The Lord of The Nargles (гет)

Война для Маркуса наступила неожиданно. Вернее, нет, нельзя сказать, что сама война застала его врасплох — скорее, он слишком долго отказывался принимать в ней участие. На политику Флинту всегда было плевать: он и «Пророк» читал, по большей части, ради спортивного разворота и иногда светской хроники, дабы было, что обсудить в раздевалке, кроме очередных гениальных вудовских схем, о которых тот мог с воодушевлением трепаться целыми часами. Маркус же постоянно ловил себя на том, что снова и снова ввязывается с Вудом в полемику, которая, как правило, заканчивалась каким-нибудь идиотским пари. Они вообще стали неожиданно близко приятельствовать, хотя и ругались на тренировках до хрипоты — покуда их не осаживал тренер.

Тренировок было больше, чем он привык за год в «Татсхилл Торнадос», и это был не самый плохой способ заполнить ту пустоту, которая вдруг образовалась в его жизни с возвращением Луны в школу. Неожиданно для себя он понял, что привык уже проводить довольно много времени в её компании — и, лишившись этих встреч, затосковал и постарался заполнить пустоту тренировками. Его стремительный жёсткий стиль достаточно быстро привёл его в основной состав, и «Паддлмир Юнайтед» включились в гонку за кубок национального первенства.

А вокруг все словно помешались на квиддиче и скандалах: большая часть магического эфира была посвящена обзорам и интервью, пресса перепечатывала турнирные сводки, и любые тревожные новости быстро тонули в общем потоке. И нигде не было ни слова о возвращении Того-Кого-Нельзя-Называть, о котором Маркус бы вообще забыл — если бы не письма Луны, вызывающие у него смутную тревогу.

Нет, дело было не в том, что очередной некомпетентный преподаватель ЗоТИ имел свой собственный взгляд на то, как повысить уровень самоподготовки студентов к экзаменам — как, впрочем, это происходило почти каждый год. Вот же заколдованный предмет! — и даже не в том, что Луна всё чаше стала упоминать компанию Поттера: Маркус даже радовался, что она стала общаться с кем-то ещё, и хотя не мог не признать, что его царапало что-то изнутри, но списывал это на упущенный в свое время кубок. Но красок в её письмах стало меньше, а сами строчки выровнялись и словно бы стали твёрже, и Маркус всё чаше ловил себя на неприятной мысли о том, что Луна о многом умалчивает. Раньше его это бы не слишком задело, но теперь почему-то казалось, что это делает их куда дальше друг от друга, чем любое расстояние. Словно чем взрослее она становилась, тем меньше его устраивало то место, что он занимал в её жизни — и тем сильнее ему хотелось как-то этот факт изменить.

Маркус надеялся на Рождество — потому что они наверняка должны были увидеться. И… Он не знал до конца, что вкладывал в это «и» — но был уверен, что что-то возможно произойдёт. Должно произойти. Может, он просто её увидит — и всё, что его мучает, пройдёт, и всё снова станет, как и было, надеялся он… и понимал, что врёт сам себе. Не станет. Прежде всего, потому, что «как прежде» ему уже не хотелось. А что бы хотелось, он еще сам не знал. Зато знал, что раз сам он не знает, чего хочет, значит, точно не сможет получит нужного. И это знание вовсе не способствовало нахождению ответа.

Теперь вообще всё шло совсем не так. Сперва Маркус не мог найти ей подарок — он потратил не один час, чтобы обойти самые разные лавки, толкаясь в толпе таких же захваченных предпраздничной лихорадкой, как он, но так ни разу ничего просто не смог купить — да что говорить, по его мнению, там даже глаз не на что положить было!

От досады он по привычке начинал гудеть себе под нос и прищёлкивать языком, а на утро получал от нарглов вместо одного дара, с десяток: видно, они «переводили» его недовольное гудение и старательно несли то, что, как им казалось, требовало их разгневанное божество. Чего там только не попадалось! Разве что волшебных палочек и проклятых артефактов — то есть того, что Маркус вполне серьёзно опасался бы получить. Зато украшения были в ассортименте — и некоторые, к его неудовольствию, оказывались довольно ценными. Времени искать владелиц — ибо вещи были явно женскими — у него не было, да и желания тоже, так что он просто раз в пару недель брал в аренду сову на почте и всё скопом анонимно отправлял в ДМП

Но проблему это никак не решало: ничего, что бы могло Луне понравиться, он не только не сумел найти, но даже и не придумал! И когда до Рождества осталось всего полторы недели, он практически паниковал. Ерунду дарить ему не хотелось — а ничего достойного ему в голову не приходило. То, что прежде приносило ему удовольствие и радость, стало вдруг мучительным долгом, сродни похоронам дальних родственников — но ведь не мог же он прийти без подарка!

В конце концов, больше от отчаяния, чем потому, что вещь ему действительно приглянулась, он купил в подарок Луне снежный шар, в котором вместо снега на дерево, похожее на странный изогнутый гриб, осыпались мерцающие серебряные звёзды. С мистером Лавгудом всё было значительно проще: он купил ему бутылку лучшего «Старого огденского» и, тщательно побрившись с утра, в полдень, как обычно, стоял на крыльце дома, над которым висело ночное светило.

Луна встретила его в ярко-жёлтых носках и тёплом оранжевом свитере, и он задохнулся от того, насколько она была яркой посреди тусклой зимы. Ксенофилиус, выйдя вслед за ней, поприветствовал Маркуса очень тепло, но почти сразу же ушёл куда-то по важным делам, оставив их вдвоём под шум работающего печатного пресса — так же, как и всегда.

И так же, как всегда, они сидели и пили чай из разных чашек в странной круглой гостиной не менее странного дома Лавгудов. И Маркус вдруг впервые в жизни ощутил в присутствии Луны неловкость — не привычную ошарашивающую неловкость от такого невозможного явления, каким Луна казалась, нет, его неловкость была совсем иного характера. Он смотрел и видел, что она, оказывается, стала взрослой — такой же удивительной и неземной, как прежде, только взрослой. Той привычной ему девочки с не по годам странным взглядом больше не было — но Маркус никак не мог понять, как ему следовало бы её воспринимать. Назвать Луну «девушкой» у него просто язык не поворачивался: девушки для него относились к иной породе. Луна же была вне любых привычных классификаций — и всё, что он знал, это что маленькой девочкой она уже не была точно. Он не понимал, в чём дело — может быть, в том что появилось в её движениях? Может, она как-то иначе держит чашку в руках, или же сидит, или как-то не так смотрит — а, быть может, всё дело в редисках, вызывающе качающихся у неё в ушах.

Впрочем, постепенно они разговорились — и среди привычных тем вдруг оказалось очень много разговоров о боевой и защитной магии. Маркус с удовольствием рассказывал и даже показывал ей разные способы защититься от некоторых проклятий, и всё было почти так же хорошо, как летом — а потом вдруг в тот самый момент, когда он доворачивал её руку своей, демонстрируя более правильное движение, Маркус вновь ощутил неловкость. Луна же, похоже, ничего не замечала, и ему от этого стало только хуже, и когда смущение достигло апогея, они оба вдруг увидели, что у них над головой на потолке висит целый пучок омелы, будто бы надранный прямо с куста , в котором гудели и копошились нарглы.

Кажется, даже пресс вдруг замолчал, и Маркус, отчаянно желая провалиться сквозь пол и одним взглядом уничтожить наглых тварей, сквозь шум в ушах услышал спокойный и рассудительный голос Луны:

— Мне кажется, для них это очень важно, — она произнесла это с невероятно серьёзным лицом, а затем, привстав на цыпочки, так же серьёзно поцеловала его в щёку, продолжая наблюдать глазами за нарглами. Те поспешили спрятаться, а Маркус едва ощутимо дёрнулся, лишь силой воли удерживая себя на месте. Ему было холодно и почему-то раздражающе стыдно, хотелось, чтобы всё закончилось прямо сейчас — потому что всё, всё, ВСЁ вообще шло не так. Почему и что именно было не так, он бы вряд ли смог сформулировать — он просто это чувствовал.

И ему от этого становилось паршиво.

В коридоре прозвучал хлопок аппарации — вернулся Ксенофилиус Лавгуд, и Маркус отчётливо ощутил себя здесь, в этой комнате, лишним. Скомкано простившись, он ушёл через камин, сжимая в во вспотевшей и ледяной руке её подарок. Домой он вернулся совершенно опустошённым и довольно долго сидел в темноте, ни о чём не думая — пока не опознал, что то чувство, которое испытывал.

Разочарование.

Это было оно.

Потому что всё было неправильно. Пускай в шутку, но ему хотелось, чтобы Луна поцеловала его по-настоящему. В этом же не было ничего такого! Только омела и Рождество.

Он вдруг ясно для себя осознал, что больше не относится к Луне по-дружески. Она нравилась ему — и он понятия не имел, что ему делать с этим новым знанием.

Больше в те каникулы они не виделись, но продолжили друг другу писать, особенно когда она вновь уехала в школу. Но теперь Маркусу стало тяжело ждать её писем и совсем уж трудно на них отвечать — всё казалось какой-то незначительной, неважной ерундой. Иногда он не мог сочинить ответ неделю — а когда всё же отправлял его, злился на себя за то, что вышло.

Ему было невероятно скверно — а нарглы, словно ему назло, начали опять приносить её вещи. Ещё никогда в жизни Маркус не чувствовал себя таким извращенцем, как когда держал в руках то, что ещё почти хранило её тепло, трогал то, что касалось её тела, и порою даже ощущал её запах.

В такие моменты он себя резко одёргивал — и с шутливой запиской отправлял вещи Луны обратно совой.

А потом шёл тренироваться.

Стоило ли говорить, что от бардака, творившегося в его жизни он стал крайне раздражительным, а на поле так и вообще свирепел? После того, как Флинт умудрился снести с метлы загонщицу Холихедских Гарпий, неосторожно пошутившую про то, что он такой мрачный, потому что ему никто не даёт, у тренера с Маркусом состоялся непростой разговор о том, что не стоит мешать спорт с личной жизнью, но если ближайшие две игры он проведёт примерно в том же настрое, то у них есть все шансы выйти в полуфинал.

В общем, Маркус изматывал себя, как мог, и даже почти обрадовался, узнав что на пасхальные каникулы Луна решила остаться в школе.

А затем грянул гром.

* * *

Известие о возвращении Того-Кого-Нельзя-Называть и битве в Отделе Тайн застало Маркуса за час до тренировки. Ворвавшийся в раздевалку взлохмаченный Вуд без слов сунул ему под нос страницу «Пророка» — и Флинт ощутил, что земля уходит у него из-под ног. И хотя в статье упоминали лишь Поттера и ничего не сообщали о жертвах — писали только, что пострадало несколько школьников — Маркус знал, что Луна, его Луна не могла не оказаться там. И он должен был немедленно избавиться от окутавшего его тошнотворного чувства, что этой ночью её просто могло не стать.

Вуд что-то продолжал говорить, но Маркус не разбирал слов — просто развернулся, поставил метлу и аппарировал. Как был: в форменных штанах и обычной рубашке, застегнутой всего на несколько пуговиц. Хорошо хоть защиту не успел надеть.

О том что делает он не думал: просто аппарировал Хогсмид, а затем через один из подземных ходов, известных ему ещё со школьных времён, просто вышел посреди школьного коридора, наплевав на все правила, поймал там первого попавшегося рейвенкловца и, сначала выяснил у бледного от страха парнишки что Луной всё было в порядке, а затем попросил… или, скорей, потребовал отнести ей записку.

А затем ушёл — как это было ни удивительно, не замеченный никем из преподавательского состава.

Он ждал её на опушке Запретного леса, где они когда-то кормили фестралов, понимая что скорее всего она не сможет выйти к нему прямо сейчас, или вообще выйти, но она пришла.

Он увидел её еще издалека и когда Луна подошла ближе, осознал настолько она вдруг стала пронзительно, до рези в глазах, реальна. Она всегда представлялась ему прежде неким фантастическим, нездешним и чуждым этой реальности существом — теперь же он не смог бы назвать человека более земного и настоящего. От спутанных, выгоревших на солнце волос, до ожерелья из пивных пробок. Это осознание было настолько внезапным, что он словно бы окаменел и какие-то вертевшиеся до этого момента на языке слова словно застряли в горле. Луна смотрела на него так спокойно и так рассудительно, что ему неожиданно стало жутко.

— Маркус, пожалуйста, не нужно сердиться, — почему-то начала она. Вместо приветствия.

— Я не собирался, — хрипло сказал он, осознавая что наверное ему бы хотелось что-нибудь разломать, только чтобы избавиться от сковавшего его оцепенения. И спросил то единственное, что его интересовало: — Как ты?

— Видишь, со мной ничего не случилось, — ответила она так, будто речь шла о погоде. — Это было очень страшно, но теперь всё хорошо. Если хочешь, я тебе всё расскажу.

— Хочу, — тихо произнёс он.

И она рассказала — с той же спокойной и задумчивой интонацией, с которой говорила о природе вещей и неизвестных науке видах. Даже о той кошмарной арке, где навечно сгинул кто-то из хороших парней, она говорила так спокойно, словно бы рассказывала об очередной неудавшейся попытке поймать морщерого кизляка.

— Тебя не должно было быть там, — прошептал он беспомощно, ощущая свою полную несостоятельность её защитить.

— Знаешь, нужно во всём видеть светлую сторону, — то ли возразила, то ли утешила его Луна. — Раньше я часто грустила из-за того, что думала, что мы с мамой никогда не увидимся... Но не только я слышала голоса с той стороны... Их просто не видно... Ты лучше всех знаешь, что если чего-то не видно, это не значит, что его нет...

— Я не хочу тебя им отдавать, — вдруг сказал он.

— Кому?

— Никому. Послушай, Луна, я не знаю, как это всё сказать… Я просто не хочу быть без тебя.

Как он сумел это произнести, он до конца не понял. И умолк, не зная, что ещё можно сказать и не представляя, что теперь с ним… с ними… с нею будет. А она молчала и молчала — он не представлял, сколько прошло времени, и сколько раз он успел умереть, когда она наконец спросила:

— И что теперь?

— Ну, — Маркус ощутил, как его лицо заливает краска. — Обычно люди целуются, — неуклюже попытался пошутить он.

— Правда? Как именно? — спросила она, чуть наклонив голову на бок и глядя на него со своей обычной серьёзностью.

И тогда он просто поцеловал её — осторожно, но всё же по-настоящему, ощущая, что, похоже, мир сходит с ума, и он, Маркус Флинт, сходит с ума вместе с ним.

— Теперь у нас общие мозгошмыги, — серьёзно и совсем негромко сказала Луна, и он осторожно сжал её руку — потому что абсолютно не представлял, что делать дальше, а в голове у него гулко звенела и горела огнём пустота.