Психотрактат (гет)

Всё идеальное неинтересно. Может быть интересно до момента, пока есть запал искать несовершенства, но как только обнаруживается, что оных нет — становится неинтересно. Это как двигатель, который всегда работает: нет необходимости учитывать его настроение или желание завестись, и о его существовании забываешь. Будучи идеальным, он не влияет на неидеальную реальность. Так и с отношениями, и с лирическими отступлениями.

Как-то шериф Хоппер сказал матери Джонатана, что у неё очень занимательная мимика, что и в юности и сейчас он готов смотреть на то, как меняются её выражения, как она хмурится и чешет бровь. Джойс тогда рассмеялась и назвала Джонатана причиной, по которой ей не довелось попасть в киноиндустрию. Джонатан отметил для себя, что не хочет однажды стать почётным членом клуба «Несбывшееся».

И вот теперь он на пути к членству и может себе позволить незаметно цитировать книги по саморазвитию, чтобы хоть этим объяснять своё поведение.

Эмоции — это сложно. Они затрагивают энергетический центр, черпают из него силы на улыбку, ощущение привязанности. Они опустошают. Глупо тратить силы на негатив. Особенно на негатив к посторонним людям. Негатив — это мерзкая липкая жижа, она выливается, но она же и остаётся внутри, медленно разъедая. Поэтому Джонатан крайне сдержан. И мало обращает внимания на посторонних. Он верит, что будет тратить свои силы и нервы только на дорогих ему людей. Ведь помимо того, что эмоции опустошают, они ещё и возобновляемый ресурс. Если эмоции положительные, конечно. Потратив кучу сил на помощь близкому человеку, несомненно, получаешь отдачу в виде благодарности, которая, скорее всего, превзойдет потраченное, так как будешь рад, что полезен. Люди любят быть полезными, тогда они чувствуют себя живыми. По крайней мере, с Джонатаном было так.

Джонатан не переносит лишних людей в своей жизни. Но те, кто приближается к нему, временами ранят его очень сильно.

Нэнси ранила.

Или же он принимает решение, что она его ранит. Ранит себя сам, грубо говоря. Просто потому, что «ранение» на психологическом фронте целиком и полностью вина пострадавшего.

Между тем Джонатан был весьма смышлёным и сдержанным, и при всём при этом считал, что Нэнси обидела его очень сильно. Неважно, как давно он учился контролировать себя, отказ от обсуждения проблемы — критичен. Такое он спустить не мог, сколько бы его потом ни обвиняли в социопатии. И — внимание — «тебя не волнует общий климат, тебя волнует твой климат».

Джонатан физически не мог находиться с ней рядом какое-то время.

Обижаться глупо. Он знал это на каком-то уровне сознания, но позволял себя оправдать тем, что не научили. Неполная семья, все дела. Это тоже было глупо. Плюс ко всему по-детски. Джонатан не боялся, что из-за этого люди разбегутся, ведь ему было плевать на людей. На всех, кроме Нэнси. Люди меняются только, когда возникает угроза потери ценности. Если бы Нэнси тоже «разбежалась», Джонатану было бы грустно. Пусть он и порывается каждый день забить и превратиться в робота, как делал всегда до этого, едва ощутив боль. В отношения нужно вступать и он вступил не в партию, так в отношения.

Сложно всё это. Но людей, которые вызывают у него эмоции, катастрофически мало. Джонатану нравится чувствовать себя живым, пусть это и больно.

Так вот Джонатан тратил свои эмоции на избранных людей и полагал, что они поступают примерно также, быть может, не в той же мере. И он смотрел на мир через чёлку своего восприятия и предъявлял миру претензии в наличии этой его челки.

* * *

Нэнси с утра сдавала кровь и теперь ойкала, когда касалась подушечкой безымянного пальца чего-нибудь. Это звучало забавно. Джонатан будто получал звуковое уведомление о наличии рядом с Нэнси стола, тумбочки, ручки от тумбочки, некстати попавшегося под руку карандаша.

Нэнси писала какое-то крайне важное сочинение, её пальцы нервно бились о стол, её тонкие длинные шаблонно паучьи пальцы нервно бились о стол. У Нэнси острые скулы и подбородок, и чётко очерченная челюсть; и вообще Джонатан не назвал бы её красивой, но ему хотелось касаться этих линий у неё на шее, обещающих лет через пятьдесят стать глубокими морщинами; как бы странно это ни звучало, ему хотелось вглядываться в её глаза и дышать близко-близко к её лицу и в этом случае можно без прикосновений даже, ведь ожидание завораживало его. Джонатану много чего хотелось, Джонатан сидел молча и наблюдал.

Нэнси старше его. Но его день рождения раньше. Поэтому они одного возраста восемь дней в году. Нэнси старше его и быстрее взрослеет, телом, умом, социальностью. Джонатану иногда не хватает её внимания, ему кажется, что она распыляется на многих, хотя он и знает, что доверяет она единицам. Нэнси распыляется. Она говорит и с тем, и с тем, и с тем. Она слушает тех и тех. А Джонатану одиноко. Она делится с ним книгами и стихами, Джонатан точно знает — больше ни с кем — казалось бы, что ему ещё надо?

Но надо же.

Поэтому он заводит разговоры снова и снова, пытается выяснить отношения, пытается установить уровень значимости для себя. Как будто если она признает, что он ей дорог более других (кроме семьи, безусловно), он выхватит эти слова из воздуха как табличку и повесит себе на лоб, чтоб тыкать в этих самых других. Особенно в Стива.

Нэнси трет пальцами виски — это сочинение очень важно для неё — и она уже несколько раз разговаривала с Джонатаном на эту тему, у неё нет энергии, она устала от учёбы, от экзаменов на горизонте, от родителей, она не выспалась, она хочет дописать два предложения, помедитировать с полчаса и уснуть.

А тут Джонатан.

Джонатан с его вездесущими локтями и фотоаппаратом. Он смотрит на неё пристально почти всегда. И Нэнси временами чувствует себя чудо-животным на сцене. Она не может понять, как он способен не отрывать от неё глаз. Ведь Нэнси, например, уже видела Джонатана со всех сторон.

Он не верит ей. Он не поверит ей, пока не разберется со своими демонами, что шепчут ему о бесполезности всех предприятий, связанных с социальностью.

Нэнси у-ста-ла.

В голове у Нэнси почему-то антропоморфная утка прыгает с трамплина в кучу её фотографий, сделанных Джонатаном. Это невероятно уже потому, что такого количества фотографий не существует в проявленном виде.

Нэнси говорит:

— Я не буду с тобой разговаривать на эту тему.

Джонатан, замолчавший, чтобы выслушать её, гаснет. Его волосы спадают на лоб и закрывают глаза, и он сам будто сжимается и старается занимать как можно меньше места. Как будто он на чужой территории, как будто он не охранял Нэнси от кошмаров уже много раз.

У Нэнси глаза голубые-зелёные-серые, но сейчас они тёмные от гнева. Поднакопилось.

Джонатан разворачивается и уходит.

* * *

Джонатан пишет письмо для Нэнси. Уже пару дней, потому что они не разговаривают особо всё это время. Они обмениваются репликами, но в случае с Нэнси ему сложно отличить идеальную вежливость от искренности, поэтому он сводит всё к нулю. Он всегда готовится к худшему, чтобы минимизировать потери. Трусливый подросток в море новых эмоций. Колумб среди дикарей без Пятницы.

Джонатан пишет, освобождает голову, добивается этого пустого и приятного холодка в затылке. Он не отправит это письмо, потому что он не хочет захлестнуть её своими эмоциями. Джонатан пишет «психотрактат», чтобы сжечь его и освободиться. Не известно, насколько это отбрасывание себя, но выжить подобные писания ему точно помогают.

Сплошной текст, сплошная мысль. Несортируемый поток. Просто всё, что думается. Всё, что думается — наружу выкинуть, чтобы отпустило.

«Я вижу твои эмоции, вижу твою злость или возмущение и они направлены на меня. И это мне льстит. Я же думаю, что тебе плевать. А тут, такие сильные эмоции и из-за меня. Я польщен, опять же. Я рад, потому что это чувства, эмоции, это энергия, и ты её тратишь на меня, возможно, даже неосознанно. То есть ты не можешь контролировать уровень энергии, ты злишься, не знаю, равно ли переживаешь. Наверное, странно, что я это сейчас пишу. Я считаю, что всё будет как раньше, просто с новым опытом. С опытом, что можно бесить друг друга, но всё равно продолжать общение. Мы не связаны, мы не семья. Мы может быть безразличны друг к другу. И такое продолжение значило бы, что не наплевать. С обеих сторон не наплевать. Но я не знаю как это для тебя. Быть может, ты не любишь меня в той же мере, что я люблю тебя. Быть может, ты сделала какие-то неутешительные для меня выводы, какие я собирался сделать для тебя ещё не так давно. Я выплеснулся и успокоился, эмоции были, значит, тебе не плевать — вот моя логическая цепочка. Но ты сказала, что не знаешь, планируешь ли разговаривать со мной подобным образом ещё четыре дня. До твоего отъезда. Я хочу помириться с тобой уже сейчас, чтоб не ложиться спать, разругавшись, странно и смешно. Можно позвонить. Но я не знаю, чего хочешь ты.

Ты сказала, что я забочусь только о своем климате, не об общем. Что я в общении сразу пресекаю всё, что мне не нравится, и что у меня нет друзей не потому, что меня не считают другом. Можно ли это считать тем, что ты меня считаешь(ла?) другом и ты обижена, потому что воспринимаешь меня так, как я воспринимаю тебя — что мне плевать. Что я не забочусь. Что я использую возможности получения выгоды без привлечения чувств. Что я общаюсь без любви, если уж говорить поэтично. Ты многому меня учишь, я это очень ценю. Что общение добровольно, что коммуникация выстраивается по желанию двух. Это логично, да, но только ты показываешь мне это на примере. Чёрт, я люблю тебя за это больше, чем за всё остальное. Ты очень красивая, ты вежливая и хорошо воспитанная, и умная и сообразительная и любима и умеешь любить. Я считаю общение с тобой чем-то, что несет в себе много уроков, которые быть может я смогу осознать позже. Мне нравится с тобой говорить, мне нравятся твои эмоции, твой голос (много-много раз нравится). Я слышу и слушаю тебя как никого другого на данный момент. Ты доносишь информацию именно в том формате, в котором я её воспринимаю и обрабатываю. Я очень ценю тебя, бесконечно ценю. Но иногда... иногда я хочу чувствовать, что и меня ценят. Что я... какой-нибудь? Не знаю. Ценный, дорогой как человек. Примерно это я чувствую, когда слушаю, как ты учишься, и, видимо, этим помогаю тебе. Но так как никто не делает подобного для меня, то я не знаю, нужно ли мне это. Я не могу оценить насколько, правда, то, что ты утверждаешь, что я тебе помогаю. Я не могу утверждать, что моя помощь сравнима с тем, что иногда неосознанно даешь мне ты. Я обучаюсь рядом с тобой. Не теории, а практике коммуникации. Я обожаю это. Не знаю, можно ли это сравнить с тем, что я тебя слушаю. Я даже не знаю, будешь ли ты со мной ещё говорить. Как раньше. Когда ты говоришь о чем-то важном, и я могу предположить, что ты не говорила об этом никому другому. Или просто говорить. С удовольствием, а не общими фразами. Я хочу подойти к тебе и попросить прощения, но не знаю за что. Это манипуляция, и я поддаюсь? Но я не хочу, чтобы ты себя плохо чувствовала рядом со мной. Я не хочу, чтобы ты себя плохо чувствовала из-за меня. Мне нравится твой смех и взгляд, которым можно убить, когда они направлены на меня и, в общем и целом, нравятся. Я люблю любой твой жест и особенно новые эмоции и слова. Я хочу, чтобы наши отношения развивались. Я хочу общаться с тобой после школы, правда не знаю, хочешь ли ты, и как это организовать. Ведь я не буду рядом, а тебя всегда кто-то будет слушать. Я боюсь, что беседы завершаться ещё раньше, а именно уже сегодня, или когда ты следующий раз приедешь (если). А я вот хочу тебя обнять иногда до щемления в груди. Я не хочу завершать общение из-за отказа от беседы. Это глупо. Я не знаю, это я психую или я плохой или… или что? Общение это добровольно с обеих сторон. Я сказал «доброй ночи», потому что выгорел, и мне захотелось. Я ведь люблю тебя по умолчанию. Ты сказала «доброй ночи» потому что?.. Воспитание? Воспитание для меня это неискренность и клише. Может, ты ответила, потому что тоже желаешь мне доброй ночи? Может, ты меня тоже любишь? Я не знаю. Мне щемит в груди. Ты уедешь через четыре дня, и мне кажется, что если это сейчас не уладить, это останется между нами как осколок стекла. И будет мешать доверять. Мол, мне плевать на всех и тебя (а мне не плевать здесь только на тебя) и я настаиваю на дискуссии, когда ты её не хочешь; а ты, мол, не откладываешь дискуссию, а сразу прерываешь, и тебя не заботит мое мнение.

В настоящий момент я всё ещё тебя люблю и желаю тебе самого лучшего. Второе актуально для всех. Но люблю я далеко не всех. Я не знаю, может ты решила, что я ничего не ценю. Я не знаю, я плохой или глупый? А может я не глупый и не плохой, точнее, да, я не глупый и не плохой, и просто введусь на манипуляцию? Ты общительна, и я не понимаю твоих решений в этой сфере. А может нам просто по «дцать» лет и мы глупые, и те самые ошибки друг друга, которые чему-то научат? А может не ошибки? А может я романтик, и верю во что-то, чего нет. А может, я просто эмоционально надломлен. А может, всё пройдет. Мне кажется, не забудется. Я хочу обучаться, я хочу проходить этапы. Повышать уровень доверия. Я хочу, чтобы мы общались лучше. Чтобы продолжали общаться, вынеся что-то из ссоры (это можно назвать ссорой?). Я хочу, чтоб общение было достаточно дорого, чтобы обучаться, а не бросать. Для меня это общение таково. Я не хочу бросать. По крайней мере, добровольно. Когда обстоятельства позволяют продолжать. Я дорожу. Я не знаю, правомерно ли. Я не знаю, правильно ли. Я не представляю, есть ли взаимная привязанность и нужна ли она, когда отсутствие привязанностей хорошо в той книге, что ты давала мне почитать. Ты говорила, что тебе не плевать. Что ты поэтому со мной разговариваешь. Сегодня ты со мной не разговаривала? Или разговаривала? Я не знаю. Я хочу спать. И доверять тебе. Эмоциональная мясорубка. Я не знаю степень твоей привязанности ко мне. Ты сказала, что следующие полгода будешь появляться крайне редко. Но я не хочу этого».

Джонатан выбрасывает слова на бумагу. И задумывается ненароком, насколько ж хреново должно быть человеку, который пишет пятисотстраничные тексты, которые, несмотря на это, пользуются популярностью.

Лучшие произведения искусства всегда сублимация, потому что лучшее — искренне. А сублимация — это та самая боль, которую Джонатан предпочитает избегать.

Не известно, какие ошибки ему стоит совершать. Что должно делать осознанно, Джонатан не знает. Сейчас он пишет и чувствует электрический шепот в висках. То самое определение, которое не понимаешь, пока сам не почувствуешь. Джонатан пишет.

«Светофоры горят зеленым, даже когда по ним никто не идёт». «Покупки надо совершать тогда, когда есть деньги на доставку». И другие мудрые мысли чувствительного подростка на грани нервного срыва из-за пары слов. Эмоциональный поток, которым легко захлестнуть. Должен ли кто-то принимать или выстаивать его? Нет. А может? Тоже вряд ли.

Джонатан пишет о себе и для себя и ждёт какого-то отклика внутри или снаружи. Джонатану должно стать легче. Нэнси вызывает у него эмоции постоянно и непрерывно. Джонатан чувствует, что это стоит всего, что ему предстоит понять.

* * *

Всякий человек, нашедший себя, стремится выяснить, нашли ли себя другие. И потому задаёт меценатные вопросы из серии: «что тебе нравится?», «как ты учишься?»; и если ты учишься плохо, то «почему?» и «чем тебе на самом деле хотелось бы заниматься?». Эти вопросы задаются извне, будто бы человек сам их себе не задаёт. И Нэнси такие вопросы бесят. Очевидно, что себя Нэнси не нашла.

Мать в её возрасте уже готовилась к созданию нуклеарной ячейки общества.

Нэнси этого не хотела. Её родители превозносили стабильность и благополучие, Нэнси в противовес боготворила чувства. Ей хотелось обжигаться и продолжать идти к огню, ей хотелось, чтобы огонь стоил боли. Нэнси слышала, или читала, или придумала себе фразу «нелюбящий пребывает в смерти».

Нэнси хотела чувствовать себя живой. Примерно с тем же рвением, с которым известную актрису в годах приглашают в сериал, чтобы «показать ключицы». Чтобы сериал был значим благодаря славе актрисы, чтобы Нэнси мотало по волнам эмоций благодаря «настоящим» отношениям, имеющим смысл не демографического потенциала, но смысл самобытный.

Нэнси идёт в душ, чтобы согреть ладони и ступни. Ей холодно постоянно. И в комнате она сидит под одеялом, даром, что январь за окном и батареи горячие. Она не вспомнит так вот сразу, что согревало её в предыдущие годы, но ясно осознаёт, что холоднее, чем сейчас, ей ещё не бывало. Это имеет всеобъемлющее значение. Как человек, Нэнси ощущает физическое неудобство ввиду отсутствия нужной платы в мозгу. Психосоматика. Нэнси долго может сыпать словами из своих умных книжек, но это не поможет, потому что её равновесие, хваленое спокойствие, эмоциональная грамотность (совсем как правовая, да, не смешно) — всё это укатило куда-то в закат, обнявшись своей немногочисленной компанией.

Интересно, если называть человека другом, он станет таковым?

После душа Нэнси заваривает себе отвратительно пахнущий «простудный» (с заложенным носом вполне ничего идёт) чай (а-ля натурель, шиповник, имбирь, мёд — по отдельности обожаемы и полезны, вместе образуют просто ядерную смесь и худшее вложение в истории покупок), достаёт горький шоколад с цельным миндалем и идёт на кухню варить макароны, чтобы потом посыпать их тёртым сыром. Родители в отпуске, Нэнси дома с братом и никто — ник-то — не достанет её своими упреками. Близкий человек — это тот, кем тебя стал бы шантажировать суперзлодей, а не тот, кто шантажирует тебя своим безграничным родительским контролем и опротивевшей гиперопекой.

Нэнси пьёт чай, который ни за что не пила бы в состоянии счастья, и думает, что если она медленно отсекает свою привязанность, то другой человек делает также? Это по пять шагов в обратном направлении, получается?

Джонатан не из категории «хорошей семьи». Он нервный и привык стоять за себя сам, не рассчитывая на чью-то поддержку. Это делает его независимым и холодным. Ведь он ни в ком не нуждается. Значит, никто не будет ему полезен.

А люди любят быть полезными.

В этом они находят собственную значимость.

Когда перед просьбой произносится много слов, человек не рядом. Когда ты с человеком бесконечно здороваешься, человек не рядом. Ведь если бы был рядом, это была бы не череда встреч, а одна большая встреча с перерывами. В этом случае нет необходимости здороваться.

Примерно так размышляет Джонатан, как кажется Нэнси, и поэтому он не осознаёт своей уникальности для неё. Джонатан ценит и уважает неповторяемость слов, он чётко разграничивает людей и не с каждым станет разговаривать. Эта его резкость не позволяет ему допустить, что внешне мягкая Нэнси делает точно также. Что, да, она говорит с людьми, да, говорит больше, чем он. Но это не имеет смысла. Значимого смысла, того, что есть в словах, которые она говорит ему. Джонатан исключает возможность собственной значимости. Нэнси не может придумать, откуда это в нём, не может понять, как такой цельный человек может считать себя развалиной.

Джонатан твердит, что Нэнси успешна. Он молчит, но это читается в каждом его жесте, и он отстраняется, считая себя недостаточно интересным.

Нэнси раздражается. Она говорит ему, она показывает, она выражает свое доверие. Джонатан бурчит, что так она ко всем относится. Деловые отношения — любимый формат безразличия. Или Нэнси, «ты хорошо относишься ко всем, и с каждым будешь разговаривать, когда у тебя плохое настроение». Она не знает, как ему вдолбить, что она устаёт от многих людей. На данный момент почти ото всех.

Даже Стив. Светлый Стив, который внезапно оказался наивней, чем она сама, даже Стив угнетает её своими разговорами. Джонатан говорит с ней о ней лишь потому, что о себе говорить пока ещё не научился. И это же своего рода терапия, отзеркаливание, взгляд со стороны. Обратная связь, которая будто бы под запретом в её семье. Нэнси испытывает благодарность космического масштаба. И слышит раз за разом, как её обесценивают. Мол, продукт промышленности. Широкого спроса.

Нэнси думает, что если покажет ему контраст, покажет, как она относится ко всем — не к нему — он поймет. Но Джонатан видимо лишь убедил себя в обратном.

Хотя он же просто сделал вывод исходя из её поведения, не логично ли это?

Нэнси запуталась. Нэнси устала. Нэнси впервые в жизни хочет быть принцессой и позволить кому-то что-то за себя решать и верить в то, что этот кто-то знает её достаточно хорошо, чтобы тянуть к тому, что лучше для неё.

Неосознанность влечёт за собой необходимость таблички «я люблю тебя и хочу с тобой говорить».

Только это же научная фантастика. Табличка не появится магическим образом.

Любовь — это дело настоящего. Нэнси, положим, не может себе представить, как будет любить погрязшего в долгах Джонатана. Любить за прошлые заслуги? Не представляет. Но сейчас — сейчас — она его любит. И даже его фотоаппарат.

Родители не ругали Нэнси за то, что она делала что-то плохое. Она не делала. Даже по меркам «плохости» для ребенка. Её ругали за то, что она заставляла их волноваться. И это отвратительно. И Нэнси сейчас хочет обругать Джонатана и чувствует себя жалко.

Она уедет через четыре дня.

И можно было бы понадеяться, что они смогут возвратиться к вершинной точке горы их отношений, к пику доверия, на котором находились совсем недавно, когда она вернётся. Но лечение временем опасно, ведь человек внезапно смертен. Звучит как ещё непрочитанная цитата из золотого фонда литературы двадцатого века.

Нэнси тошно от собственно патетичности. Нэнси нарывается на любезность, когда приходит к дому Джонатана без разрешения.

Дело не в том, чтоб быть первым, а в том, чтобы быть взаимно первым.

Нэнси говорит себе, что постоянное напряжение в челюсти делает лицо неприятнее, притом, что оно итак неприятно из-за крупных черт. Нэнси говорит себе и слышит голос матери и её воротит.

У Джонатана веснушчатые плечи и глаза его матери. Его мать — крайне эмоциональна. Даже неуравновешенна, если слушать родителей Нэнси. Мать Джонатана захлёбывается в эмоциях и он, наверное, тоже. Нэнси завидует.

Худшее, что можно испытывать, это безразличие. А безразличие — это негласный девиз её семьи, её мира. Помнится, в средней школе Нэнси долечила свою простуду до отита, и её скрытая нелюдимость резко прогрессировала с плохим слухом. Умные книжки говорят, что дети болеют отитом, когда загораживаются от слов родителей.

Слова — это сотрясание воздуха.

Слова — это самый доступный способ выразить чувства и эмоции.

И Нэнси обращает внимания на слова. Когда она болела, в её голове звучал прибой. Когда родители говорили, он заглушал их слова, делал их менее звучными, менее значимыми. Когда вокруг никто не говорил, прибой делал любое место её домом, ведь звук всегда был один, была она в аптеке или же на прогулке. Нэнси слушает реальность и воспринимает её острее всего посредством звука.

Нэнси слышит шаги за дверью ещё до того как решается постучать.

Джонатан открывает дверь, но не потому, что видит её, а потому что уходит. Он должен был бы прошагать мимо неё, прошуршать одеждой, чтобы по всем законам жанра, этот миг был тем самым, о котором он будет сожалеть до конца жизни.

Или забудет через два дня.

Первый признак плохого настроения — избегание зрительного контакта. Нэнси знает, что Джонатан реагирует резко и быстро, он не рассусоливает, он сразу отказывается от взаимодействия с человеком. Он отсекает вероятность причинения вреда и возможность поговорить с ним. Такой не слишком ментальный щит от всех бед.

Нэнси кашляет, потому что ей кажется, что он ничего не видит перед собой. Его взгляд кажется пространным. И рубашка застегнута на все пуговицы. Видимо, механически стал застегивать и таки дозастегнул.

Джонатан смотрит на неё, хотя знает, как тяжел бывает его взгляд.

— Мне кажется, ты очень чётко разделяешь то, что люди себе придумывают и что действительно есть, — говорит Нэнси, выхватив первую попавшуюся мысль из вороха ерунды в голове.

Голос звучит сталью.

Глаза Джонатана настолько расширяются, что это почти как ярый хохот.

— Ты когда наклоняешься над столом и ешь фалафель, похожа на героиню порно. Ну, когда повествование ведется от первого лица, — выдаёт он.

У Нэнси несколько кружится голова.

— Пойдешь со мной в кино? Мне Стив посоветовал спектакль и сказал, что после него не хочется пользоваться общественным транспортом. Как по мне, это показатель. Заодно прогуляемся после, — говорит Джонатан не очень уверено и чешет шею.

Нэнси долго выдыхает и буквально чувствует, как сдувается напряжение. Она ловит опускающуюся руку Джонатана в свою ладонь и поглаживает большим пальцем чуть выше локтя, неосознанно. Они как актеры, отыгравшие пару в паре сезонов сериала — их взаимная тактильность привычна и не угасла.

Джонатан тоже долго выдыхает.

Придуманное напряжение и потраченные на него клубки нервов — это так весело.

Нэнси стремится к эксклюзивности в общении. Поэтому когда в театре главную роль исполняет полная дева с узкими ступнями, которая говорит: «С возрастом учишься красиво болеть, так, чтоб не было видно, как тебе плохо», — Нэнси улыбается.