Толкование сновидений (джен)

Наконец этот день наступил. Линь Чэнь дозволяет пациенту сесть на постели и снять бинты. Линь Шу морозит страхом, как не бывало и в горячке боя, но он прячет сомнения за частоколом плотно сжатых зубов и не оскорбляет своего целителя недоверием. Просто медленно разматывает ткань, виток за витком. Бинты сухие и чистые, словно были намотаны на гладкое деревянное веретено, а не на недужное тело. Под ними нет страшных следов, подобных зажившему ожогу — вообще никаких следов, все успела скрыть ровная здоровая кожа без единой отметины. Даже знакомая родинка на предплечье пропала.

— Не бойся. Но и не радуйся слишком сильно, — предупреждает Лин Чэнь, накинув ему на плечи нательный халат, а поверх — еще и меховое одеяло. — Тебе сейчас вообще не слишком показаны бурные чувства.

Последние бинты опадают с лица. Линь Шу тянется за зеркалом, как тянут руку к мечу в ножнах. Вглядывается…

Линь Чэнь не обманул. При известном допущении можно счесть, что он теперь хорош собой — если кого-то привлекает хрупкость и немочь. Незнакомое лицо в отражении привлекательно и изящно, но его тонкие черты застыли, словно фарфоровые. Брови прочерчены точно кистью, глаза как две капли северных «слез моря» на листах ивы, гладкие персиковые щеки не трогает румянец. Ни единая морщинка не оскверняет гладкой кожи. Белый мех осыпается с головы инеем, и под ним виден пушок черных, как хорошая тушь, волос. Только взгляд без возраста нарушает совершенство юного облика.

— Уж не обессудь, — слышит он голос целителя, — что получилось — то получилось. Осваивайся со своим новым достоянием не спеша. Почувствуешь себя утомленным — в плошке успокаивающий настой, выпей его и сразу ложись.

И уже на полпути к дверям тот останавливается, чтобы поставить точку:

— Кстати, учти, если ты попытаешься встать с постели, я уложу тебя спать беспробудным сном минимум на сутки. Рано тебе еще.

Линь Шу не до рискованных попыток. Он изучает свое тело осторожно и недоверчиво, как богач — горсть монет, что случайно ссыпалась за подкладку и не досталась разбойникам во время ограбления.

Он внимательно разглядывает свои руки. Длинные пальцы, изящные ладони — не способные удержать ничего тяжелее кисти для письма. Линь Шу на своем опыте знает, что такое мучительная слабость выздоравливающего, но Линь Чэнь предупредил его честно — она так и не пройдет. Мускулы не окрепнут, плоть не нарастет, как ни старайся. Каждое напряжение будет неизменно отзываться обморочной слабостью, каждая прогулка станет утомительна, как марш-бросок. Даже держать спину ровно, с привычной военной выправкой, уже не получится: тело отказывается носить самое себя.

Это — та горсть камней, что он получил на руки в начале игры. Выигрывать придется с ними.

Он сутулится, прячет мерзнущие запястья в широкие рукава. Надо привыкать, надо учиться извлекать пользу из всего, что он имеет. Беззащитность и хрупкость — тоже могучее оружие, если распорядиться им с умом.

Перед ним лежит два пути. Либо праздно доживать отпущенные годы в слабости — либо потратить себя всего осознанно и скупо ради достижения цели. Дух-покровитель все эти дни являлся ему не зря и не случайно наставил его словами прямыми и ясными, и сейчас душа Линь Шу поет, как поддетая пальцем тетива. Нота выходит низкая и мрачная, непохожая на нежное пение струны циня, зато это грозное гудение обещает беды его врагам.

Он опрокидывает плошку с сонным настоем в рот одним движением. На языке — вяжущая травяная горечь. «Мы в Архиве считаем, что лекарство должно быть горьким», — припоминает он.

Линь Чэнь позаботился о его теле. Для духа есть иные помощники.

* * *

Цилинь не раз приходил к нему в эти дни. С каждым днем он оправлялся от страданий все сильней — глаза прояснились, оленьи ноги обрели упругий, резвый шаг. Слезы больше не текли из глаз чудо-зверя: какое ему дело до земных бед? Однажды, прогуливаясь по покоям больного, он даже нашел какую-то записку Линь Чэня, то ли брошенную за ненадобностью, то ли случайно забытую, и деловито ее сжевал. Был ли на ней рецепт пилюль бессмертия, прошение Небесному Императору или подсчет количества жучьих крылышек, Линь Шу тогда так и не узнал, но цилинь, закусив ею, повеселел и удалился в акварель с бамбуковым лесом, помахивая кисточкой хвоста.

А вот Май Лзы не являлся в его сны больше. Должно быть, уплыл на своих небесных кораблях воевать во славу неведомого императора. Но это уже не важно. Благодарность Линь Шу ему и так безмерна — кто бы еще пришел утешить его в отчаянии, заставил замолчать неупокоенные души, был добросердечен и терпелив и аккуратными взмахами кисти нарисовал ему дорогу, по которому Линь Шу отныне предстоит идти?

«За всё в жизни приходится платить», — говорил Май Лзы.

Он удивительно разный и тем сам похож на цилиня. Голова дракона, туловище тигра, ноги и хвост оленя? Нет, конечно же, нет. Но таинственный гость горячечных сновидений сяо Шу тоже как бы склеен из осколков разных фарфоровых ваз: большая голова, наполненная сказаниями тысяч миров, должна была достаться мудрецу, умелые, хоть и не слишком сильные руки — акробату, а искалеченная спина… м-да… Одному из тех несчастных, кого вельможи не замечают. Разве что бросят в пыль медную монету, пусть порадуется калека горсти вареного риса…

«Помню, как в юности я отказывался признать правду, которая всю жизнь была у меня перед глазами, — делился Май Лзы без утайки. — И в итоге потерял всё — лучшего воина, который когда-либо выполнял мои приказы, его честное имя, возможные надежды на счастливый брак с… А, уже неважно. Каждый раз, совершая выбор, мы расплачиваемся с Судьбой — всеми теми вероятностями, которые могли бы произойти, но так и не воплотятся в реальности. Моя мать говорит еще проще: ты сам выбираешь последствия своих поступков».

«Сделай тот выбор, который приведет тебя к победе, — говоря это, Май Лзы подавался вперед, и его необычные светлые, цвета яркой стали глаза смотрели прямо в душу. — Спроси меня, и я научу…»

Победа. Когда-то Линь Шу знал, что означает это слово. С тех пор Поднебесная рухнула, снег превратился в огонь, а землю перевала Мэйлин, политую кровью храбрецов и предателей, закрыла зеленая трава…

Молодой командующий Линь Шу навеки упокоен в снегах Мэйлин. Тому, кто от него остался, нужно другое имя и другая суть. Он бы не стал отказываться от данного предками имени ради мести, как ни сладка та измученному страданиями сердцу. Месть — всего лишь огонь, сжигающий виновников дотла. Но справедливость — это благодатный дождь с небес, под которым из сожженной в пепел земли пробивается жизнь, а обреченные скитаться по земле без поминовения души оклеветанных смогут обрести покой.

Человек опускается на колени перед ожидающим его небесным созданием. От холодной земли и во сне колени ноют, словно у древнего старца.

— Благодетельный зверь цилинь! Ничтожный припадает к твоим ногам и просит о великой милости. Люди позволили мне заплатить долгой жизнью за ясную речь и пригожую внешность. Но лишь в твоих силах обменять невозможное на невероятное. Забери у меня пылкие чувства и дай острый разум. Отними мое имя и дай мне новую судьбу, которой хватит до дня исполнения моего обета. — Он сглатывает пересохшим горлом. — Семьдесят тысяч неприкаянных душ за моей спиной. Вырезанный до последнего человека род за моими плечами. Приказ отца печатью на моей душе. Ради Армии Чиянь…

Он касается лбом земли. Сердце стучит как бешеное — то пропускает удары, то частит.

Что-то нежно касается его беззащитной шеи, открытой ямочки под затылком. Говорят, рог у цилиня мягкий и не способен причинить вред, но в эту секунду в голове бьется только одна мысль: стоит небесному зверю приложить чуть больше усилия, и прикосновение обернется смертельным ударом.

Но его лишь прошивает молнией от затылка до пят. И это — начало преображения.

На все чувства в его душе ложатся невидимые печати. Дружба, любовь, вина, приязнь, страх, ликование, горе… Оттиски из обожженной глины со знаком небес закрывают им путь. Чувства нельзя убить, но можно их заточить в крепости тела, а если что-то все же прорвётся сквозь этот заслон, то выплеснется горлом вместе с кровью. Это — плата.

Лед сочится из его костей, собирается в плотный осколок и умащивается где-то под сердцем. Оледеневшее сердце тяжело лязгает, запираясь на сто замков; пока оно, стиснутое панцирем, бьется слабо, его хозяин вне опасности. Разум делается холодным и прозрачным, безошибочно отслеживая нити человеческих поступков и оценивая целесообразность. Это — дар.

Влечение и приязнь, отрада человека молодого, больше не могут тронуть его душу. Гнев и гордость, роскошь человека знатного, ему больше недоступны. Бурная и щедрая радость или панический страх — все теперь не для него. Только плавность манер, ровное настроение, вежливая улыбка, язык в три локтя длиной и размеренные, нижущиеся ровными бусинами в бесконечное ожерелье слова.

Новорожденная, безымянная еще тварь поднимается с земли, потягивается, глядя на себя в гладкую поверхность воды. Ее губы на пробу изгибаются в изящной улыбке, не трогающей глаз. В такое создание можно влюбиться, но любить оно способно не более, чем статуэтка из белого нефрита.

«Надо будет убить — убью. Надо будет предать — предам. Надо будет любить… притворюсь».

* * *

Когда целитель возвращается в комнату, его пациент полусидит в кровати совершенно неподвижно, не реагируя на звук шагов.

— Линь Шу, с тобой все в порядке? Эй! Линь Шу…

— Я медитировал. И это не мое имя, — поправляет его тот, приоткрывая глаза.

— А чье? — спрашивает Линь Чэнь осторожно.

Человек в кровати не сомневается, что одним легким тычком пальцев целитель может обездвижить его или погрузить в сон и, несомненно, это сделает, если заподозрит в нем ущерб рассудку. Сопротивляться? Звучит настолько глупо, что даже смешно. Линь Чэнь — не робкий лекарь с пилюлями и травками в коробе; он владеет искусством полета и сражений с таким совершенством, что мог бы возглавить свой же собственный список лучших бойцов Поднебесной, если бы хотел. А его собеседнику не хватает сил, чтобы даже на ноги встать.

— Это имя мертвеца и изменника, — объясняет он тихим голосом. — Если его услышит посторонний, беды не оберешься. К тому же посуди сам: Линь Шу был самым ярким юношей столицы, разве способен ничтожный калека хоть в чем-то походить на него?

Линь Чэнь нервно похлопывает веером по ладони:

— Я как-то не думал, что ты сразу начнешь с имени.

— Ты не хуже меня знаешь силу слов. — Это, разумеется, ироническое преуменьшение: слова — это именно то, на чем держится могущество Архива Ланъя. Но ни капли иронии не проскальзывает в вежливой фразе, и улыбка почти не трогает губ, которые ее произносят.

— А знаешь, — неясно с чего меняет тему Линь Чэнь, — теперь я готов поверить, что человек подобен змее: сменив кожу, он приобретает мудрость. Возьми. Это подарок от моего почтенного отца ко дню твоего нового рождения.

Он роется в поясном кошеле, но извлекает не драгоценный жемчуг и не целительные пилюли — всего лишь скатанный в трубочку кусочек бумаги.

— Долго лежал, но, как видишь, пригодился. Ты удачно перелинял.

Слабые пальцы чуть вздрагивают, разворачивая бумажку. На ней один-единственный знак. Мэй.

— Мэй? Дикая слива — стойкость в невзгоды и красота, подобающая юной деве? Когда я буду в силах, то обязательно склонюсь к ногам твоего отца, умоляя преподать мне эту мудрость дальше, — произносит человек без имени задумчиво, сложив пальцы шалашиком. Он подносит сплетенные кисти к лицу и дышит на них, словно замерз. Хотя почему «словно»? Пальцы у него совсем ледяные. — Благодарю Старого Хозяина за дар. А к нему возьмем… «Су». Возрождение подходит тому, кто поднялся, как феникс из пепла.

— Мэй Су?

— Мэй Чансу, пожалуй. Красивое имя для скромного книжника.