние годы.

— Видимо, — размышляла она вслух, поскольку в комнате не было ни души, — судьба благоволит мне, и я разом смогу решить сразу несколько проблем.

Безответная страсть к графу Лоон порядком измотала ее за эти несколько лет, но теперь, с новым витком жизни, у нее не осталось бы никаких поводов для визитов к нему, к тому же и сам этот простолюдин одним своим видом пробудил в королеве те ощущения, что она давно позабыла.

Будучи совсем еще юной, Маргарита с младшей сестрой своей Аделой нередко обсуждали всяческие непристойности, которые, как им тогда казалось, обязательно должны отличать супружескую жизнь со «свежей кровью» — так высокопарно именовали избранных монархами простолюдинов — от истинно королевской. Их родители представляли собой типичную пару августейших особ, с детства привычных к размеренному этикету и столь же размеренным семейным отношениям, и посему иной вариант брака виделся тогда девочкам таинственным и потому даже желанным. Приставленная к принцессам строгая госпожа Хоштаде запрещала им подобные, как она утверждала, недостойные разговоры, но юные создания лишь тем больше фантазировали и воображали, втайне подсматривая за работающими при дворе замка молодыми мужчинами.

С возрастом эти детские ощущения подзабылись, изгладились опытом, уступили место другим интересам, и вопросы брака перестали казаться волнующими.

Как бы то ни было, сегодня королева, прибыв в Брюгге, разумеется, раньше своего избранника, в нетерпении металась по своим покоям, то нервно поправляя прическу, то начиная перебирать украшения, то выглядывая в окно — словом, вела себя как юная невеста, не знающая, чего ожидать от таинства брака.

В таком состоянии ее и застал вернувшийся де Артуа.

Королева, до того стоявшая, грациозно присела на пуф и тоном, полным достоинства и истинно королевской скуки произнесла:

— Ну, что же, выполнили ли вы мое поручение, мсье?

Как всегда в таких случаях, оказываясь наедине, королева говорила со своим верным министром на чистом французском, коим владела в совершенстве. Точно так же она обращалась с теми высокими дворянами в ее подданстве, кто в силу происхождения мог использовать немецкий или голландский. Она считала, что подобная маленькая хитрость позволяет ей быть не только сюзереном, но и весьма близким человеком, которого облагодетельствованный родной речью не сможет предать, и это служило еще одним доказательством того, насколько умной была эта женщина.

— Разумеется, ваше величество, он здесь, но нуждается в некоторых… процедурах, прежде чем иметь честь предстать перед вами.

Королева нервно закусила губу, и это не укрылось от проницательного взгляда старика. Впрочем, тон ее нисколько не изменился, и она с деланым равнодушием махнула ему в сторону дверей:

— Идите и сделайте, что там необходимо. Я вам полностью доверяю.

Поклонившись, де Артуа вышел, а королева вновь поднялась и подошла к зеркалу, отразившему ее во весь рост. Нисколько не сомневаясь в своей власти, Маргарита все же была женщиной, желавшей поражать и восхищать мужчин, из какого бы сословия они ни происходили. А эта «свежая кровь» должна совершенно потерять дар речи, увидев свою королеву.

Маргарита Фландрская в очередной раз пригладила идеальные каштановые волосы, легко провела кончиками пальцев по скулам, словно удивляясь, как не по возрасту изящно они выглядят, и довольно улыбнулась своему отражению.

* * *

Когда Дирк Виллемс в сопровождении четырех гвардейцев и господина де Артуа подъезжал ко дворцу, пробило уже половину девятого утра.

За все время пути он не проронил ни слова и даже ни разу знаком не обратился к своим конвоирам. Не то чтобы он смирился с тем, что творила с ним судьба, нет, просто господин Виллемс впал в то состояние, когда плавная дорога и мерное покачивание в седле заставляют совершенно потерять способность думать и существовать будто бы во сне. Поэтому в момент, когда его лошадь остановил подошедший конюх и потянул за собой в сторону, господин Виллемс словно очнулся, и лицо его сразу же приняло выражение того мрачного недовольства и затаенной злости, что нередки для простолюдинов, попавших по милости знатных особ в неприятности, но не имеющих никаких возможностей что-либо с этим поделать.

Они миновали два двора, разделенных поднятыми узкими решетками, и Дирк, озиравшийся больше из любопытства, чем страха, заметил, что господин де Артуа оставил его конвою, спешившись еще в первом каменном колодце. Виллемсу не хотелось терять из виду человека, столь хладнокровно отдавшего приказ уничтожить его семью, но по чести сказать, он и сам не представлял, что собирался сказать или сделать, будь у него теперь такая возможность.

Во втором дворе один из гвардейцев, видимо, их капитан, знаком приказал ему слезть с коня и следовать за ним. Двое солдат остались у входа, а сам Виллемс в сопровождении капитана и еще одного гвардейца и слуги зашли внутрь.

В первую очередь его препроводили в ванные комнаты, где все так же безмолвно заставили раздеться и совершить необходимые банные процедуры. Конвой все это время невозмутимо стоял у дверей, и Дирк время от времени кидал на них мрачные взгляды, в то время как то появлявшиеся, то исчезающие слуги с любопытством разглядывали его самого.

К тому времени, как господин Виллемс оказался уже совершенно чист, выбрит и вытерт полотенцами, его недовольство и злость дополнились еще и чувством стыда, потому что, черт возьми, он был взрослым мужчиной и не нуждался в помощи при мытье собственного тела!

Но вырвав из рук очередного лакея полотенце, он наткнулся на красноречивый взгляд капитана, который явственно сказал ему, что мнение Дирка здесь ровным счетом ничего не значит. К тому же в этот момент вошел еще один человек, отличительная манера держаться которого сразу бросалась в глаза: мужчина не походил на праздного вельможу, какими полнился двор, но держался с тем достоинством, что выделяет людей, привыкших к общению в высших кругах.

Это был господин Алдеринк, придворный лекарь.

* * *

— Все готово, ваше величество, — возвестил де Артуа, аккуратно заглядывая в приемные покои королевы сквозь опущенные перед дверью портьеры.

— Ведите же!

Как ни старалась Маргарита Фландрская сдерживаться, терпение ее подходило к концу. Совершенно не вообразимым и не подобающим королеве образом ей хотелось поскорее увидеться с этим человеком, чтобы вновь почувствовать тот же трепет, что заставил ее остановить карету накануне.

Его ввели под конвоем, поскольку других распоряжений господин министр так и не отдавал. Дав знак гвардейцам покинуть комнату, королева окинула взглядом своего замершего у дверей потенциального супруга.

Намытый, причесанный, одетый в дорогой ткани костюм, позволявший на минуту представить, что вошел некий знатный господин, Виллемс сейчас не производил того впечатления, что приключилось с ней в Хасселте. На мгновение Маргарите даже показалось, что она разочарована и ощущение интриги потеряно навсегда.

Но чутко уловивший меняющееся настроение своей госпожи де Артуа совершенно непочтительно пихнул Виллемса вперед, ближе к Маргарите и освещающему центр комнаты окну. Теперь королева могла рассмотреть его без ложной скромности выдающееся лицо и внушительную фигуру вблизи.

Около шести с половиной футов ростом, он был на голову выше графа Лоонского, чей образ в глазах королевы тут же начал меркнуть, чем больше она рассматривала нашего героя. Помимо удивительно гармоничного общего сложения, высокого лба, свидетельствующего о недюжинном уме, и копны волнистых, еще влажных после ванны, каштановых волос, у королевского избранника оказались замечательные серые глаза в обрамлении густых и длинных ресниц, которым позавидовала бы любая дама. И глаза эти упорно смотрели поверх Маргариты, ни разу не встретившись с ее взглядом. Этот запрет был единственным, о чем сообщил ему министр перед тем, как они вошли.

— Господин Дирк Виллемс: здоров как черт, силен как бык. Все зубы на месте, физических отклонений нет. Зашита свежая рана на голове, поверхностные повреждения прочих частей тела. Глубокий старый шрам на правом бедре, но хромота отсутствует, — зачитал министр подписанный лекарем короткий лист, оставив неозвученным только личный вывод доктора — решать королева будет сама.

— Узнаю слог господина Алдеринка! Это же все… безопасно?

— Не наследуется, ваше величество.

Королева едва заметно улыбнулась замечанию де Артуа и подошла к Дирку совершенно вплотную, почти проводя ладонью по его бедру — отчего господин Виллемс весьма ощутимо вздрогнул, — но так и не прикоснувшись, и мягко произнесла:

— Это, наверное, очень занятная и волнительная история?

— Коза.

Де Артуа демонстративно и громко кашлянул.

— Коза, ваше величество, — тут же исправился Дирк, по-прежнему не глядя на королеву. — Бешенство.

Если еще можно было чем-то заинтриговать Маргариту Фландрскую в этот день, то простому горожанину только что это удалось.

— Вы полны загадок, господин Виллемс, — произнесла она, заставляя себя отвернуться от него и отходя к окну. — И немногословны.

— Обычная крестьянская история… ваше величество. И я даже не смею надеяться, что мои слова могут быть хоть сколько-нибудь важны и интересны для вас.

Ах, если бы тон господина Виллемса хоть немного соответствовал учтивости его слов! Но увы, все тщательно удерживаемые в нем здравым смыслом боль и злость уже начали прорываться, и он совершенно ничего не мог с этим поделать, даже признавая сам, что ступает на дорогу к виселице.

Господин де Артуа немедленно двинулся к своей королеве, будто бы способный защитить ее от этого гиганта, воспитанного деревенскими невеждами, если бы тому вдруг взбрело в голову какое-то неуместное действие, но был тут же остановлен легким движением царственной руки.

— Это уже я решу, господин Виллемс, что мне интересно, а что — нет!

Очаровательное лицо Маргариты на мгновение ужесточилось, и меж тонких бровей пролегла привычная складка — обычно с таким выражением королева осуждала новости, которые не приходились ей по нраву, и министр хорошо знал, какова бывала в гневе его госпожа. Впрочем, сейчас королева сразу же взяла себя в руки и с так идущей ей легкой грацией присела на софу:

— А теперь, господин де Артуа, оставьте нас.

После того, как за министром закрылась дверь, королева еще некоторое время молча смотрела на будущего супруга, словно оценивая, в каком ключе стоит повести разговор, чтобы не пришлось звать вставшую с той стороны дверей стражу. Господин Виллемс производил впечатление человека, не очень довольного сложившейся ситуацией, и тут королева, как истинно проницательная особа, ничуть не ошибалась — Дирк Виллемс находился в том состоянии, когда здравый смысл и чувство самосохранения отделяются от других, более сиюминутных и губительных чувств, всего парой неаккуратных фраз.

Что ж, Маргарите Фландрской вовсе не хотелось подписывать этому человеку смертный приговор, и потому она выбрала тактику милостивой государыни.

— Побеседуем же с глазу на глаз, любезный господин Виллемс, ни к чему нам свидетели в таком личном деле, как первый разговор, — сказала она, вновь поправляя несуществующий выбившийся локон.

Дирк ничего не ответил, будто превратившись в одну из тех статуй, что наполняли анфилады королевского дворца.

— Я выбрала вас, и это мое право. Теперь же, сударь, мне хотелось бы получить от вас признание и подтверждение того, что вы понимаете, что нам с вами предстоит.

— Разве у меня есть выбор, ваше величество?

— Нет, конечно.

— А моя семья?..

— К чему эти воспоминания? — перебила королева, чувствуя, что Виллемс встал на опасную дорогу. — Обойдемся без печали и скорби… Это было бы неуместно в разговоре о предстоящей свадьбе.

Королева не смогла сдержать привычный повелительный тон и, замечая, как Дирк сжимает побелевшие кулаки, поспешила добавить, раз уж все равно неприятной реакции было не избежать:

— После обеда мы объявим об этом. Мне не нужна ваша любовь, господин Виллемс, можете меня ненавидеть, если хотите. Но вам придется исполнить то, чего требует закон.

— Закон? Какой закон, ваше величество?! — вскричал наконец Виллемс. — Только варварский обычай может предписывать убийство детей!

Маргарита вздрогнула, но тут же взяла себя в руки, оставшись сидеть все так же гордо и прямо. Поскольку Виллемс не сделал ни шага, будто скованный невидимыми цепями пиетета, она решила, что сможет сдержать его ярость своей уверенностью и спокойствием.

— Таковы правила, которым, как видите, подчиняется даже королева. Я не тиран, господин Виллемс, но у всех нас есть свои роли.

— Я не желаю играть роль, ваше величество, — сквозь зубы процедил Дирк.

— Ну и напрасно, сударь, напрасно. Вас ожидает совершенно другая жизнь, без нужд и забот, — разве вы ничуть этому не рады?

Королева постаралась придать своему голосу всю возможную мягкость. Она так давно ни с кем не разговаривала этим тоном, что уже почти забыла, как может звучать ее голос. Пожалуй, последний раз она говорила так с младшим братом Элиасом, принцем Лимбурга, отправляя того осмотреть свой новый замок в Лёвене. Время было осеннее, но еще теплое, хотя дороги и вызывали у кучера некоторые опасения, потому он старался ехать медленно, насколько это было позволительно. Но на обратном пути в Брюгге карету принца все же занесло, и сложившаяся словно карточный домик коробка придавила юного Элиаса. Вполне понятно, что до столицы принц живым уже не доехал, и с тех пор члены королевской семьи не приезжали в Аренберг вот уже восемь лет подряд.

Болезненные воспоминания заставили Маргариту Фландрскую закусить губу.

— Я был доволен тем, что имел, ваше величество…

— Полноте! — королева, наконец, не выдержала и встала, слишком внезапно и слишком резко для того тона, который звучал всего минуту назад. — Теперь вы будете жить в замке, с вами будут почтительно обращаться, вам не придется работать! Это ведь то, к чему стремится каждый… простой человек!

— Ваше величество слишком дурного мнения о своем народе!

Дирку Виллемсу, останься в нем хоть капля благоразумия, давно бы стало понятно, что беседа дошла до той точки, когда впору склонить голову и пасть к ногам королевы, умоляя о прощении. За ту степень дерзости, что он себе позволил, уже мало было простой виселицы — скорее, на площади Бург его ожидали бы кнут и смерть в страшных мучениях. Впрочем, как уже упоминалось, ни смерть, ни истязания нашего героя не входили в планы Маргариты Фландрской, и про себя она порадовалась собственной предусмотрительности и отсутствию посторонних ушей в комнате.

— Уж не зашло ли ваше самомнение так далеко, что вы считаете, будто королева предлагает что-то недостойное вас? — произнесла она уже совершенно раздраженно.

— Ваше величество, но ведь вы не предлагаете, и у меня нет никакого выбора, — ответил Виллемс бесцветным голосом, повествующим, насколько ему стала безразлична собственная жизнь, — кроме единственного.

— Упрямец! — воскликнула королева, запоздало осознав, чего добивается этот человек, и ужаснувшись его решению. — Я не отдам такого приказа, и не надейтесь. Мы объявим о свадьбе, которая всенепременно состоится через две недели. Артуа!

Министр, дежуривший у дверей вместе с охраной, незамедлительно вошел. Он сразу отметил нахмуренные брови Маргариты и понял, что беседа прошла не так удачно, как та рассчитывала.

— Господин де Артуа, пусть господина Виллемса держат под стражей до тех пор, пока он не осознает всех прелестей своего нового положения. Или же до дня свадьбы, — мановение ладони королевы обозначило, что на этом прием окончен.

Когда Дирк Виллемс, сопровождаемый господином де Артуа, оказался за пределами приемной королевы, силы чуть не покинули его. Будто разом ощутив всю тяжесть произошедшего за последнюю пару дней, он пошатнулся, едва сделал шаг от дверей, и министру пришлось даже поддержать его.

Комната, в которой Виллемсу предстояло какое-то время обитать, была прекрасной по меркам простого человека: без дворцовых излишеств, но оснащенная всем необходимым, окажись здесь даже требовательный дворянин, она едва ли даже могла бы присниться обычному крестьянину. И только решетки на окнах и запирающаяся снаружи тяжелая дверь говорили о том, что Дирк Виллемс стал заключенным.

Оставшись один и будто бы протестуя против неподобающих его происхождению роскошеств, Дирк опустился на пол возле кресла и опустил голову. Королева была права: у него не осталось иного выбора. И поскольку он был верным католиком — а уроженцы севера в те времена славились особо искренней праведностью, — вариант наложения рук даже не приходил ему в голову. Но по правде, и от этого его тоже обезопасили на всякий случай: из комнаты предусмотрительно было удалено все, что могло бы помочь самоубийце. Чтивший помазанника божьего на престоле соответственно церковным догматам того времени, Дирк также никак не мог бы всерьез угрожать королеве, чтобы тем самым подвести себя под высший приговор. Так что, как видно, Виллемс оказался в совершенно патовой ситуации, и это заставляло его, как человека, привыкшего действовать, вдвойне страдать из-за невозможности что-либо изменить.

И если королева надеялась на успешное брачное мероприятие и видела впереди лишь перспективы и развитие, то у потерявшего в минуту все свое прошлое и настоящее господина Виллемса никаких надежд уже не было. И тогда он принял единственное решение, которое ему оставалось: он стал ждать, пока случай что-нибудь изменит.

Вернувшийся в комнату де Артуа, очевидно, действовать мог, чем и не преминул воспользоваться. Он тщательно закрыл за собой дверь и замер на секунду, оценивая состояние новоявленного заключенного. Он тоже был человеком действия, хотя в противовес Виллемсу предпочитал разговоры и распоряжения и был, ко всем прочим своим достоинствам, крайне проницательным человеком. От него не ускользнула ни обреченность позы, в которой он застал будущего короля-консорта, ни то, что Дирк Виллемс даже не поднял головы при его появлении.

— Что же вы натворили, господин Виллемс! — воскликнул он, привлекая к себе внимание. — Вы расстроили королеву!

— Ее величество ошиблась, выбрав меня. Я не смогу порадовать ее так, как она того заслуживает.

— Вы не правы, Виллемс, короли не ошибаются. Они приказывают, а мы исполняем. И все наши с вами желания не стоят и пенса, покуда королева не удовлетворена. Вы же не полагаете, будто ваше несогласие что-то значит?

— Нет, ваша светлость, я уже не знаю, что и думать…

— Ну так я здесь затем, чтобы думать за вас, чертов глупец!

— И вы посоветуете мне просто забыть всю прошлую жизнь? — Дирк наконец поднял взгляд на министра, и тот на мгновение ужаснулся отчаянию, что увидел в нем. Однако, он быстренько напомнил себе, что сочувствие простолюдинам не входит в круг его обязанностей, а потому ответил:

— Не было никакой другой жизни — советую вам это запомнить, господин Виллемс. Уверяю вас, как только вы это поймете, все наладится.

И не желая больше тратить свое время, господин де Артуа покинул комнату. Заскрежетал ключ в замочной скважине, и Дирк Виллемс остался один на один со своими мыслями. Которых, будем честны, у него было не так уж и много.

«Это просто чудовищно! Это не могло случиться со мной!» — вот что кругами носилось в его голове, грозя свести этого молодого и сильного мужчину с ума. Будучи по природе своей человеком спокойным и рассудительным, Виллемс совершенно естественно ожидал того же и от остального мира. До сей поры в его жизни не бывало еще серьезных потрясений или грандиозных событий, и можно только удивляться, как обычному крестьянину в ту эпоху удалось прожить почти половину жизни в столь гладких условиях.

Однако, всему рано или поздно наступает конец, вот и Виллемсу, когда господин де Артуа своим визитом еще больше разбередил его душевные раны, все же изменила его привычная сдержанность. Внезапно вскочив на ноги, он схватил один из тех кованых столиков, что слуги обычно перемещают в четыре руки, и вознес его над головой. Если бы в комнате был кто-то еще, он бы немало удивился этой недюжинной силе, помноженной на сиюминутное отчаяние, а после и вовсе рисковал бы оказаться оглушенным, когда столик этот, весом около двухсот фунтов, пролетел всю комнату и обрушился на стену и стоявший подле треножник с молитвенником, совершив тем самым настоящий богохульный акт.

Это был тот самый эпизод, за который после бывает мучительно стыдно, если только нашлись бы свидетели. К счастью, Дирк Виллемс был одинок в своем заключении ровно так же, как и в отчаянии, а стража по ту сторону окованной двери не имела ни малейшей возможности подсмотреть за пленником и впоследствии могла поделиться лишь своими предположениями.

С горестным вздохом Виллемс вновь осел на пол и закрыл лицо ладонями в беззвучном рыдании. На сегодня его силы были на исходе.

Тем временем в королевских покоях Маргарита давала выход гневу, отчитав свою фрейлину, юную госпожу Дюранс, за совершеннейший пустяк и запретив ей отныне появляться при дворе. Выбегающая в слезах графиня чуть не столкнулась с де Артуа, и тот лишь покачал головой ей вслед. Королева отойдет, и тогда через пару недель можно будет вернуть миленькую фрейлину обратно, но сейчас стоило переключить августейшее внимание на дела внешней политики.

Территориальные амбиции короля Франции, а особенно его притязания на фламандские графства, все больше и больше настораживали кабинет министров, и, хотя они понимали, что хотя бы в отношении Валуа Филипп Второй действительно ссылается на закон, уступать ему было нельзя ни в чем.

Подобно стране, давшей ему приют, Жан де Артуа испытывал сильную неприязнь к лишившему его титула французскому престолу, кто бы на нем ни сидел, а нынешний монарх тем более не вызывал у него любви, что был так же жаден до земель, как и до женщин. Два скандальных развода с принцессами королевских европейских домов нанесли ощутимый удар по престижу последних и сильно сузили круг выбора для юных наследников корон, спешащих связать себя узами Гименея. Новый же брак Филиппа Августа с десятилетней Изабеллой, наследницей соседнего герцогства Эно, фьефом которого на тот момент была сеньория Артуа, ставил под угрозу уже честь и гордость самого министра.

Маргарите давно пора было пресечь все эти заявления, но ранее она лишь слала французу письма, надеясь урезонить его голосом разума и чести, что, конечно же, в то время было еще шагом весьма здравым, но сегодня Фландрии грозил уже союз Франции и Англии, а значит, требовались меры куда более жесткие и скорые. Что ж, возможно, теперь действительно стоило напомнить Филиппу про силу.

С такими мыслями министр шел к королеве.

Но чем ближе оказывался день торжества, тем больше в Маргарите становилось женщины, и все меньше оставалось королевы.

О чем думала она, сидя в эту минуту перед окном, совершенно забыв, как только что сердилась на юную Дюранс, и то улыбаясь, то вздыхая?

Она думала о господине Виллемсе. Королева вспоминала, как впервые увидела его, и картинка эта, перемежаясь с фантазиями беззаботной юности, сливалась в уже готовый образ, который Маргарита так жаждала получить вживую. Окруженная ореолом таинственности супружеская жизнь с человеком из народа казалась ей настолько интригующей и захватывающей, что вошедший без стука Артуа, явившийся с несомненно важными известиями о новом союзе Филиппа Августа, немедленно удостоился взгляда, полного ненависти.

Впрочем, королева быстро взяла себя в руки.

— Вы пришли сообщить мне о б очередном союзнике этого ненасытного француза? Вы опоздали, Артуа, новости до меня доходят быстрее, чем вы, — раздражение все еще проскальзывало в ее словах, но не в голосе, которым она владела виртуозно. Маргарита знаком пригласила министра сесть в кресло напротив.

— Да, ваше величество, вы несомненно правы, но я лишь спешил выразить вам свое почтение и хотел бы поговорить о наших новых шагах в отношении Франции.

— Ах, мсье, ну что же тут обсуждать? Эти союзники мрут один за другим, будто злосчастный Филипп проклят! Вот увидите, вскорости и третий сын короля Англии упокоится где-нибудь в Нормандии. Право слово, я начинаю думать, что это какая-то шутка дьявола — прислать англичанам смерть под видом союзника!

Де Артуа улыбнулся. Влюбленная Маргарита Фландрская была не лучшим политиком, и эта новая ее черта оказалась очень в руку. Ему не требовалась королевская помощь, если некому было повлиять на нее в обратном, а уж на кабинет министров он успешно умел воздействовать сам, и найти управу и на Филиппа, и на принца Ричарда не составит труда.

— Идите же, Артуа, идите. И пусть немедленно пошлют за Анной! Мне ее отчего-то не хватает…

— Как будет угодно вашему величеству, — сдержанно ответил министр, стараясь не выказывать своей радости, что юная графиня прощена столь скоро.

Два года назад де Артуа помог семье четырнадцатилетней Анны, устроив ее брак со старым и безобидным графом Дюранс и приблизив к королеве, и с тех пор преисполненная благодарности новоявленная графиня регулярно пересказывала министру их с королевой беседы. Новый титул, прелестное личико и очарование юности позволили Анне быстро добиться августейшего расположения, а самой королеве — прикипеть к новой фрейлине всей душой.

Что же до самой Маргариты, то, безусловно, министр не мог не заметить, что она ни словом не обмолвилась ни о свадьбе, ни о господине Виллемсе, хотя очевидно, что ее нервное состояние было связано именно с этим.

Несомненно, пока все складывалось наилучшим образом, и назначенная на сегодняшний обед встреча с посланником Рима — кардиналом Сан-Марчело — только еще больше разжигала политический аппетит. Впрочем, и обычный тоже.

* * *

Время тянулось страшно медленно как для королевы в ее царственных покоях, так и для Дирка Виллемса — в его зарешеченной комнате. Но для узника оно тянулось, надо признать, медленнее. Иной раз он слышал, как его стражники разговаривают за запертой дверью, между собой или с его посетителями, но стоило двери открыться — приносили ли обед, или являлась горничная — как все эти люди тут же становились глухи и немы, и в их взглядах на исходе первой недели заключения Виллемс начал распознавать не прежнее любопытство, а злость и даже некоторое злорадство.

Он действительно несколько раз попытался заговорить со слугами, но люди, которые, казалось бы, должны были испытывать сочувствие, откровенно не понимали его упрямства, и в одинаковой мере как завидовали ему, так и презирали.

Бездействие грозило свести узника с ума. Будучи человеком необразованным и не светским, Дирк Виллемс совершенно не умел праздно существовать. Он не мог прочесть ни одну из предложенных книг или предаться умственному созиданию, не обладал поэтическим даром или художественным талантом; все, что ему оставалось, — это молиться и предаваться воспоминаниям.

А еще передвигать мебель.

Уже на третий день в пять утра он разбудил охрану грохотом сдвигаемой дубовой кровати с кованым изголовьем. Вероятно, при этом он задел пару кресел, и они так же добавили немного шума к его предприятию. Еще через несколько дней местоположение изменил и стол с ненужными письменными принадлежностями, потом та же участь постигла треножник и снова кресла, а затем все еще раз перемешалось.

Физические упражнения немного отвлекли Дирка, и разум его успокоился. В последние перед свадьбой несколько дней он даже начал страстно желать, чтобы время шло побыстрее, и он бы мог закончить свое бездействие и начать то, что не рисковал даже в мыслях называть местью. Не особенно развивая план, который он намеревался привести в исполнение по выходе из заключения, — план, надо признаться, изначально довольно неопределенный, — он уже предвкушал возвращение потерянной свободы, будучи не в состоянии думать ни о чем другом.

Правда, когда он приходил в себя, перед ним были все те же стены его тюрьмы, а в десяти шагах за дверью хохотали солдаты. И господину Виллемсу доставало ума осознавать, что при открытых засовах его положение изменится не столь значительно, как ему бы того хотелось. Он даже был уверен, что ему будет запрещено покидать дворец и распоряжаться собственным временем.

А за два дня до торжества Виллемса навестил де Артуа.

Он, по обыкновению, постоял на пороге, оценивая настроение заключенного, и, не заметив угрозы, шагнул дальше.

— Кажется, ваше настроение несколько изменилось, любезный господин Виллемс? — начал он, с нервной улыбкой разглядывая сдвинутую в дальний угол мебель и нагромождение стофунтовых кресел.

— Кажется, так, господин министр.

Дирк стоял у окованного незамысловатой решеткой окна и даже не пошевелился при появлении де Артуа. Для вчерашнего простолюдина это было возмутительно непочтительное поведение, но министр решил не раздражать невольного жениха накануне свадьбы, да и, по правде сказать, он по-настоящему опасался, что тот в порыве ярости может применить силу — такое впечатление производила внушительная фигура Дирка Виллемса на многих, к тому же сам министр не входил в число людей, стремящихся видеть в прочих только лучшее.

— Тем лучше, — продолжил де Артуа. — Я несказанно обрадован тем, что вы вняли моему совету и приняли этот несомненный дар судьбы.

На мгновение ему показалось, что в глазах Виллемса проскользнуло недоброе выражение, но тут же лицо его вновь приняло печальное и усталое выражение.

— Стены и решетки вашей тюрьмы заставят поумнеть даже такого деревенщину как я.

— Не забывайте, мой друг, это вы сами сюда себя засадили — вашей дерзостью и упрямством.

— Признаться честно, ваша светлость, я помню те дни словно в тумане… — Дирк тряхнул головой, будто отгоняя мысли, и, наконец, посмотрел министру в глаза. — Скажите же, вы пришли, чтобы освободить меня?

— Отнюдь. Я пришел, чтобы представить вам господина Госсенса, королевского портного, а господину Госсенсу — вас.

При этих словах в комнату вошел маленький человек примерно одного с министром возраста. Нисколько не смущаясь и едва заметно поклонившись, он проворно пересек комнату и нетерпеливым движением развернул к себе удивленного Виллемса, ростом которому едва доходил до груди. В быстрых руках портного замелькала мерка, и за пару минут господин Госсенс узнал все, что ему было нужно.

Министр и портной покинули камеру, не сказав узнику более ни слова.

Госсенс остановился у маленького столика, на котором ночью обычно похрапывал дежурный солдат, и спешно дописал цифры в своей одной ему понятной бумаге.

— Видите, граф, в какую затруднительную ситуацию поставила меня ее величество? — проворчал он, закончив свои записи. — За два дня полностью одеть эдакого гиганта!

— Не прибедняйтесь, дорогой Госсенс, — ответил де Артуа, явно польщенный тем, что его назвали графом, пусть даже это был только портной. — Всем при дворе хорошо известна ваша репутация человека слова. А королева, как известно, очень ценит таких людей, ценит и поощряет. Поторопитесь же к ее величеству — уверен, ей не терпится услышать про собственное платье, — а у меня еще много дел, здесь я вас покину.

И министр, с несвойственной ему торопливостью, направился к себе. Предстояло отправить полдюжины стандартных писем и серьезно подумать над еще одним. Писать личные письма ему приходилось крайне редко, де Артуа был человеком своего дела и никогда не имел собственной семьи, но лет десять назад ситуация стала меняться, и, чувствуя приближение неминуемой старости, министр начал искать общения с единственными известными ему достойными родственниками, находившимися, по иронии судьбы, в полной зависимости от короля Франции.

Что же до Виллемса, то он, когда дверь его темницы снова захлопнулась и звук шагов замер в глубине коридора, привычно упал на кровать и попытался представить, как же он будет выглядеть рядом с самой королевой. Как мы уже говорили, Дирк Виллемс не имел творческих наклонностей, и потому подобные фантазии давались ему с трудом. К тому же он не знал, запрещено ли ему до сих пор смотреть ее величеству в глаза и должен ли он будет что-то произнести на церемонии. И если да — то что? Его собственная свадьба, простая и скорая, теперь казалась ему далекой и прекрасной, а предстоящий ритуал вносил тревогу и смятение. И если бы кто-нибудь мог увидеть его в эту минуту, он не усомнился бы, что перед ним некий знатный человек — так преобразили тягостные думы и невольная обстановка это замечательное лицо, придав ему налет дворянской скуки и благородных мыслей.

Вот и в вечер накануне назначенного дня он никак не мог уснуть и, проворочавшись в постели почти до утра, окончательно бросил попытки и поднялся, когда рассвет едва только забрезжил, с тем неприятным чувством, каким обычно сопровождается начало дня после дурно проведенной ночи. И едва он успел одеться, как дверь отворилась, и на пороге возник господин де Артуа.

— Вы уже проснулись? Тем лучше! Я должен побеседовать с вами, мой друг, о предстоящем дне. И поверьте, для меня он так же важен, как и для вас.