Vale et me ama! (джен)

Многим кажется, что две тысячи лет назад жизнь была сказочной или мифической, словно окутанной холодом мраморных колонн и ароматом олеандровых благовоний. На самом деле она была точно такой же, как и сейчас. Люди жили, влюблялись, плели интриги, верили в свои идеалы, спорили и мечтали… Спорили и мечтали, конечно, по-разному: кто-то на звенящей, как медь, латыни Цицерона и Вергилия, а кто-то на грубой и малопонятной латыни солдат и рабов, кладущих знаменитые мостовые. Их мир был единым и закрытым — от Египта до Британии, за пределами которого жили «варвары». «Варвар» — это тот, кто не говорит на латыни, не читает Гомера и Горация, не восхищается чернофигурными и не ходит в термы, хотя может знать куда больше римского гражданина в химии или астрономии, как те же персы. Рим процветал, но солнце Античности уже прошло полдень и стало незаметно клониться к закату.

В моем распоряжении оказался редкий пергамент, который показал мне старый приятель — специалист по истории Древнего мира. Пергамент написал некий Гай Валерий Павел Фабий*, живший в «золотой век» императоров Антонина (138 — 161) и Марка Аврелия (161 — 180). Естественно, он сохранился только в копии пятнадцатого века, старательно переписанной каким-то итальянским монахом, любителем Античности — ведь римские книги и манускрипты до нас не дошли. Я внимательно прочитал его заметки, где-то дополнил их и разделил на главы. И теперь приглашаю и вас, дорогие читатели, почитать о жизни императорского Рима записки Гая Валерия Павла Фабия. Его прах давно истлел в знаменитом колумбарии на Аппиевой дороге (хотя сам Гай Валерий верил, что живет до сих пор среди нас, о чем расскажет в свое время), но мне было ужасно интересно находиться в его обществе. А будет ли интересно вам, надеюсь, вы напишете мне сами.

«Vale et me ama!» — как сказал бы Гай Валерий. — «Будь здоров и люби меня!»

* * *

(…)

Я все-таки никогда не приму новую моду отращивать бороды. Нет, лично мне этот новый обычай просто отвратителен. Хотя его ввел сам покойный Кесарь Адриан, да хранит вечность его память, я все-таки останусь римлянином и никогда не смогу отпустить бороду. И дело тут не в каких-то предрассудках, вовсе нет. Ведь не имею же я ничего против новой моды девушек — носить не белую, а кремовую тунику. Просто, поверьте, в жару очень противно ходить с растительностью на лице. Солнце греет пот в волосах, и он градом льется по нечистой бороде. Редко что может быть омерзительнее этого чувства!

Другое дело — поработать на природе. Вот и сейчас я сижу в своем маленьком саду с видом на сияющее море. Какое счастье, что мой дед Марк Публий Фабий все же построил нашу маленькую виллу здесь, у морских берегов. Ласковые волны лазурного моря медленно набегают на берег и, пенясь, разбиваются о камни. Где-то вдали голубое осеннее небо убегает вдаль, словно сливаясь с сине-зелеными морскими просторами. Старики говорили, что в такой день богиня Салация совершает торжественные выезды по морю в колеснице. И хотя это только старый миф, многие до сих пор украдкой ходят на берег, чтобы хоть одним глазом увидеть вдали колесницу прекрасной любимой жены Нептуна.

У меня перед глазами противный свиток жреца Манефона об истории Египта. Мне нужно сделать выписки о египетском праве. Мой почтенный патрон Луций Фульвий Эбурний Валент попросил меня подробно составить заметки: что ценного можно взять из египетского опыта. Хорошо Гнею — он работает с ассирийскими законами, где есть что взять. А что досталось мне? Читать про страну, жители которой, кажется, только и делали, что хоронили своих правителей-фараонов. Такое ощущение, что кроме смерти и погребальных обрядов их не интересовало вообще ничего. Варвары, одним словом. Какой нормальный человек захочет постоянно думать о своем небытии, скажите на милость?

Мой дед, следуя сельской моде, разбил правильный сад. Это вам не обычный городской перистиль — внутренний дворик с цветами. В нашем саду есть вымощенные травертином центральная аллея с боковыми, которые украшены настоящими мраморными (хоть маленькими) колоннами. Между ними в тиши притаились фонтаны и ниши с мраморными и терракотовыми статуэтками. У моря — аллея из кипарисов. Повыше — террасы из «мяг­кого аканфа» алоэ, плюща, тама­риска и мирта, за ними — два пруда, густо заросшие трост­ником и папи­русом. А матушка, обожавшая цветы, засадила газоны крас­ным поле­вым маком, белыми и тигровыми лилиями, и даже редким нарциссами. (Помню, купила она их за кругленькую сумму и все боялась, что ей всунули дрянь). Ну, а с боков наш сад закрывают ирисы и белые розы — матушка всегда испытывала к ним необъяснимое пристрастие. Когда мы с Туллией вступили в наследство, то два дома в Риме мы поделили с ее мужем, а загородную виллу забрал я. Я даже доплатил сестре за нашу резиденцию, но выкупил ее целиком.

— Господин просил попить? — старик Филоктет, тряся остатками рыжей шевелюры, подошел ко мне и, улыбнувшись, протянул на подносе чашу с виноградным соком.

— Благодарю, Филоктет, — улыбнулся я. — Спасибо, спасибо…

На подносе еще лежали и мои любимые кусочки хлеба с закуской: соленый сыр с чесноком и травами, политый оливковым маслом. Старик с детства был привязан ко мне, и хотя он был рабом, мы всегда считали его членом семьи.

— Господину хорошо бы перекусить, — требовательно проворчал он.

— Через пару часов можешь пойти погулять в город, Филоктет, — кивнул я, с наслаждением беря сок. — Хоть до утра.

— Через три… — буркнул Филоктет. Я бросил на него изумленный взгляд. — К вам заедет господин Теренций, просил принять.

— О, Теренций! — от волнения я даже привстал. Как приятно всё же, что старые друзья не забывают обо мне!

— Да он, он самый. Опять вина, поди, привезет… — ворчал Филоктет. Я невольно улыбнулся: он всегда не любил Теренция, и матушка поощряла его своими высказываниями о моем друге.

Я взял хлеб с закуской. Всё же Филоктет знает, что я люблю. Никогда не понимал, как люди бьют рабов. Может, потому, что старый Филоктет для меня, наверное, не раб, а что-то вроде пожилого дяди.

— Господин Теренций очень падок на вино, очень… — проворчал раб. — Ваша матушка, почтенная матрона Фульвия, очень не одобряла такое…

— Послушай, Филоктет, — буркнул я. — Теренций не такой уж частый у нас гость, согласись. Ну, не удержался он в квесторах, так что с того? Не всем дано… — прищурился я на солнце.

— Господин слишком добр к нему, — недовольно урчал раб. — И квестором не смог работать, и из Рима уехал, и полдома прогулял… Вот вы, господин, куда вхожи сами! — показал он наверх. — Матушка ведь гордится вами, знаю!

— Ты бы лучше не ворчал, Филоктет, а узнал, откуда его Фотида взяла деньги на покупку дома в Капуе, — по привычке понизил я голос, хотя в саду не было никого из слуг.

— А господин еще не знает? — изумился старик, подняв остатки выжженных солнцем и годами бровей. — Она ведь, распутница, спит с самим проконсулом Луцием Петрони…

— Да слышал, слышал, — махнул я рукой. — Да только кто это знает?

— Все знают, господин, — бросил на меня снисходительный взгляд старик. — Только вы один по доброте душевной все не верите!

— Вот я очень сомневаюсь, если «знают все»! Раз знают все, значит, не видел никто, — поморщился я.

Филоктет урожденный грек, а они ужасно доверчивы. Я удивлялся этому еще в юности, когда читал «Царя Эдипа». Это же надо: Эдип поверил в рок и проклятие, в слова пастуха, что он не сын царя Лая, и ни на секунду не подумал о том, что свидетели могли быть подкуплены. Или слова: ходит молва, что Лая убили на перекрестке дорог… Так молва или доказано? И ведь верят, как дети.

— Да посмотрите, господин, как она наряжается! — скривился Филоктет. — Это за какие же деньги?

Фотида, впрочем, нравилась и мне. Невысокая, тонкая и темноволосая, с пронзительным взглядом синих глаз, она казалась мне распутной с первого мгновения. Ее вызывающий пристальный взгляд словно говорил: «Смелее, я твоя!» Еще больше меня будоражил ее нагловатый хриплый голос, словно передающий какое-то странное томление. Ночью я страстно представлял, как буду обладать Фотидой в самых изысканных вариантах, но атаковать эту крепость днем так и не решился. Ведь я вполне мог ошибиться, и тогда мне не избежать скандала и позора в доме друга. Зачем? Пусть все идет как идет.

— Всё же у Фотиды тело не такое уж роскошное, — пробормотал я, словно убеждая самого себя. Это моя особенность: говорить с насмешкой о том, что нравится, словно напоминая себе, что во всем нужна мера. А, может, просто люблю посмеиваться над своими пристрастиями. «Что люблю — над тем посмеиваюсь», — учил великий Кесарь Август.

— А господин Теренций такой: может и жену продать, — понизил голос Филоктет. — Не стоило бы вам ему доверяться…

Я снова слышу голос матушки. Словно она не ушла в мир иной, а осталась тут, с нами. «Человек существует в наших воспоминаниях», — как учил мудрый Эпикур. Надо бы, кстати, наведаться к Туллии и спросить, как они там ухаживают за матушкиной могилой.

— Ну, ты не очень, Филоктет, — полушутя погрозил я ему пальцем. — Встреть господина Варра приветливо, хорошо? — притворно насупил я брови.

— Да уж встречу, встречу, — проворчал он. — Ради вас, господин. Только ради вас.

Филоктет уходит мимо газона с лилиями, а я, сладко вздохнув, беру папирус Манефона. Опять и опять погребальные формулы… Нет, это уже выше моих сил. Зачем напоминать о смерти в такой день? «Не надо бояться смерти. Когда мы есть — смерти нет, а когда смерть есть — нас нет. Человек и смерть никогда не встречаются». Снова Эпикур. Так и представляю, как он это говорил ученикам, лежа под большими грушами.

А вот попробуй-ка о ней не думать. Нет, не получается. Интересно, каково это правда «не быть»? Не ходить, не думать, не пить вино, не наслаждаться, не воспринимать время… И так целую вечность, до скончания времен. Мы разложимся на атомы, и нас просто не будет. Как-то совсем ужасно… Вот все есть — а тебя нет. И опять эти египетские похороны фараона.

Может, в Египте тогда и государства не было, а было громадное кладбище со служащими? Даром, что у греков есть поверье, что страна мертвых лежит за громадной рекой, куда тела перевозят на ладье за плату. Не везли ли они их, набальзамированными, в африканские пески? Я морщу лоб и смотрю, как налетевший с моря ветерок треплет траву.

Впрочем, в каждом деле можно найти удовольствие и выгоду. Пусть почтенный Валент не думает, что все записки я ему просто подарю. Конечно, дело сделаю, но и напишу свой манускрипт о египетском праве. Сразу обеспечу себе известность, почтение и, быть может, еще более высокую должность. Пусть погребальные формулы сослужат и мне службу… Рыжие лилии смотрят на меня, словно подтверждая мою догадку.

А ведь в самом деле: вот сегодня я сижу с лилиями, а завтра? А завтра все может стать иначе. От предвкушения успеха я блаженно потянулся и уже по-другому взглянул на папирус, переписанный, впрочем, каллиграфическим почерком какого-то писца. Это только кажется, что реальность неизменна: на самом деле она меняется постоянно.

* * *

С тайной смерти я впервые соприкоснулся в далеком детстве. Однажды, когда мне было, кажется, года четыре, я видел погребальную процессию — вынос саркофага из соседнего дома. Саркофаг был мраморный, с резными узорами, изображавшими грустящих людей. Тогда нам со старшей сестрой Туллией стало безумно интересно, что это такое, и мы долго играли в похороны. Свиванию похоронной мишуры помешала самая младшая сестра — Сира. (Позднее она умерла, так и не перешагнув семилетний возраст). Она доложила матери о наших странных играх, и та, поймав нас с Туллией, надрала обоим уши.

— Смерть — не игрушки, — спокойно объяснила она, пока Туллия едва сдерживала крики от горящего уха. — Только разложившиеся натуры могут интересоваться подобным.

— Мы… не знали… — вздохнул я, также потирая ухо.

— Не удивительно, если учесть, что вы оба — дети пьяницы и распутника, — когда наша матушка Фульвия Марина Секунда Фабия говорила о муже, ее анемично бледное лицо искажала гримаса.

После обеда матушка повела нас в фамильный склеп, чтобы показать могилы. «Раз уж вы оба так того хотите», — усмехнулась она. Белые мраморные плиты показались мне безмолвными и невероятно мерзкими на фоне песка и густой травы. Мне показалось, что я никогда в жизни не видел более отвратительного места. Кругом стояла тишина, и только мраморные надгробия тускло сияли в полутьме. Туллия, кутаясь в накидку, стояла поодаль возле каменной скамейки. Ее взгляд был прикован к камню, под которым лежал какой-то родственник  — настолько давний, что его имя почти стерлось с плиты.

— Мама, а что там… — посмотрел я на мраморную гробницу. Мы, Фабии, были богаты и хоронили родных в склепе, а не в колумбарии, как большинство.

— Там? — матушка холодно осмотрела меня. — Прах. Скелет и кости. А плоть съедают трупные черви.

— А… Они опасны? — полепетала Туллия, покопав ручкой в песке.

— Еще как! — мать облокотилась об ограду. — Могут напасть на того, кто разроет могилу. Даже ночью найти жертву и съесть ее.

— Страшно… — поежился я.

— Страшно? — русые брови матушки подпрыгнули вверх. — Нет, смотрите. Смотрите оба, — спокойно сказала она. — Это ведь та самая смерть, которая вам так нравится, — словно передразнила она кого-то. — Это ведь так интересно!

Туллия, не говоря ни слова, бросила теребить край туники и подбежала ко мне.

— Ничего, не страшно… — карие глаза матери продолжали холодно улыбаться. — Ваш папенька нашел свою шлюху в колумбарии, так чего же удивляться?

Ни я, ни Туллия, ни маленькая Сира понятия не имели, о чем идет речь. Отец давным-давно не жил с нами, и мы его почти не знали. Пару раз он приходил за мной и возил гулять в какой-то парк. Я помнил, что от него исходил странный сладковатый запах. Однажды я спросил об этом мать, и та брезгливо ответила, что это «дешевое вино». «С утра уже запах», — добавила она, засмеявшись колючим смехом, которого я предпочел бы не слышать.

Много позже я узнал, что матушка была глубоко несчастлива в браке. Она происходила из знатного рода Ветуриев и привыкла с детства высоко нести голову. Но если бы только ее де­душ­ка, Луций Эмилий Ветурий, знал, что ждет его лю­бимую внуч­ку, ког­да зак­лю­чал с самим сенатором Марком Публием Фабием брачный контракт… Фульвия тогда бы­ла ма­ла — ей ед­ва ми­нуло три­над­цать лет. С тех пор ей го­вори­ли, что она не­вес­та — это для нее ма­ло что зна­чило, хо­тя Валерий Марк Фабий (в честь которого мне и дали второе имя «Валерий»), бу­дущий муж, ей не нра­вил­ся: она на­ходи­ла его шум­ным и лег­ко­мыс­ленным.

Впер­вые Фульвия Марина Секунда Фабия, то есть наша матушка, ста­ла за­думы­вать­ся о собс­твен­ном бу­дущем в шес­тнад­цать. Ожидания не обманули ее… Мот и гулена, отец быстро спился, завел кучу романов и уехал в малоазиатский город Мира с некоей Татианой, когда мне было два года, — пропивать и прогуливать огромную часть состояния. Дедушка Марк, известный сенатор, лишил его наследства, но всегда защищал сына перед Фульвией, что выросло в холодные отношения между ними. Однажды я услышал обрывок их разговора:

— Тогда разводись, и дело с концом, — дед всегда говорил холодным и методичным голосом. Он всегда был в ровно-приподнятом настроении, считая, что показывать свои чувства на людях неприлично.

— Я? А дети? — мать говорила с холодной яростью, явно готовясь сорваться с минуты на минуту.

— Ну, а что дети? Они вполне себе обеспечены.

— А не боитесь, что они забудут вас? — в голосе матери сквозил яд.

— Значит, такова судьба… — стоически ответил дедушка.

Тогда я не дослушал скандала. Много позже я понял, что дед говорил это намеренно, чтобы лишить матушку главного оружия — угрожать, что она изолирует нас от его семьи.

— Спокойствие — лучшее оружие в разговоре с дураками и ненормальными, — как-то сказал он мне во время прогулки по почти пустому саду Лукулла: мы намеренно пошли гулять в него сразу после полудня, хотя большинство посетителей приходило к вечеру. — Есть сорт людей, которых грушами не корми, дай скандал ради скандала. Они всегда будут против любого решения — лишь бы поскандалить и показать себя борцами с чем-то там.

— Скандал ради скандала? — удивился я, глядя на кроны грушевых деревьев.

— Да, Валерий. И самое страшное для них наказание — не дать им скандала, а отмахиваться от них, как от надоевших мух, — ласково и вместе с тем чуть лукаво посмотрел он на меня. — «Да-да, хорошо-хорошо, только иди куда-нибудь отсюда поскорее!»

— А если такой начальник?  — посмотрел я на лавровый куст с твердыми гладкими листьями.

Стоял сентябрь, и редкие пожелтевшие листья лавра уже лежали на траве. Я знал миф, что в полдень под кустами засыпают сатиры и дриады, и все смотрел на ряску пруда, заросшего папирусом и лилиями. Мимо нас прошла только веселая пара — видимо, счастливые молодожены, не боявшиеся полуденного зноя.

— Тогда надо отмучиться пару часов: выслушать сумасшедшего, похлопать и сделать по-своему, — спокойно ответил дед. — Не скандалить, а просто подать предложения письменно: толковые предложения толкового человека.

Этот урок дедушки я запомнил на всю жизнь.

* * *

По-настоящему я увидел смерть, когда мне было одиннадцать лет. Мы собирались на похороны кого-то из наших дальних родственников. На душе, помню, поселился отвратительный страх и робость от того, что мне предстоит увидеть. Замешкавшись, я поздно спустился в комнату матери, где возле мраморного стола, украшенного двумя бронзовыми статуями кентавров, уже стола матушка. За опоздание она сразу влепила мне пощечину.

— Вы почему опаздываете, Валерий? — неприязненно сказала мать.

Удивительно, но никто и никогда — от матери до господина Валента — не звал меня Гаем, словно этого имени у меня не было. Только Валерием. Что же, я к этому давно привык — прекрасное римское имя, которым может гордиться любой патриций.

— Простите, матушка, — потупился я, чувствуя, как саднит теплая щека.

— Если я позвала за вами, следует приходить немедленно, — наставительно сказала она.

Одетая в длинную черную тунику, она напоминала печальную отощалую птицу. Со времен Кесаря Августа у женщин стало модным надевать на похороны белый цвет. Однако обе наши семьи — Фабии и Вентурии — остались верны прадедовским традициям надевать на похороны черное. Ведь сам Эней, как пишет Овидий, считал именно черные паруса цветом траура и скорби. Потому и у нас черный цвет по-прежнему оставался цветом смерти. Глядя на сгустившийся сумрак, я думал о том, что белый цвет в самом деле не идет для похорон.

— Так по­чему вы замешкались? — матушка придирчиво осмотрела мою черную тогу.

— Простите, матушка… — еще раз почтительно склонил я коротко стриженную голову.

— Боитесь покойников? Не хватает смелости сознаться? — пристально посмотрела мать. — Через полчаса мы отправляемся!

Я снова поклонился. Когда я слышал подобные нападки матери, на душе появлялась злоба. Больше всего на свете хотелось поскорее вырасти и стать независимым: настолько, чтобы никто не смел делать мне замечаний. (При одном этом слове я с трудом сдерживался, чтобы не сжать с ненавистью кулаки). Однако обнаруживать мечты перед матерью было не резон: она, казалось, могла читать каждую мою мысль.

— Фрида! — снова крикнула мать. — Скажи госпоже Туллии, чтобы немедленно пришла сюда!

Поднявшись с кресла, матушка подошла к высокому окну. В смутном свете пасмурного дня она стала похожа на серьезную грустную девочку, которую зачем-то нарядили дамой. Я услышал топот босых ног Фриды — нашей рабыни с чудным именем. Кажется, она была из Британии.

— Доб­рое ут­ро, ма­туш­ка, — вбе­жав­шая Туллия сде­лала бе­зуп­речный поклон. Сестра также бы­ла в чер­ной тунике «под гор­ло» и чер­ных закрытых сандалиях,

— Доб­рое… Хо­рошо, что хо­тя бы вы, в от­ли­чие от бра­та, уме­ете при­ходить вов­ре­мя, — яз­ви­тель­но ска­зала матушка.

Как и положено, она присела в наше большое кресло, инкрустированное слоновой костью. Сидеть на таком приспособлении мне всегда казалось сущей пыткой, но ничего не попишешь… Мать достала маленький сосуд в виде оленя и достала из него немного смеси — из лавра, коры дуба, олеандра и шалфея. Все помещение наполнилось противным приторным запахом. Я догадался, что это нужно для похорон.

Мы с сестрой, притихшие, наблюдали за матерью. Я бо­ял­ся на­рушить её мол­ча­ние, но знал, что нуж­но о чем-то го­ворить. В про­тив­ном слу­чае мать, не­сом­ненно, нач­нет се­товать, что нам, де­тям, ей не­чего ска­зать.

— Ска­жите, матушка… А де­душ­ка Марк бу­дет? — ре­шил­ся на­конец я.

Мать от­ре­аги­рова­ла мгно­вен­но. Сбро­сив в маленький сосуд свою смесь, она рез­ко по­вер­ну­лась к нам.

— Мне всег­да бы­ло ин­те­рес­но: что Марк Фабий сде­лал для вас? — ехид­но пос­мотре­ла она на меня. — Мно­го ли он ку­пил вам по­дар­ков? Или, мо­жет, силь­но ин­те­ресо­вал­ся ва­шей жизнью? Или, мо­жет, вспом­нил про на­ши труд­ности?

Я, по­чувс­тво­вав, что со­вер­шил ошиб­ку, на­чал рас­смат­ри­вать сте­ны. Как и положено в хорошем доме, они были мраморными с небольшими нишами. Из некоторых ниш сочилась вода, создавая прохладный уют. В центральной нише стоял небольшой фонтан со статуей убегавшей нимфы Дафны. Напротив высились водяные часы — клепсидры, подаренные матери чуть ли не отцом ее матери — сенатором Гнеем Лукрецием Эмилем Афрой, из рода которого та происходила.

— Но все в вос­торге от Марка Фабия, — про­дол­жа­ла мать. — Это пря­мо-та­ки по­рази­тель­но. Хо­тела бы я уз­нать, в чем сек­рет по­пуляр­ности де­душ­ки?

Карие глаза Туллии с тре­вогой пос­мотре­ли на меня. За­тем она быс­трым дви­жени­ем ру­ки от­ки­нула темно-русые волосы. Я сто­ял, по­тупив­шись в холодный мраморный пол.

— Уве­рена, ес­ли бы вы уми­рали от го­лода, Марк Фабий не вспом­нил бы о вас, — матушка заканчивала сборы. — Впро­чем, всё рав­но был бы хо­роший он, а не мать…

— Ма­туш­ка, по­верь­те… — вздох­ну­ла жа­лоб­но Туллия. Мне показалось, что короткая туника Дафны встрепенулась от воды.

— Во что имен­но? Что вам обо­им Марк Фабий до­роже род­ной ма­тери? Я это знаю, — закрыла мать сосуда в виде оленя.

— По­верь­те, мы… — пок­ло­нил­ся я, хотя в душе ужасно желал увидеть поскорее дедушку.

— А что мне ве­рить? Я знаю. И ва­ше от­но­шение ко мне я хо­рошо знаю, — поставила она сосуд в маленькую нишу. — Лад­но, со­бирай­тесь, — резко повернулась она.

Че­рез полчаса пред­сто­яла встре­ча с по­кой­ни­ком. В воз­ду­хе, ка­залось, уже раз­лился про­тив­но-при­тор­ный за­пах по­хорон­ной туи.

Атриум дома, куда мы приехали, впол­не со­от­ветс­тво­вал моим ожи­дани­ям. Зер­ка­ла и металлические предметы бы­ли пол­ностью зак­ры­ты чер­ной тканью. Сам атриум был завален «цветами смерти» — нарциссами, розами и бессмертниками. В центре, как и положено, горели тусклые факелы; напротив стояла заготовленная мраморная колонна. Рабы ед­ва ус­пе­вали под­но­сить бу­кеты цве­тов с ко­рот­ки­ми за­пис­ка­ми, вы­ражав­ши­ми со­болез­но­вание.

— По­торо­питесь, — шик­ну­ла на нас матушка, ­тол­кнув меня в пле­чо. Я, ед­ва не спот­кнув­шись, схва­тил­ся ру­кой за ка­мин­ную оп­ра­ву, чуть не смяв ве­нок.

— Ма­ма… А чер­ные ро­зы есть? — ти­хонь­ко спро­сила Туллия.

— Нет, — про­бор­мо­тала сквозь зу­бы матушка. — Здравс­твуй­те, ку­зина, — су­хо кив­ну­ла она.

Си­дящая на мраморной скамье пух­лая де­вуш­ка по­дняла го­лову. Я сра­зу уз­нал ку­зину ма­тери Клавдию Ларцию. Де­вуш­ка си­дела, за­кутан­ная в чер­ную тунику; чер­ная кру­жев­ная лента прик­ры­вала каш­та­новые во­лосы.

— Фульвия, хо­рошо, что ты приш­ла, — грус­тно улыб­ну­лась де­вуш­ка нем­но­го ус­та­ло. Её ве­ки и пух­лые ще­ки бы­ли слег­ка ро­зова­ты. — Ты взя­ла де­тей? А им не бу­дет слиш­ком тя­жело?

— Ни­чего, — су­хо от­ве­тила мать. — Смерть, ка­жет­ся, им ин­те­рес­на, не так ли?

Я по­ежил­ся: меня слег­ка му­тило от не­объ­яс­ни­мого стра­ха. Туллия с ужа­сом по­мота­ла го­ловой. Агриппина Ларция, стоявшая поодаль пухлая матрона, по­ложи­ла полную ру­ку на пле­чо пле­мян­ни­це.

— Все мы скор­бим о ба­буш­ке. Это бы­ла уди­витель­ная жен­щи­на. Не бой­ся, мы од­на семья, и каж­дый из нас не даст дру­гого в оби­ду.

Гу­бы ма­тери нас­мешли­во пок­ри­вились, но она про­мол­ча­ла. Клавдия сно­ва об­ра­тилась к ней:

— Те­тя Клодия то­же здесь, и Луция, и Алевтина… Я не мо­гу по­верить, что ба­буш­ки нет, — Клавдия под­несла пла­ток к гла­зам. Мать влас­тно по­ложи­ла ей ла­донь на за­пястье:

— Ве­ди се­бя при­лич­но. Ка­кой при­мер ты по­да­ешь детям?

Род Ларциев, наших родственников, я знал не особенно хорошо. Тогда мы хоронили прабабушку Марцию, мать тети Агриппины, которую я видел второй раз в жизни. Бабушка Агриппина казалась мне слишком крикливой и властной, подавляющей дочерей. Самой умной и веселой среди них была старшая дочь — высокая темноволосая тетя Алевтина, но мать не переваривала ее, подозревая в тайной связи с моим отцом. Тетя Клавдия, младшая дочь, казалась мне болезненной, хотя доброй: она всегда приносила нам подарки. Особенно она любила Туллию и в детстве любила рассказывать ей историю: «Tulli tunica sordida est…» Матушка считала Клавдию плаксой и нюней, не достойной своей семьи.

Много позже Туллия рассказала мне о причинах презрения матери к тете Клавдии. Когда умер дедушка матери, все чле­ны семьи Ветуриев соб­ра­лись на его по­хоро­ны. Фульвия, то есть моя мать, в оди­ночес­тве бро­дила по ко­ридо­рам, заш­ла в биб­ли­оте­ку — и вдруг ус­лы­шала гром­кий, от­ча­ян­ный плач. Так пла­кать бы­ло не­допус­ти­мо, неп­ри­лич­но — так мог­ли пла­кать плебейки, не име­ющие по­нятия о ма­нерах, но слы­шать по­доб­ное в до­ме Ветуриев… Нет, это не ук­ла­дыва­лось в го­лове. Мама ос­то­рож­но выг­ля­нула из-за стел­ла­жей и за­мер­ла. Пе­ред ней, упав на ко­лени, уро­нив го­лову на низ­кий сто­лик из мрамора, ры­дала Клавдия — дочь тети Агриппины.

— Вам дур­но? — ма­шиналь­но про­лепе­тала мама. — Мо­жет быть, во­ды?

Заплаканная Клавдия кивнула и, не сдержавшись, снова всхлипнула. Матушка, окинув ее презрительным взглядом, вышла прочь.

— Позаботьтесь о ней, — бросила она с презрением младшей сестре Клавдии, Агриппине. Мать намеренно не назвала ее по имени, словно выражая особое презрение.

Теперь Туллия и я покорно шли за матерью, боясь показать свой страх. Мы быстро продвигались вперед сквозь смесь лавра и туи, как вдруг я замер. Пос­ре­ди атриума, пол­но­го лю­дей в тра­уре, сто­ял мраморный саркофаг. Это уже потом я разглядел, что ле­жала там су­хонь­кая, жел­тая ли­цом ста­рушон­ка, по­хожая на кук­лу из вос­ка, но в пер­вый мо­мент все мое соз­на­ние за­топил жи­вот­ный ужас. Я зас­тыл на мес­те, чувс­твуя, как лоб пок­ры­ва­ется хо­лод­ным лип­ким по­том, и тщет­но пы­тал­ся сглот­нуть слад­ко­ватый ко­мок тош­но­ты. Туллия, которая испугалась меньше, по­тяну­ла меня за ру­ку:

— Ты че­го? Идем, ма­туш­ка уже сер­дится!

Са­ма она бой­ко по­дош­ла к гро­бу и по­цело­вала тем­но-жел­тую ху­день­кую кисть по­кой­ни­цы. Я схва­тил­ся за гор­ло, бо­рясь со рво­той. И вдруг мне по­ложи­ли ру­ку на пле­чо. Я под­нял го­лову: надо мной воз­вы­шал­ся бод­рый се­дой ста­рик с ис­крис­ты­ми чер­ны­ми гла­зами, в новой темно-синей тоге — Марк Публий Фабий, дедушка.

— Не трусь, будь муж­чи­ной. Мер­твые ни­чего не сде­ла­ют нам. Это все­го лишь дань ува­жения.

Я тя­жело ды­шал. Саркофаг и по­кой­ни­ца все еще пу­гали меня до ико­ты, но выг­ля­деть пе­ред де­дом кап­ризным и трус­ли­вым уп­рямцем я не хо­тел. Пе­реси­лив се­бя, я приб­ли­зил­ся к гро­бу и да­же нак­ло­нил­ся, де­лая вид, что це­лу­ю мер­твой вос­ко­вую руч­ку. На голове сухой мертвой куклы был лавровый венок. По­том я с об­легче­ни­ем ото­шел, по­ежив­шись от ле­дяно­го взгля­да ма­тери. Поч­ти сра­зу меня пот­ре­пала по ще­ке не­из­вес­тно от­ку­да взяв­шаяся Клодия:

— Ты что-то рас­кис. Пой­дем, я по­кажу те­бе и Туллии некоторые фамильные украшения. Все рав­но вам нет нуж­ды идти в склеп.

Од­на­ко сра­зу вый­ти нам не уда­лось. Сна­чала в ком­на­ту во­шел вы­сокий се­дой че­ловек с гладко выбритой головой — он говорил о том, скоро принесут венок от самого императора. Затем пришли две босые весталки в черных туниках, неся кувшин с оливковым маслом — им предстояло спеть погребальную песню перед выносом тела. Огоньки в мраморных светильниках дрогнули, словно став тусклее.

— А ведь и она была девочкой… И она кружилась на лугу… И она тоже… — всхлипнула подошедшая Клавдия.

— Смерть страш­на… — раз­дался хрип­ло­ватый го­лос Агриппины.

— Страш­на… — не­ожи­дан­но про­бор­мо­тал дедушка. — Ко­му страш­на? Ей? — по­казал он на гроб. — Ей уже ни­чего не страш­но. Нам страш­но, — об­вел он взгля­дом ком­на­ту. Кажется, он терпеть не мог Агриппину и хотел поставить ее на место.

Дедушка говорил тем же невозмутимо спокойным голосом, каким рассказывал мне о нашем дальнем знаменитом предке — Квинте Фабии, герое войны с Ганнибалом. Это он, Квинт Фабий, седой воин, спокойно стоял перед карфагенским советом и вопрошал их: «Я привез вам мир или войну: выбирайте!» «Выбирай сам!» — шумели карфагеняне. Тогда Фабий спокойно ответил: «Я дарю вам войну!» Мое сердце всегда горело от гордости: только так римлянин обязан отвечать другим, враждебным, народам…

— Дедушка… — осторожно спросил я, глядя на мраморный фрагмент саркофага с плачущими нимфами. — А может человек не умереть, а жить вечно?

Марк Фабий не смотрел на меня, наблюдая за подготовкой к выносу тела, но охотно произнес:

— Нет, дружок… Для этого нужно сперва разрушить фундаментальные законы мира, то есть вернуть первобытный хаос… А этого не могут даже боги!

— А все же после смерти что-то есть? — тихо спросил я, глядя, как сыновья Агриппины — упитанные Терций и Лукулл — отправились к выходу. Высокая черноволосая тетя Агриппина уже разбрасывала у входа лепестки погребальных роз.

— Наверное, ничего, — спокойно вздохнул дедушка. — Пустота и атомы.

Я посмотрел на его обветренное лицо и черные блестящие глаза. Они всегда казались мне настоящим мужеством. Словно дедушка и был тем самым Квинтом Фабием, бросившим вызов Карфагену, только скрывавшим это.

— А как же новое рождение? — не унимался я, противный любознательный мальчишка. Но дедушка любил со мной общаться: наверное, потому, что видел во мне будущего себя.

— Это нам так хочется, Валерий, — потрепал он меня по головке. — Нам хочется в это верить, вот мы и утешаем себя. На похоронах утешать родных и близких необходимо, — прищурился он, словно говоря и с собой. — Но лучше не тешить себя баснями, а смотреть правде в глаза.

Теперь я понимаю: дедушка был пожилой и, наверное, уже думал о собственном конце и саркофаге. Но тогда мне казалось, что он давал мне ценный жизненный урок.

Мы повернулись к тому месту, где стоял саркофаг. Мать общалась с Антониной Крепивой; Туллия стояла поодаль, прикрыв лоб ладонью. Рядом с ней крутилась белокурая Лукреция Пареска, с которой они, кажется, дружили. Я посмотрел на опустевшую тумбу и подумал о том, что однажды в мире должен появиться герой, который изменит закон смерти.

Примечание:

* Относительно образования римских имен в исторической науке существует несколько точек зрения. В ранней Римской республике римское имя состояло из преномена (только у мужчин), номена и когномена. римских патрицианок и представительниц старых плебейских родов преномена (личного имени) не было, их называли по роду (номен и когномен отца). Однако вопрос о том, сохранилась ли эта практика в императорском Риме, остается дискуссионной. Существует три разные точки зрения: 1) практика сохранилась; 2) в Римской империи родовой номен был утрачен, имена приобрели универсальный характер (имена давали по предкам); 3) компромиснный (сосуществование того и другого). Автор вслед за польским историком Казимежом Куманецким придерживается второй точки зрения.

Мое путешествие в прошлое прервал Филоктет. Запыхавшись, он бежал по аллее и махал морщинистыми руками:

— Господин Валерий, приехали… Приехали! Я попросил Феликса встретить их.

Отложив пергамент, я с интересом посмотрел на старого раба. Феликс, наш привратник, слушался хитрого грека во всем. Но почему «приехали», а не «приехал»? Что, если Теренцией приехал с Фотидой? У меня сердце даже немного закололо от приятного предчувствия. Всё же в виде Фотиды, в ее пристальном взгляде и в ее мелких хищных зубках, есть что-то возбуждающее.

— ПриехалИ? Или приехал? Да объясни толком, Филоктет!

— Приехали, господин, именно приехали. Господин Варр и его дядя, господин Филипп Сервий!

Вот это было уже интересно. Филипп Луций Сервий, дядя Теренция, занимал должность претора, то есть имел право творить городское правосудие в отсутствие консула. В Риме он был цензором, осуществляя финансовый контроль, но зато в Таренте он сразу получил преторский пост. Я часто взвешивал все «за» и «против» такого решения: конечно, претор на порядок выше цензора, но ведь и Тарент не Рим… Хотя, с другой стороны, а мог бы ли он занять в Риме такой же пост? Человеком он, по слухам, был честным: не потянул за собой Теренция в Тарент, а оставил его спокойно жить в Капуе. Да и когда Теренция погнали из Рима, не стал подключать связи в его защиту, что говорит только в его пользу.

Гости, между тем, заходили в калитку. Феликс, как и положено привратнику, указывал им путь к дому. У нас при входе стоит маленький фонтан с тремя весело гудящими гусями из мрамора. (Какой римлянин не любит этих птиц?) Напротив стояли небольшие статуи Кесаря Августа, которым восхищался мой дед, и Кесаря Траяна, которым восхищался я. Дедушка поставил первую, а я вторую. Раскинувшаяся ива закрывала от зноя фонтан и статую, обсыпая их иногда пожелтевшей от жары листвой. От ветра, впрочем, иногда опадали и зеленые листья, создавая подобие прудов под ивами в садах Лукулла. Далее шла аллея с подстриженными лаврами и сиренью… Я жалел, что сейчас не апрель и не май, и гости не могли видеть ее белые пахучие цветы. Интересно всё же, зачем пожаловал ко мне дядя Теренция?

Я подбежал к гостям, когда Феликс ввел их в открытый дворик: мраморную площадку с небольшим фонтаном и кадками маргариток. На каменной стене из гранитной фигуры рога сочилась вода в прикрепленную к ней же мраморную чашу. Повыше красовалась мозаика: омовение ног Дианы… Боги, как же она похожа на Эмилию! Феликс, зачерпнув в ковш воду, как раз поливал ее на руки Сервия.

— Гай Валерий Павел Фабий рад приветствовать в своем доме дорогих гостей, — наклонил я голову. — Все, чем богат, готов поделиться с ними! — Боги, кажется, я в самом деле затосковал по общению.

— Салют и тебе, почтенный Валерий Павел Фабий, — ответил охотно Филипп Сервий. — Твоя доброта и гостеприимство могут служить образцом для любого гражданина и настоящего патриция! — при этих словах он вытер руки о протянутую ему Феликсом салфетку.

Все-таки Валерий, а не Гай Валерий… Что же, не велика беда — привык. Теренций, в отличие от дяди, не приветствовал меня, а молча обнял, как и положено старому другу. А ты истощал, друг Теренций… Каштановые волосы растрепаны аккуратными кудрями на манер покойного Кесаря Траяна; голубые глаза смотрят навыкат, словно выпучены от рождения; на лбу небольшая гряда морщин. Горбатый нос всегда придавал ему властность. Одет Теренций, как и я — в длинную белую тогу, только с красной каймой. «Неужто тощаешь от ночных утех с изящной Фотидой?» — ехидно подумал я.

— Рад, рад тебя видеть, — пробормотал я.

— А уж как я рад, дружище, — звонко ответил Теренций. Его голос всегда звучал жестко и звонко, словно у трибуна на собрании. Хотя, нет: для трибуна Теренций плохо владеет собой, заводится, а это явно лишнее.

— Где желают гости принять трапезу: дома или у моря? — спросил я, как и положено по этикету.

Теренций и дядя переглянулись. Я очень давно не видел Филиппа Сервия. Ему было явно под пятьдесят — «акмэ жизни», как принято говорить. Невысокий, коренастый, с пегими волосами (точнее, черными вперемешку с седыми), он казался мне жестким и беспощадным воином. Длинный толстый нос выступал вперед, придавая ему профиль «настоящего солдата», а серые глаза смотрели холодно и властно. На левой щеке было много шрамов и язва — видимо, в нее превратилась до конца не зажившая рана, полученная в сражении. Эта язва чуть кровоточила — Сервий, как я заметил, время от времени почесывал ее.

— Лучше у моря, — сказал Сервий. — В такой чудесный вечер как-то не хочется сидеть дома. Даже если это ваш дом, почтенный Валерий Фабий.

— Да, вы правы, — ответил я спокойно. — На море ожидается чудесный вечер, и было бы преступлением не отведать в него отменных яств.

— С благодарностью принимаем ваше сердечное предложение, почтенный Валерий Фабий, — кивнул мне Сервий.

Теренций как раз бросил салфетку Феликсу. Признаюсь, меня немного покоробило от его жеста. Я никогда не позволял себе так грубо швырять что-то привратнику. С рабами куда лучше договариваться, чем унижать их, равно как и в полях «раб с хижиной» всегда лучше «раба без хижины». А вот Теренций, думаю, не дает им спуску, унижая по пустякам. И зря: сколько историй гуляет о том, как доведенные до отчаянья рабы сожгли виллу очередного незадачливого хозяина…

— Могу ли я посмотреть на мозаичные панно вашего дома? — прищурился Филипп Сервий, глядя на меня.

Морщины на его лбу собрались в гармошку. Сейчас этим своим прищуром он мне чем-то напомнил деда. Я-то отлично понял, что дело не в мозаике; он просто хотел дать нам с Теренцием побыть наедине.

— Охотно. Филоктет! — позвал я старика. — Покажи господину Сервию панно Нептуна…

На нашей вилле есть целая мозаичная комната, посвященная фрескам Нептуна. На первой Бог моря изображен проезжающим в колеснице; на другом панно Салация, его супруга, делает торжественный выезд на дельфине в сопровождении веселых морских коньков; на третьем морские нимфы-наяды приветствуют Салацию, грациозно танцуя в парадных венках. Ну, а сам вход оформлен смальтой, изображающей седой океан. Не ласковое море, «Пеласгос», а седой и бурный океан, «Океанос», с пенящимися гребешками громадных волн. Так что почтенному Филиппу Севру, пожалуй, будет на что посмотреть.

— Рад, рад тебя видеть! — бросил я Теренцию. — Сколько зим, сколько лет!

— Да целых пять… Нет, семь… Как ты, буян, вернулся с военной службы! Все обещал заехать, да так и не заехал… — укоризненно помотал он головой. — А ведь Капуя — не Дакия и не Малая Азия, между прочим…

— Да и Рим — не Акра и не Земфирий, — парировал я.

— Тебе виднее! Ты ведь знаток тех мест! — рассмеялся Теренций.

— Что верно, то верно. Но друг мог бы и с семейством наведаться ко мне посидеть! — шутливо сказал я.

— И не проси… — замотал головой Теренций. — Земля, дом, служба… Земля опять, семья… То тебе хорошо — холостому! — махнул он рукой, — А Фотида моя все желает гульнуть на твоей свадьбе! — сейчас его выпуклые глаза приобрели лукавый вид. Словно говорили: «Мол, знаю, знаю, чем тебя поддеть!»

С Теренцием Варром мы знакомы, как говорится, тысячу лет. Еще в детстве мы сидели на скамье в одном классе у известного грамматика — Луция Кверра Капульки, высокого, мучнисто-бледного, с горящими глазами. Учил он нас крепко, но за провинности беспощадно поднимал с места и заставлял стоять до конца урока. До сих пор не могу забыть, как мы с Теренцием зверски разрисовали какой-то найденный папирус по астрономии различными шутками и островами и в конце концов решили превратить Эклиптику в распутнейшую нимфу. Почему именно Эклиптика стала нимфой, я уже не помню, но ради этих игр с папирусом мы геройски выдержали стояние на двух уроках.

— Видишь ли, женитьба предполагает любовь, а мое сердце пока пусто, — вздохнул я, глядя на центральный фонтан. Мы вышли из атриума и не спеша направились в сад.

— Все сожалеешь о Клодии? Ну и зажигал же ты с ней! — засмеялся Теренций. — Наведайся к ней, — шепнул он мне, — она рада будет, уверен, — потер он руки.

— Она теперь, говорят, почтенная матрона, — хмыкнул я.

Забавно, что мы не виделись столько лет, а болтаем, словно расстались вчера. Впрочем, может, Гораций и прав: с настоящим другом ты можешь не видеться годами, но всегда быть ему близким?

— Тебе будет рада, — фыркнул Теренций. — Смотри, а то кончится тем, что выдам свою дочку за почтенного Валерия Фабия! — засмеялся он.

— Ладно, ладно, — буркнул я, не желая продолжать скользкую тему. — Как сын и наследник?

С Теренцием говорить о женщинах я желаю меньше всего на свете, и тому есть причины. Ведь он, поганец, добился в свое время успеха у моей сестры Туллии. Не знаю уж, чем он ее привлек, но в его присутствии она всегда многозначительно опускала веки и вытягивала вперед ноги. Теренций, пользуясь ее благосклонностью, покачивал и кресло, на котором она восседала. А однажды я и вовсе подловил их страстно занимавшимися любовью: нагая Туллия с наслаждением стояла на четвереньках, оседланная моим другом, как лошадка. Впрочем, в юности это вполне естественно, хотя я почему-то изумился их тяге друг к другу. И всё же, хоть это вполне естественно, мне было немного не по себе от того, как властно мой друг натягивал мою сладко стонущую и выгибавшую спину сестру.

— А неважно… — мой друг неожиданно сник. — Моя боль. Соображает слабо, — понизил он голос.

— То есть? — удивился я. — Что значит слабо?

— То и значит, — оторвав грушевый лист, Тереций стал теребить его в руках. — Жена родила ублюдка, — вдруг в ярости сплюнул он. — Не тупой, а слабоумный!

— Погоди… — говорю. — Ты не пробовал отвезти его к колдунье…

— Я же тебе говорю: уб-лю-док, — по слогам выделил друг. — Соображать не способен! — На его красноватом лице отразилась гримаса ярости. — Ну, да что об этом говорить, — он резко махнул рукой, словно и впрямь рассекая воздух.

Я вздохнул. Всё же Варры и Сервии, как ни верти, были знатными, богатыми, но плебейскими родами. У них принято выражать свои чувства при других, в то время как у нас, патрициев, это строжайше запрещено. Хоть надрывайся от боли и горя, а будь улыбчив и спокоен и не смей повышать голос. Мы впитали этот завет не от матерей, а от прабабушек, да так, что страдаем сами, если случайно сорвались. Наверное, это последнее различие, оставшееся между нами, римлянами. Ладно, не буду продолжать разговор на больную тему — и так все понятно.

— Дядя твой возвращается… — посмотрел я в сторону атриума. — Вы с ним просто или…?

— …Или… — не стал скрывать Теренций, все еще кусая губу. — Или, дружище… — уточнил он.

Я кивнул в знак согласия. Значит, по делу. Любопытно, какое дело может быть ко мне у почтенного Филиппа Сервия.

* * *

Гомер сравнивал море с вином. Наша вода и правда темна. Она лишена малейшей белобрысости северного Понта Эвксинского — бескомпромиссный ультрамарин. На таком фоне еще эффектнее смотрятся белые колонны, венчающие прибрежные скалы. Издалека они — как следы пены после бритья. Вот и у меня на морском берегу стоят две небольшие мраморные колонны, строгие, дорические — словно остатки какого-то греческого города.

На берегу моря у меня стоит хорошая беседка для гостей. Фактически, это даже настоящий павильон. Дедушка не поскупился и построил ее в виде полукруга из белого мрамора с тремя опорными колоннами. А я украсил ее мозаикой Персея, сражавшего чудовищного Кракена ради прекрасной Андромеды. Вот и на моей мозаичной фреске он летит над пенами волн в крылатых сандалиях и с мечом. Андромеды на моей фреске нет, но она, думаю, ждет героя, подарив ему себя. Представляю, с каким наслаждением, он, как победитель, гладил ее белые колени и бедра, наслаждаясь ночью тайной благовоний и ее стонами.

— Подумать только: сам Кесарь Нерон сидел вот так же у моря с друзьями и играл на кифаре в вечер накануне поджога Рима! — вздохнул Теренций, давая начало нашему разговору.

Раб как раз разлил молодое вино, принесенное гостям, и разлил его в чаши. Рядом с ними лежал на блюде острый сыр с зеленью. У нас, римлян, не принято начинать разговор с дел. Сначала нужно проявить уважение к хозяину, поговорив на отвлеченные темы, поспорив об истории и мироздании, и только потом приступать не спеша к делам.

— Может, не стоит вспоминать о тех темных временах? — спросил я, протянув руку к чаше.

— О мертвых или хорошо, или ничего, — вздохнул Филипп Сервий, словно говоря о неизбежном.

Мы возлежали на трех ложах, подготовленных заботливой рукой Филоктета, прямо напротив бухточки, где на небольшой косе и стояли две колонны. Море иногда затапливало их, создавая иллюзию наводнения. Предвечерний прилив усиливался, и волны побежали на берег сильнее, хотя лазурь морской глади еще казалась почти полуденной.

— О мертвых — правду! — полушутливо ответил я. — Кстати, дорогие друзья: мой дедушка, почтенный Марк Публий Фабий, рассказывал мне эту историю, связанную с Нероном. Кесарь Сервий Султпиций Гальба не желал говорить о прошлых темных временах и просто сказал Сенату: «О мертвых или хорошо, или ничего». «О мертвых — правду!» — потребовали возмущенные сенаторы.

— А я слышал то же самое про Пресветлого Кесаря Августа и Сенат! — засмеялся Теренций. — Вот незадача!

Филипп Сервий пристально смотрел на морскую гладь, становящуюся все более густой.

 — Кто прав, сказать, мои молодые друзья, не берусь. Возможно, и те, и другие. Как учил великий Аристотель: истина всегда посередине, во всем нужна золотая середина. Поблагодарим радушного хозяина за гостеприимство! — поднял он бокал.

Вино в самом деле оказалось превосходным: сухим и немного терпким. Вдали раздался треск цикад. Я взглянул на синеву моря. Все знают, что «пенорожденная» Афродита вышла из моря, и я представил, как белое тугое тело Клодии выходит из него, игриво отбросив маленькой ножкой волны.

— Который рад приветствовать дорогих гостей! — поднял и я чашу в свой черед. — Несмотря на все ошибки, в отношении золотой середины Аристотель был прав.

— Первый раз вижу критика таланта Аристотеля, и это, невероятно, блестящий юрист Гай Валерий Фабий! — в улыбке Филиппа Сервия блеснул интерес. Теренций тоже улыбнулся: видимо, он был рад, что к нас с дядей сложился разговор.

— Для меня, читателя и почитателя Платона, его логические изъяны слишком велики, — ответил я также с приветливой улыбкой. Налетавший ветерок покачал ветку стоящей близко к морю акации.

— Ах, вот оно что, я встретил платоника… — Сервий потеребил перо фазана. — Я уважаю вас, дорогой Валерий, но не могу, вслед за Аристотелем, принять разделение на мир форм и идей. По мне, так это бессмыслица для разума.

— Отчего же бессмыслица? — пожал я плечами. Густая волна набежала на берег и, разбившись о серую песчаную косу, побежала вдаль. Ближе к вечеру соленая пенящаяся лазурь, как и положено, затапливала песок.

— Неужели вы, дорогой Валерий, допускаете, что помимо нас есть невидимый мир идей? — спросил Филипп. — Я, вслед за Аристотелем, нахожу это бессмыслицей для нашего разума.

Цикады затрещали дружнее, напоминая нам, что вечер вступает в свои права. В детстве я не верил, что насекомые могут так кричать: мне казалось, что это поют неведомые мне птицы.

— Разумеется, — сказал я, глядя на тонкие линии набегавших волн. — Волны бегут на берег. Силу Нептуна, движущего их, мы не видим. Мы определяем координаты звезд по эклиптике, но разве мы видим саму эклиптику? Мы видим сон, но разве мы видим бога Гипноса, дарящего его нам?

Филипп Сервий откинулся и добродушно рассмеялся.

— А ведь молва права! Молодой Фабий — блестящий ритор и правовед! Попробуй-ка поспорь! — подмигнул он Терренцию. — И все же возражу. Да, мы знаем о природе материи гораздо меньше, чем думаем, — откинул он палец. — Да, согласен, мы мало что знаем о божественной силе. И все же это не доказывает, что существует мир идей и форм, живущий отдельной от нас жизнью.

— Но души рождаются в теле и покидают его, уходя в Аид, — ответил я. — Волна находит на берег, а затем, повинуясь силе, строго по часам идет на прилив. Люди рождаются в почти одинаковых телах, но с разными душами. Волны идут по одному и тому же закону. Это ли не доказательство, что мир идей отделен от мира форм?

— Аристотель ответил на ваш вопрос, дорогой Валерий, — на губах Сервия появилась тонкая улыбка. — У каждой вещи есть своя частная цель, скрытая в ней самой. Высшей целью является Благо — «то, ради чего».

— В таком случае отчего же мы не видим души и, например, Благо моря? — парировал я, поставив осушенную до дна чашу. Сыра на блюде почти не стало, хотя несколько кусочков еще оставались для гостей.

— Действующая причина от нас скрыта, — развел руками Сервий. — Смертному ее увидеть не дано.

— Тогда не логичнее ли вслед за Платоном предположить, что идеи просто живут в ином мире, чем формы? — спокойно ответил я.

— Погодите… — добродушно рассмеялся Теренций, театрально выдвинув чашу вперед. — Пока вы достойно спорите о высокой мудрости, среди плебса** распространяются самые темные учения!

Дядя и племянник переглянулись. Похоже, они начинают приступать к главному, ради чего и пришли ко мне. Что же, послушаю внимательно — дело, видимо, принимает интересный оборот,

— Таков уж городской плебс, — ответил я. — Он готов верить не в разум, а в самые темные и глупые поверья. Крестьяне, возделывающие землю, гораздо умнее городских низов, падких на фокусы проходимцев.

— Готов согласиться с хозяином, — нахмурился Сервий. — Взять хотя бы темную секту последователей Иисуса из Назарета, распятого при Кесаре Тиберии. Вы, конечно, слыхали о ней, дорогой Валерий?

— Да, разумеется. В Малой Азии и на берегах Понта Эвксинского она распространяется активно. Великий Кесарь Траян был к ним милосерден, запрещая их выслеживать, чем они и пользуются, — ответил я.

— И не только в Малой Азии, увы, — подтвердил Сервий. — Не так давно в Таренте мы раскрыли их целое общество. Вожаки преданы строгому наказанию за непочтение Кесарю, а мелочь получила наказания кнутом, — ответил он.

— За непочтение к Кесарю следует предавать казни! — отрезал Теренций. На его лице мелькнула гримаса ярости, словно уже видел исполнение приговора.

— Согласен, но наши законы слишком мягки к мерзавцам, — горько ответил Филипп Сервий. Подбежавший раб наполнил снова чаши вином.

— Какие-нибудь заезжие африканцы, армяне или иудеи? — спросил я. — От них всегда куча проблем, этих диковатых людей, падких на колдовство.

— Ах, если бы… Нет, среди них были и римские граждане! Наш плебс становится падок на них, — хмыкнул дядя Теренция.

Я поднял брови. В душе я не мог поверить, что римлянин может быть падок на темные суеверия, да еще враждебные Кесарю и отеческим святыням. Ладно, сброд из Малой Азии или Понтиды, но римляне…

— Да, да, не удивляйтесь, — Сервий словно прочитал мои мысли. — Среди них есть и граждане Рима. Вот это уже становится тревожно. Кстати, что думаете вы об этой темной секте, Валерий?

— По мне, так дело проще простого, — сказал я. — Иудейские жрецы всегда люто враждовали друг с другом, просто жрали поедом своих врагов, и под конец одни стали искать у нас поддержки против других.

— А ведь это так! — согласился Сервий. Волна с размахом ударилась о песок и помчалась назад к камням.

— Иудеи зажили в нашей империи неплохо, но недовольные священники стали готовить заговор против своих противников — сами хотели получить кусок пирога.

Это только кажется, что право — абстрактная наука. На самом деле право есть логика согласования интересов. Без этого страна разделена на кланы и обречена на бесконечные войны. Вот отчего ни у эллинов, ни у даков, ни у иудеев нет государства — они бьются друг с другом насмерть и не могут выступать как целое. Их идеи не обрели законченную форму государства, что ведет к гибели.

— То есть, ты думаешь, что за всеми этими тайнами стоят обычные интересы иудейских жрецов? — Теренций с интересом посмотрел на меня, даже не прищурив чуть выпученные глаза.

 — Да, разумеется, — ответил я. — Для этого недовольные жрецы нашли некоего Иисуса из Назарета, провозгласили его «мессией» и «живым богом».

— А знаете, мои молодые друзья, что он обещал? — холодно усмехнулся Сервий. — Что он придет и будет судить все царства неким судом!

— Прямо-таки все? — ехидно рассмеялся Теренций. Шум прибоя усиливался, и морская гладь все сильнее покрывалась долгой рябью.

— Ну, правильно, — согласился я. — То есть кого судить-то? Иудейских жрецов, клан, получивший пирог, — ответил я спокойно. — А те жрецы, стоявшие у власти, его распяли в назидание другим. Шла какая-то своя разборка между иудеями, — покрутил я рукой.

— А знаете, во что они верят? — кашлянул Сервий. — Что их «Мессия» воскрес и явился как Бог!

Мы с Теренцием переглянулись и, как по команде, засмеялись. Теренций громко фыркнул, а я тихо улыбнулся.

— Думаю, их «мессия» просто не умер на кресте, а потерял сознание. Его в бессознательном состоянии, но живого, ученики положили в гроб. Отлежавшись три дня в гроте (возможно, его активно лечили), он, естественно, «воскрес» и явился своим ученикам.

— Отличная идея! — вдруг стукнул себя по лбу мой друг. — Валерий, ты гений!

— Вполне реалистичная версия, — согласился Сервий, задумчиво почесав язву на левой щеке. — Я думал немного иначе: что мятежные иудеи подменили его на двойника. Но все изменилось, когда появился на сцене некий Савл, который создал из этой истории целое таинственное учение о едином и всемогущем Боге.

— Ужасное с логической точки зрения, — вздохнул я, взглянув, как мускулистый Персей тянет меч. — Ведь если загробная жизнь — награда за поклонение их Богу, то зачем тогда воскресение из мертвых? Странно, что никто не додумался до этого простого, но сражающего насмерть вопроса.

Я разбирался в делах этой секты неплохо, потому что жил в Малой Азии. Впрочем, все это казалось мне варварской галиматьей, способной, однако, поразить воображение низких умов.

— Вот потому-то они и предпочитают проповедовать не умным людям, а всякому сброду в портах, — поморщился Сервий. — Чего именно хотел этот Савл, мне сказать трудно.

— А мне нет. Восстания недовольных против жрецов Иудеи, — хмыкнул я. — Дело проще простого!

— Наверное… Валерий снова прав… — заметил Филипп. — Савла то ли казнили, то ли он покончил с собой… Но как бы то ни было, Савл создал подпольную организацию, враждебную нашей империи. У нас их еще очень мало, а вот в городах Малой Азии они стали внушительной силой.

Сейчас Филипп Сервий сосредоточенно смотрел в одну точку — на колонны у моря. Я понимал, что он говорит это не просто так, а, видимо, подходя к чему-то важному. Что же, буду начеку: дядя Теренция не так прост, как хочет казаться.

— У них есть какие-то тайные общества и у нас? — спросил я.

Такие слухи до меня уже доходили, но сейчас представился великолепный случай узнать подробнее. Как все римляне, я ужасно любопытен и хочу узнать о мире побольше.

— Общины, живущие под землей, — поморщился Сервий. — В малоазиатских городах полным-полно катакомб, в которых они прячутся. Это общины, где всем заправляет местный жрец — епископ, как они его именуют, — при этих словах он зачем-то поднял вверх палец: видимо, чтобы показать значимость этого момента или свою осведомленность. — Все участники общины обязаны ходить в рубищах и отдавать все имущество на ее нужды.

— Мерзость какая: сидеть в катакомбах со всяким вонючим сбродом! — тонкие губы Теренция скривились в гримасе отвращения.

— Если только ты сам не сброд, — пробормотал я. — Там, говорят, есть и проститутки, и беглые гладиаторы, и воры… — Наконец-то подул весерний бриз, зашевелив ветви кипарисов. Совсем скоро они выпустят свой аромат…

— И вся эта мерзость верит, что их Бог воскрес? — скривился мой друг.

— Поверьте, друзья, там есть и весьма богатые люди, — вздохнул Сервий. — Их заботами подобные общины живут и даже процветают. И увы: проповедуют непочтение к Кесарю, нашим отеческим святыням и втайне готовят бунт!

— Давно пора напомнить им времена Суллы! — не выдержал Теренций. — Брать в заложники и казнить через одного.

— Думаю, лучше поступить иначе, — сказал я. — Может быть, их стоит поиспользовать в интересах нашей империи?

Теренций и дядя с интересом уставились на меня, словно желая вопросить: уж не сочувствую ли я втайне бунтовщикам.

— Я бы предложил им сделку: публичное почтение Кесарю в обмен на нашу защиту от иудейских жрецов, — сказал я. — Они ведь хотят отнять у них часть власти? Вот и прекрасно, пусть держат Иудею в ежовых рукавицах.

Наверное, я сейчас сам искренне изумлялся, почему нашим властям не пришла в голову такая простая мысль.

— Оригинально! — захохотал Теренций. — Нет, правда оригинально. И что будет потом?

— Они закончат свое бытие, — сладко вдохнул я терпкий вечерний воздух. — Сразу в секте наступит раскол: одни примут наше предложение. Другие, непримиримые, раскроются через пару лет: сколько можно бегать в катакомбах, когда твои бывшие друзья сидят в хороших домах и потягивают вино? Значит, расколются и радикалы. Ну, а оставшихся маргиналов можно будет и добить.

Дядя и племянник переглянулись. Затем Теренций покачал головой: мол, «умен, бестия». Сервий кивнул.

— Может быть, объективно вы и правы, дорогой Валерий, — уступил Сервий. — Но этот весьма разумный путь увы, закрыт после дела Софии.

Темнокожий раб Рамий, привезенный из Африки, принес нам мое вино. Я посмотрел на чернофигурный греческий сосуд, на котором красовалось изображение бой Ахилла с Мемноном. Эфиопский царь уже проиграл, упав на одно колено с воткнутым в плечо копьем. Ахилл, торжествуя, готовился отрубить ему голову, чтобы украсить ей погребальный холм своего друга Антилоха. «Ничего… Мы переживем и падение Трои, и ваши сосуды будут с нашим вином!» — заметил я про себя*.

— За гостей! — провозгласил я второй тост, который охотно поддержали дядя и племянник. — Всегда рад видеть вас в своем доме!

 — Что эа история? — поинтересовался я, когда Рамий удалился. Рабам не следует слушать наши разговоры, хотя они охотно любят это делать.

— Неужели вы не в курсе? — поднял брови Сервий. — Некая София, вдова из Медиолана, прибыла в Рим и остановилась у дамы по имени Фессамния. Три ее дочери, возрастом около десяти лет, Вера, Надежда и Любовь…

— Что, их так и звали? — совершенно искренне изумился я, глядя на цветущую клумбу желтых и белых роз.

— Да. Они вместе с матерью отказались поклониться богине Диане, и Кесарь Адриан велел их всех пытать и обезглавить. С тех пор путь к переговорам и соглашению закрыт! — Сервий резко провел в воздухе ладонью, словно перерубил невидимую черту.

— Наконец-то преподали урок этому сброду! — радостно воскликнул Терренций. Шум морских волн словно решил ударить посильнее, дабы усилить его слова.

— А по-моему, россказни, — ответил я, также отпив вина. — Кесарь Адриан, кроткий и чистый человек, велел пытать и казнить каких-то малолетних девчушек? Кесарь Адриан, написавший себе эпитафию: «Трепетная душа, нежная странница, Гость и друг в человеческом теле, Где ты сейчас скитаешься…»? Не выслал, не загнал в Ольвию, а казнил? Да и имена девиц чересчур уж подозрительные, — поставил я вино, — вот именно Вера, Надежда и Любовь! Прямо какая-то назидательная басня!

Теренций с дядей смотрели на меня во все глаза, словно не зная, что возразить. Филипп Сервий, похоже, о чем-то размышлял, а затем, чуть кашлянув, взял кусочек соленого сыра.

— На самом деле, уверен, случись такое, Кесарь Адриан бы улыбнулся, да подарил бы каждой девчушке сладостей и свиток великой поэмы Тита Лукреция Кара «О природе вещей» — пусть просвещают свой разум и уходят от суеверий и галиматьи. — Теренций, прослушав меня, вдруг закивал, словно сдался под натиском аргументов.

— Что же, не исключаю, что и басня, — вздохнул Сервий…

— И сочиняют подобные гнусности сами эти сектанты, дабы опорочить Кесаря и спаять своих людей ненавистью к нам, — отрезал я. Подобные пакости надо пресекать сразу.

— Не исключено. Но как бы то ни было, оборванцы в нее верят, дорогой Валерий. Путь к переговорам закрыт.

Я посмотрел на предвечернюю морскую синеву. Павсаний** прав: вечернее море наталкивает на размышления, так же как полуденное тянет на эрос. Сейчас я, честно, уже не хочу представлять белое тело Клодии, выходящее из морской синевы. Я был не совсем искренен в оценке Кесаря Адриана: правление его было, прямо скажем, не из лучших. Мы ушли из Парфии и Ассирии — впервые римляне оставили территорию, что само по себе заставляет мое сердце обливаться кровью. Как мог Рим отступить, как? Да и Армению мы повысили до статуса протектората вместо провинции — интересно, зачем? У нас в Италии зачем-то осушили Фурцинское озеро, на котором можно было устраивать чудные прогулки. (По преданию так завещал сто лет назад Кесарь Клавдий, но, во-первых, кто там достоверно видел это завещание, а, во-вторых, сколько не слишком умных рескриптов остались мирно спать в прошлом?)

Разумеется, не все, далеко не все в правление Кесаря Адриана было плохо. Улучшены дороги, созданы военные лагеря и новые полки в провинции из неграждан. Прекрасно, пусть воюют за Рим, как за нас. Сальвий Юлиан, старший друг моего патрона, многое сделал для кодификации права. Украшены Афины, чему я, как поклонник эллинской мысли, немало рад. Я никогда не доверяю ситуациям, когда все хорошо или когда все плохо. И всё же, всё же это не блестящее правление Кесаря Траяна. Ибо только расширение территории и триумфы, пусть и выстраданные, есть истинная суть великой империи.

— Однако, друзья, не слишком ли нас занимает суеверие невежественного плебса? — спросил я.

— Увы, дорогой Валерий, — вздохнул Сервий. — Я не посмел бы занять ваше внимание этими предрассудками, не окажись в секте ваш старинный с Теренцием друг Эмилия Александрина Квинктиллия!

Я почувствовал, что чаша ускользает из моих рук.

Примечания:

* Римляне считали себя прямыми потомками троянцев.

** «Плебс» в данном случае обозначает не плебеев (непатрицианский нобилитет), а темную невежественную толпу.

** Павсаний — древнегреческий писатель и географ II в.н.э., автор античного путеводителя «Описание Эллады».

Эмилия Александрина Квинктиллия? Нет, это в самом деле было невероятно. Словно ища поддержки, я посмотрел на Теренция, но тот лишь кивнул мне с хмурым видом. Впрочем, может быть, ошибка? Может, она оказалась просто в ненужном месте и в ненужное время? Сейчас надо выяснить все обстоятельства дела, а там…

— Это доказано или только подозрения? — я сразу попытался придать разговору нужный поворот.

— К сожалению, да, — вздохнул Сервий. — Эмилия Квинктиллия была не просто членом секты, но даже их проповедницей. Члены их общины подтвердили это.

— Не было ли здесь навета? — мой голос приобрел обычное звучание, словно я начинал готовиться к консультации по важному правовому вопросу.

— А зачем? — вскинул на меня удивленный взгляд Теренций.

— Мало ли… — посмотрел я на темнеющие воды. — Например, с целью шантажа: выпросить деньги. Или по просьбе врагов Квинктиллиев…

— Рад бы согласиться с вами, да не могу, — развел морщинистыми руками Сервий. — К сожалению, Эмилия Александрина Квинктиллия охотно призналась во всем сама…

Я замолк. Темнокожий Рабий принес, наконец, основное блюдо: жареную форель из наших прудов. (Иногда, если гости приезжают пораньше, я охотно показываю им мои рыбные пруды, расположенные с другой стороны от виллы). На закуску — мидии с климатом уксусным соусом. Для желающих — морские огурцы и морские ежи, вареные раки и, наконец, гусиная печень с домашним кислым вином. Сегодня для гостей будет «морской день» — не люблю мешать дичь с рыбой, как иногда у нас, к сожалению, делают на званых обедах.

— За процветание столь щедрого дома! — поднял тост Сервий.

— Давно мечтал поесть настоящих мидий, а не замаскированных рапанов, — вздохнул с какой-то легкой обидой Теренций. — Дорогие они стали у нас в Капуе — ужасно. Кто бы вот мне объяснил почему…

— Цена на перевозку, — кивнул Сервий, охотно поливая мидии соусом.

— Но раньше-то стоило дешевле, — пожаловался снова Теренций.

— Торговлю приморскую отдали посредникам, — пояснил я. Шум волн чуть ослаб, словно море стало набираться сил перед новым броском на гальку.

— Грабители! — возмутился Теренций. — Куда только смотрят трибуны?

Я едва сдержал смешок. Не знаю почему, но жалкий вид моего друга казался ужасно забавным.

— Ее фамилия по-прежнему Квинктиллия? — поинтересовался я, пытаясь вернуть разговор в деловое русло. Может быть, я сплю и мне просто снится необычный сон? Но нет, сколько бы я ни щипал себя, море и форель оставались все так же реальны.

— Да… — Сервий, судя по выражению лица, был явно доволен форелью. — Она исчезла из дома восемь лет назад…

«Когда я шагал на Дунае», — подумал я. Теренций, между тем, радостно занялся морскими водорослями.

— И сколько бы ее ни искали, найти не удавалось, — продолжал Сервий. — Об истории этих поисков я бы мог написать интереснейший манускрипт. Сначала подозревали, что она сбежала с любовником в Бруттию…

— А это не так? — поинтересовался Теренций с легкой иронией, словно такая версия и не нуждалась в доказательствах.

— Нет… Почтенный Гней Гораций Манлий жил, как выяснилось, с иной дамой. Зачем появились слухи, будто Эмилия Квинктиллия покинула родной дом и уехала в Малую Азию или Иудею.

— Иудею! — Теренций вдруг прервал нашу беседу и стукнул кулаком по краю ложа. — Иудею! — рассмеялся он громким смехом. — Вот мне безумно интересно: что такого в этой Иудее, что туда влечет народец, как мух на мед? Ну, пустыня… Ну, ходят грязные иудеи, нищие и оборванные, — презрительно выпятил он нижнюю губу. — Ну, верят, что они заключили договор с Богом… И что?.. Вот на что там смотреть?

Неожиданно мой друг вскочил и начал расхаживать по зеленовато-бурой траве, крепко выжженной летним солнцем.

— Я еще понимаю поехать в Грецию, соприкоснуться с мыслью и искусством! Я понимаю — поехать в Египет и посмотреть на чудесные гробницы. Но смотреть на грязных иудеев, как они молятся на карачках, выставив грязные босые пятки… — бр-р-р-р… — или нюхать их вонючее масло… — Теренций изобразил подобие брезгливой дрожи.

— Слабые умы влекут дешевые чудеса! — спокойно сказал я, хотя, признаюсь, интерес к иудеям мне всегда был непонятен. Народ как народ, живут как хотят — и пусть их… Лишь бы проблем не создавали…

— Да какие там дешевые чудеса, дружище? Какие? — от волнения выпучил глаза Теренций. — Я бы понял, будь там грубые фокусы, но какие фокусы? Кроме грязных иудеев с их рассуждениями про своего Бога там нет ничего! Почему римлянину вообще интересно слушать про богов с еврейскими именами? — презрительно фыркнул он носом.

— Чудеса всё же есть, дорогой Теренций. — Голос Сервия приобрел назидательные нотки, словно он хотел дать урок мальчишке. — Двести лет назад легионы великого Гнея Помпея взяли Иерусалим. Победитель решил посетить закрытую часть храма. По слухам, иудейские жрецы там хранили то ли золотого тельца, то человека, обреченного на заклание, то ли… Гней Помпей вошел за алтарь и заметил, что там ничего нет… Там обитало невидимое!

— Вот ведь жулики! — снова вздохнул Теренций. — К нам, помню, все торговец-армянин приезжал: редкий жулик. Все норовил обобрать. Я и оглянуться не успевал, как он уводил у меня каким-то образом золото.

— Впрочем, я навел справки, — уточнил Сервий. — Какое-то время Эмилия и правда крутилась в обществе Манлия. Но затем исчезла, — выделил он с легкой таинственностью. — Мы узнали о ней только на Сицилии, где она стала проповедницей.

— Вы их выследили? — поинтересовался я. Дело, конечно, было важным, и сейчас во мне проснулся юрист.

— Как вы знаете лучше меня, дорогой Валерий, эдиктом Пресветлого Кесаря Траяна, столь искренне почитаемого вами, эту зловредную секту нельзя выслеживать — только по другим преступлениям. В данном случае поступило сообщение, что действует тайное общество, оскорбляющее власть Кесаря.

Осенние сумерки спускаются быстро. В воздухе на мгновение повисает ощущение странной ясной пустоты, смягченной прохладным морским бризом. Такой воздух бывает только в сентябре, словно сама природа напоминает нам, что летняя жара безвозвратно ушла, что бы мы ни пытались сделать.

— Мы направили в общество наших соглядатаев: они как раз перенесли деятельность в Тарент, что по пути из Сицилии, — продолжал со вздохом Сервий. — И оскорбление Кесаря в самом деле было. Причем не со стороны этого зловредного общества вообще, а со стороны их проповедницы Эмилии.

— Не вера, а оскорбление Кесаря? — вдохнул я прозрачный и легкий вечерний воздух. Цикады начали шумную песню, словно напоминая о приближении заката.

— Увы… Посмотрите сами, друзья мои.

Сервий достал папирусный свиток и развернул его. Мы с Теренцием как по команде уставились в текст*.

Та пропасть между мирами, что навек разделила Небо и Землю, что закрыла людям путь домой и обрекла на вечную смерть… отныне упразднена. Появился Мост, Тот, Кто одновременно Бог и человек — на сто процентов Бог и на сто процентов человек. Так принцип парадокса, нераздельности и неслиянности двух природ Христа, впервые осветил путь, немыслимый, невероятный и все же спасительный.

— Что за дикая чушь? — посмотрел в текст Теренций. Сейчас в его взгляде читалась почти инстинктивная ненависть сельского жителя к подобным мудрствованиям.

— Ого, да у них почти гностическая секта! — хмыкнул я. — Ты, дружище, плохо знаешь Восток: там подобные маги кишмя кишат, — сказал я Теренцию.

— Нет, не сюда… Сюда… — показал пухловатый палец Филиппа Сервия.

Можно объединять противоречия более общим взглядом, но вам не примирить тех, для кого чужое добро есть зло, чужое зло — добро. Признавая, что каждый из них прав «по-своему», вы отрицаете все понятия и всякую мысль вообще, утверждаете одну идею, старую, как и все прочие — постепенного изменения всего. Даже в ней есть неизменная аксиома, и постоянно в ней то, что ее всегда любили хамелеоны, перебегающие к более сильному и мимикрирующие под любую обстановку. Но поклонение силе ее ослабляет, лишь презрение к ней придает подлинную силу. Рим сгнил изнутри, состарился, и вместе с ним одряхлел мир. Он не мог умереть, как Азия, достигшая того же постоянства апатии. Он размыл все, чем когда-то жила Республика, превратился в тиранию, кроваво-беззубую, развратную и трусливую.

— Невероятно… Это сказала римлянка? — пробормотал я.

— Больная… — только и мог вымолвить Теренций. — Она, дура, хоть поняла, что плюет в саму себя?

Сервий молчал, словно оставляя нам возможность самим дать ответы на столь необычные вопросы. Солнце явно садилось, и полутьма стала осторожно разливаться в воздухе.

— Увы… В Таренте они были арестованы… Но Эмилия Квинктиллия римская гражданка и требует Римского суда.

— Как быстро она вспомнила, что римлянка, — скривился презрительно я. — Вот бы она помнила это раньше.

— А где сейчас эта дура? — спросил Теренций. Волна снова с шумом ударилась о берег и тотчас, разбившись о камни, помчалась прочь.

— Дома в Риме. Заключена под домашний арест до окончания следствия, — ответил Сервий.

— А как, собственно, вы узнали, что она — это она, Эмилия Александрина Квинктиллия? — переспросил я. — Согласитесь, за десятилетнее отсутствие ее именем могла назвать себя любая самозванка.

— Обвинение, помимо ее слов, подтвердилось по трем статьям, — с грустью сказал Сервий. — Во-первых, при ней был фамильный перстень Квинктиллиев. Во-вторых, ее опознала тетка Иоланта Туллия Квинктиллия — весьма почтенная матрона. В-третьих, при ней была шкатулка, подаренная вашим другом Викентием Фонтеем. Теперь вы понимаете, друзья мои, что это дело касается вас обоих напрямую?

Он не договорил: Рабий как раз принес поднос с грушами и медом. Впрочем, договаривать ему было бессмысленно. Наступавшие сумерки, прикрывавшие гладь моря, сами собой подвигали меня к решению.

* * *

В шестнадцать лет нас всех тянет к любви, дружбе и лучшим чувствам. Наша небольшая компания сложилась как раз в шестнадцатилетие — в годы учебы у ритора Луциния. Ее основу составили мы с Теренцием, пухлый Тит Курий и высокий восторженный Викентий Фонтей, мечтавший о славе второго Овидия. Из девочек мы общались с подругой Туллии Лукрецией, которая познакомила нас со своими кузинами Эмилией Квинктиллией и Клодией Волумнией. В то старое, веселое время мы казались друг другу почти родными. Мы наслаждались прогулками по садам Лукулла, ночными спорами о мире, шутливым чтением Вергилия и тайным запретным купанием в морских волнах… Мы вбегали в большой и чарующий мир, взявшись за руки, и, казалось, уже самой судьбой были обречены на создание семейных пар.

Эмилия Квинктиллия всегда выделялась в нашей компании своей неприступностью и красотой. Правильные черты лица, высокий лоб, тонкий красивый нос, маленький рот, губы, на которых, казалось, горело желание страстных поцелуев, и большие сине-зеленые живые глаза, невероятные для римлянки, — все в ней дышало неизъяснимым очарованием. Белые, как пшеничные колосья, густые и мягкие кудри падали ей на плечи и были скреплены надо лбом диадемой, украшенной изумрудом. На гладиаторских играх она обычно садилась с родителями в третьем ряду, почти у самых Триумфальных ворот. Ее фигуру всегда обтягивала туника из белой тончайшей шерсти, обшитая внизу золотой полосой. Поверх туники, ниспадавшей красивыми складками, обычно был накинут белый паллий с пурпурной каймой.

Ее родители принадлежали к самому высшему слою римской знати. Отец долгое время был проконсулом; мать, подарившая ей такие диковинные глаза, происходила из древнего этрусского рода. Многие в нашей компании были втайне влюблены в Эмилию, кроме разве что меня. Меня ее яркая красота немного отпугивала — тем более что вокруг Квинктиллии всегда вертелась куча поклонников. Зато Теренций, Тит и Викентий буквально не давали ей прохода, посвящая ей стихи (как Тит) или просто переписывая Катулла (как Теренций и Викентий). Эмилия принимала их поклонения как необходимую часть свиты, но близко никого не подпускала. Меня она любила покусывать и поддевать, и я платил ей той же монетой — вполне дружески, без какой-либо ненависти или обиды.

Мы часто спорили, кем суждено стать Эмилии — женой знатного сенатора или новой Агриппиной. На первый взгляд, жизнь как будто оправдывала наши предположения: в восемнадцать лет Эмилия стала женой проконсула Луция Эвилия Манцила, которому тогда было около сорока. Однако через год супруги развелись. Формально Эмилия была отвергнута мужем под благовидным предлогом ее бесплодия, но по Риму ходили слухи о ее скандальном поведении. Молва считала Эмилию распутной женщиной, ей приписывали не слишком целомудренные отношения со многими поклонниками. Но как бы то ни было, при разводе были соблюдены приличия, и честь Эмилии не пострадала.

Что было с ней дальше, я понятия не имел. Меня отправили учиться в Платоновскую академию в Афины, а оттуда, как настоящего римлянина, на военную службу. Я не успел на войну в Иудее, и меня направили на север, в Паннонию, где снова было неспокойно. Шесть лет я прошагал в доспехах, дослуживавшись до военного трибуна, а оттуда меня перевели на гражданскую службу в далекую Понтиду. И мать, и дедушка проявили редкое единодушие: после армии я должен буду поработать в провинции, чтобы не избаловаться среди соблазнов Рима. Там, на берегах Понта Эвксинского, я прошел шестилетнюю службу от претора города Земфирия до префекта анноны Понтиды, контролирующего поставки пшеницы в Рим. В Рим я вернулся только после смерти матери и попал на службу к Луцию Эбурнию Валенту, получив должность квестора.

Меня всегда удивляли споры, какое образование лучше: афинское или спартанское. Спор бессмыслен, ибо самое лучшее образование — римское. Афинянине учили музыке, науке и искусствам; спартанцы — спорту и военному делу. А мы, римляне, учим детей прежде всего верности Отечеству, патриотизму как высшей добродетели и считаем главной наукой — историю. На подвигах предков воспитан каждый римлянин, и каждый готов их повторить. Только потом можно учить и наукам, и спорту, и искусству. И каждый из нас должен прошагать в юности легионером, как бы знатен и богат он ни был.

Филоктет, как эллин, никогда не мог понять, как можно чтить одновременно и Цезаря, и Помпея, и Гракха и Мария. Для эллинов, у которых есть науки и гимнастки без патриотизма, этого не понять. Но для нас патриотами были и тот, и другой — только по-разному понимали интересы родины. Мы чтим их как патриотов: они бились друг с другом за Родину! Но мы никогда не протянем руки тому, кто плюнул в Родину. Как Эмилия… Боги, Эмилия, как ты могла забыть, что ты римлянка!

Но теперь Эмилия сыграла с нами злую шутку. Не знаю, как Теренций, а я отлично понимал все с полуслова. Небо с ней, Эмилией, в конце концов — она как была, так и останется не в меру экзальтированной особой. Но ворошить теперь будут всю нашу компанию. Каждого будут расспрашивать, что он знает о ней, знал ли о ее увлечении поклонниками Распятого из Назарета, когда оно началось… Попросят подтвердить верность Отеческим Святыням. Не трудно, конечно, сделать это, но дальше за тобой закрепится неприятный душок — «то ли он украл, то ли у него украли, но что-то было». Отвратная тень в послужном списке — слухи о том, что ты был как-то связан с этим зловредным культом. Да и Теренцию, как отцу, эти слухи — не лучшее наследство, которое он может оставить своим детям.

* * *

Я опять смотрю на клепсидру: маленький сосуд с дыркой, откуда вытекает заранее отмеренный водяной ручеек. «Время отмеряет фрагменты жизни и выливается, возвращаясь в Лету», — любил повторять за Сенекой мой дедушка Марк Публий Фабий с легкой улыбкой. Пожалуй, так. Клепсидра как бы одалживает время у вечности.

Я осторожно слушаю плеск воды. Просто тихий плеск. В моей вилле есть крытые большой и малый бассейны. Несмотря на глухую ночь, мы с Теренцием сидим у малого бассейна напротив мозаичного панно «Данаиды». Феликс зажег не свечи, а два маленьких гранитных светильника. Мне не спится. Не спится и ему. Сервию я отвел гостевую на втором этаже, а Теренций спустился поговорить со мной.

— Ей чего не хватало, дуре? — вздохнул Теренций. Я смотрел на друга во все глаза, также лихорадочно ища ответа на этот вопрос.

— Знаешь, мне хочется задать себе тот же вопрос, — вздохнул я, слушая стук капель о мрамор. — Я не сочувствую иудейским жрецами, но могу их понять: они хотят отстранить нынешний клан жрецов, чтобы самим поправить вместо них, да их имущество себе присвоить. Сами рвутся в знать. Но римской гражданке-то что нужно? Верно, сама рвется в плебс? — спросил я упавшим голосом.

— Ну, особой она всегда была экзальтированной, согласись… — усмехнулся Теренций. — А, может, втянул кто?

— Что значит втянул? — пожал я плечами. — Ей же не семь лет, соображать должна бы.

— Бабы — дуры! — фыркнул Теренций. — Включая мою.

— Но это не ответ, — вздохнул я. — Не каждая женщина попадает в эти общества.

Я понял, что не могу сидеть на месте, и, встав, начал прохаживаться из угла в угол. Я хорошо понимал, чем взволнован Теренций. Из-за этой зловредной секты тень подозрения ляжет на всю нашу компанию. Иной, наверное, скажет: «Неужели вы опасаетесь проблем, будучи невиновными?» На это я отвечу: «А почему, собственно, мы все должны иметь проблемы из-за какой-то идиотки?» Капель воды из клепсидры словно напомнила мне, что неприятности в самом деле могут появиться.

— Твой дядя, вижу, крепко за них взялся, — заметил я как бы между прочим.

— Дядя — да! — охотно поддержал меня Теренций. — Видишь ли, он был ранен в Парфянскую кампанию. Ему кажется, что он до сих пор солдат в строю. Ну и личное… — понизил он голос.

— Он пострадал лично от христиан? — удивился я. В подчеркнутой бесстрастности Сервия мне сразу показалось что-то напускное.

— Сын погиб в Иудейской кампании, — пояснил Теренций. — С тех пор для дяди иудеи и азиаты — кровные враги.

— Последователи Иисуса вроде как враги иудеев? — спросил я.

— Да какая разница? Тут, дружище, уже не разбираешь. Враг — он и есть враг, — заметил мой друг, словно говоря о чем-то самоочевидном.

Что же, теперь все ясно. Для Сервия борьба с ними — вопрос мести, а там, где вступает в силу месть, там призывы к переговорам бессмысленны.

— Мы не можем полагаться на случай, — бросил я, продолжая ходить мимо темной воды.

— Хорошо. Что ты предлагаешь? — спросил Тренций напрямик. — Знаешь, мне эти разборки и судебные приставания не нужны.

— Мне тоже. Выход один — взять дело в свои руки, — спокойно ответил я. Сейчас меня охватило острое желание окунуться в бассейн, но я, естественно, держал себя в руках.

— Это как? — Теренций бросил на меня заинтересованный взгляд.

— Поеду завтра к Валенту и попрошу у него прокурировать дело, — сказал я. — Валент близок Кесарю. Так я хотя бы смогу держать дело под контролем…

Эта идея в самом деле пришла мне в голову, когда мы завершали грушевую трапезу. Надо превратить слабость в силу. Если все получится, я сам получу возможность влиять на дело. Ну, а дальше как пойдет: или я снимаю с Эмилии все подозрения, или я веду дело, несмотря на дружбу, и моя совесть чиста. Я уже предвидел две возможности.

— Ты уверен… — начал было Теренций.

— Ни в чем я не уверен, — сразу пресек его я. — Разве что в том, что другой возможности нет.

— Может… золото…? — в глазах друга появилась надежда.

— Не укупишь, — насмешливо ответил я.

— Неужто так берут? — возмутился Теренций.

— А ты думал? Внешне все — сама добродетель, но внутри… Впрочем, вспомни историю про Катона и нищего. Эти мухи были сыты и не слишком докучали мне. А вот сейчас на их место прилетит стая голодных мух…

— Ты находишь это нормальным? — спросил мой друг. — Не понимаю, как можно оправдывать воровство… Вы наверху должны бороться с этим, выжигая воров каленым железом… — он начал входить в ярость, показывая, как сворачивает кому-то голову.

— Я ничего не оправдываю. Но вспомни времена Мария, Суллы и Помпея. Разрушить порядок — это вернуть их жизни.

— Это оправдывает воров? — бросил резко мой друг. Похоже, какие-то продажные чиновники его крепко достали, беднягу.

— Нет. Но из двух зол я выбираю меньшее, — ответил я.

Мой друг хотел возразить, но не успел. Из ниши показалась полная фигурка в белой тунике. Подбежав к нам, она упала на колени. Прошло несколько минут, прежде чем я понял: передо мной моя рабыня Порка. Дрожа, она билась в рыданиях. Теренций с недоумением смотрел на это: мол, кто посмел ее сюда пустить?

— Господин… Господин… Дочка почти бредит…

— Гелле хуже? — спросил я.

Гелла — ее очаровательная пухлощекая дочка трех лет, которая только вчера мешала мне писать. Филоктет давал ей сладости, да и я иногда мог повозиться с ней. Вчера вечером Гелла почувствовала недомогание: першило горло, и она не могла ничего съесть.

— Жар. Господин, она ум… — мать затряслась от начинающихся рыданий. — Господин, ламии…

— Какие ламии! Скорее, везите в Рим. К доктору Квинту! — сказал я. На душе у самого похолодело от возможной смерти маленькой Геллы.

— До… Доктору Квинту?.. — растерянно смотрела женщина, словно говоря, что я идиот.

— Да, к нему. Он лучший.

— Он не примет рабыню… — всхлипнула Порка.

— Скажите ему, что она племянница Гая Валерия Фабия! — отрезал я уже жестко: при одной мысли, что Квинт ее не примет, я почувствовал прилив крови в голову. — Пусть попробует не принять! Деньги даст Филоктет. Будите его скорее, бездельника, — рыкнул я.

Порка начала целовать пол, но я заревел на нее, чтобы убиралась быстрее. Времени слишком мало, чтобы слушать слова благодарности. Не знаю почему, но я всегда испытывал легкое неудобство, когда меня благодарят. Выступать в Сенате или магистрате гораздо легче.

Примечание:

* Разделы проповедей Эмилии написаны пользователем Hertogenbos и использованы с его разрешения. Выражаю благодарность!

Утренняя смола всегда имеет удивительный запах, особенно если он смешан с ароматом хвои. Утром он становится не просто сильнее, чем днем или вечером: в нем появляется ощущение свежести. Терпкость и легкая колкость хвойной смолы словно меняют ход времени, возвращая нас в семнадцать лет. От ее запаха хочется снова бежать вприпрыжку ранним утром, слушая стрекот цикад и пение просыпающихся птиц, а еще — смотреть на длинные тени, загородившие лесные дороги.

Утро застало меня на Аппиевой дороге, по которой уже шли первые повозки. Часть моего пути проходила через рощу, и я, открыв занавески, с наслаждением вдыхал аромат смолы и хвои. Кроны пиний казались нависшими над дорогой темно-зелеными шарами, а кедры, напротив, напоминали пушистые темно-зеленые лестницы с огромными шишками, Кое-где виднелись и аккуратные пирамиды кипарисов, излучавшие свой прохладный аромат: смесь приморской сладости и смерти. Трава вдоль дороги казалась совершенно жухлой: летняя жара полностью выжгла ее.

Позади остались Понтийские болота — те самые таинственные дебри, куда мы бегали в юности, ища чего-то необычного и чудесного. Клодия громко кричала, испугавшись, что мокрая трава — это трясина. Теренций залезал на сухое бревно, нависшее над обрывом, и болтал ногами. Я пугал Клодию с Лукрецией, что где-то здесь живут таинственные лесные чудовища. Мнительный Викентий дрожал, что у него началась малярия — тут, на болотах, подцепить ее было можно. (Я волновался тоже, но не мог показать друзьям и вида, конечно). А Эмилия… Она просто звала нас погулять ранним летним утром — в час, когда только поднимается заря, и проснувшиеся пинии начинают отбрасывать длинные тени на дорогу… Вдыхая запах хвойной смолы, мне кажется, словно я вижу даже ее легкий образ, бегущей впереди нас ранним утром. В семнадцать лет нам хочется скорее стать взрослыми, а когда мы становимся ими, то хотим назад в семнадцать.

Эмилия… Я смотрю на пушистую темно-зеленую хвою и никак не могу отделаться от мыслей о ней. Что побудило ее присоединиться к этой секте самого темного плебса? Будь она портовой прачкой или дешевой проституткой, я бы понял ее шаг. Будь она иудейкой или армянкой — тоже. Но Эмилия, происходящая из древнего патрицианского рода… Как могла она изменить родине? Как могла она, получавшая классическое образование, не видеть все невежество этих «чудес»? Я горько вздыхаю… Видно, я что-то не понимаю.

Солнце всходит, и запах потихоньку развеивается в утреннем тумане. Я вспоминаю, как некогда мы шли мимо тропинки к чаще, и Эмилия, глядя на поваленную сосну, говорила, что хочет сделать что-то важное, но только сама не знает что. Викентий смотрел на нее влюбленными глазами, а я усмехался про себя: мне всегда казалось ужасно глупым сообщать окружающим о своих планах и желаниях. И вот, кажется, она нашла себя… Примкнув к враждебной секте Савла, о которой я был наслышан на берегах Понтиды*.

Понтийская природа похожа и не похожа на нашу. Такие же горы, такие же кипарисы (разве что чуть более пахучие, чем у нас), такие же поросшие лесами склоны. Вокруг море — только светло-синее, местами даже зеленоватое, с пенными барашками. Только от всего этого веет большим холодом — неуютными северными ветрами, пенящимися штормами и дикими необжитыми горами, за которыми начинаются соленые безжизненные озера. Помню, как меня поразили выброшенные на каменистый берег огромные белые медузы, напоминавшие бесформенное желе. Вид этой аморфной массы на фоне темно-серой гальки словно напоминал мне, что я не дома, а на далеком севере, где наши интересы пока только намечены пунктиром,

Впрочем, я замечтался. Пока я вспоминал Эмилию и рыхлых понтийских медуз, мой кортеж приблизился к колумбарию — тому самому, что основал великий Кесарь Август. Эта громадная постройка из темно-коричневого камня не кажется такой уж зловещей, как выглядят земляные могилы. Урны всё же куда приятнее гробов с гниющими телами. А здесь ведь покоится и прах Викентия… Трудно сказать почему, но мне вдруг захотелось войти в царство вечного покоя и поискать урну с прахом друга. Урна не гроб — ей и поклониться можно.

— Стой! — бросил я резко моему кортежу.

Затем с легкостью спрыгнул с носилок. Сам не знаю почему, но я решил зайти в это мрачное кирпичное здание прямоугольной формы. Рабы покорно ожидали меня у носилок: мол, раз господину надо, так надо. Я рукой показал им на поляну с изрядно выжженной травой: пусть хоть немного отдохнут. А сам, придавливая траву, не спеша пошел к огромному плоскому зданию, которое само напоминало кирпич.

Дорога неожиданно перешла в плоскую кирпичную лестницу, совсем невысокую. Оно и понятно: основные помещения находятся здесь, под землей. По обе руки от меня следовало некое подобие кирпичных перил, похожих на низкие стены. Вокруг тишина. Интересно, почему я решил, что прах Викентия покоится именно здесь? Я пожал плечами собственной глупости, но всё же пошел вперед. Не возвращаться же мне сразу к кортежу. А то рабы-носильщики еще, чего доброго, сочтут меня сумасшедшим: господин направился к колумбарию, и, дойдя до входа, вернулся назад. Нет, раз уж решил, надо идти к урнам.

У входа я посмотрел на арку. Вокруг нее были выбиты слова Кесаря Августа: «Ubi sunt, qui ante nos In mundo fuere?»** Великий Кесарь был, как известно, большой шутник и обожал задавать вопросы, на которые нет ответа. Впрочем, его задачей было только заставить нас задуматься о, казалось бы, самых простых вещах. Я осторожно шел вперед и непонятно зачем остановился возле смотрителя — наверное, вольноотпущенника.

— Господину угодно взглянуть на предков? — подобострастно улыбнулся он.

Хитрый, бездельник. Знает ведь, что получит от меня золотую монету.

— Да, угодно. — Предчувствия не обманули его, и монета все же перекочевала в пухлую ладонь толстяка.

Откровенно говоря, я соврал. Как таковых родственников у меня здесь нет. Мать покоится в семейном склепе не Фабиев, а Витуриев — этакая тонкая месть отцу и деду. Там же лежит и мой дед по матери — Луций Эмилий Витурий. Младшая сестра Сира, любимица матери, умерла в детстве и покоится в склепе Фабиев. Дедушка Марк Публий велел после сожжения развеять свой прах над морем, и его могилы не существует в природе. Отец… Понятия не имею, жив ли он, а если умер, то покоится в колумбарии Миры или Эфеса.

Я вступаю в полутемные свободы и равнодушно смотрю на клетки, заполненные урнами. Здесь, в царстве мертвых, тоже есть своя иерархия. На некоторых стоят мраморные доски с аккуратно выбитыми именами. На некоторых медные, подешевле. А на некоторых и не стоят вовсе: видимо, родные должны помнить сами, кто погребен под этими сводами. И опять я встречаю то же разделение: возле одних лежат венки, а возле других пустота. Урны без имен и без ухода… Полное забвение. «Канул в Лету», — как говорят греки.

Передо мной — блестящая черная урна с позолотой, но без надписей. Венков нет тоже. Наверное, родственников нет, ибо урна дорогая. Дорогая, да вот помнить некому. Филоктет объяснял мне в детстве, что за этим стоит великая мудрость. Души умерших, попав в Аид, пьют воду из Леты и впадают в забвение. Для них больше нет времени и самих себя. Они просто стали «ничем». «Канули в Лету». Вода из жизненной клепсидры вытекла, и не осталось даже памяти о себе…

Так это или нет — нам, живущим, познать не дано. Я смотрю на саркофаг с вопиющей фигурой жреца. Теперь дедушка знает главную тайну мира: что там, после смерти. Он знает, как отделяется душа и что чувствует человек в эту минуту. Он знает, как уходит душа… Но в тот же миг я увидел дедушку, улыбавшегося неизвестно чему.

«Да ничего там нет, — словно говорил он мне. — Вообще ничего. Просто распад на атомы».

«Ну, как… Совсем ничего?» — спрашивал я.

«Просто, мой хороший, — потрепал он меня по голове. — Ты был во времена Кесаря Гая Юлия?»

«Нет», — ответил я.

«А во времена Кесаря Клавдия?»

«Тоже нет», — покачал я головой.

«Вот видишь… А мир был и жил своей жизнью. Так почему мы должны быть в будущем, раз нас не было в прошлом? — пожал он плечами. — Мир будет, а мы нет».

Я остановился возле черной урны с изображением плачущей нимфы. Под ней на дощечке стояла надпись: «Друзилла Клавдия Центроя». Это даже не пепел, а прах — перемолотый пепел. Я не видел урну дедушки, но, думаю, на ней он велел выгравировать свою любимую мысль мудрого Эпикура:

«Не надо бояться смерти: когда мы есть, смерти нет, а когда смерть есть — нас нет. Человек и смерть никогда не встречаются».

Я вздрагиваю, ибо не хочу. Не хочу ходить и искать урну с прахом Викентия — здесь, в Царстве теней, это слишком неприятно и неуютно. Впрочем, в Понтиде у некоторых народов есть обычай закапывать умерших в землю и закрывать могильный холм целиком венком из траурных цветов. Наверное, родственники только и мечтают о том, когда истлеют погребальные венки — это хоть какое-то облегчение. Ибо забвение — есть лучшая радость и покой. Да, откровенно говоря, мне и не найти ее в этих бесконечных коридорах с урнами.

Время и жизнь канут в Лету, а мы станем прахом в урнах. Не пеплом, а именно прахом. И все-таки я предпочел бы стать прахом в красивой урне, чем пищей для червей в саркофаге. Я поморщился и, развернувшись, быстрее пошел к выходу. Не стоит лишний раз входить в Царство Плутона.

* * *

Дом Валента выстроен в самом классическом стиле: прямоугольное сооружение, которое тянулось вдоль двора, а на улицу выходило глухими торцевыми стенами. Как и мой собственный, он казался с улицы каменной стеной, побеленной известью, вход в которую был прорезан лишь узкой дверью. В верхней части виднелись несколько редко расставленных маленьких окошечек и крыша из красных черепиц. Возле официального входа, вестибула, сидело несколько клиентов; однако мне, как близкому человеку, положен вход через внутренний садик — перистилий. Так и есть — хозяин в домашней белой тоге уже ожидает меня возле маленького бассейна, окруженного карликовыми кустами лавров.

Я никогда не любил столь популярный у нас этрусский атриум без колонн. Не люблю, когда отверстия в кровле образуются только стропилами. Куда лучше, думаю, коринфский атриум с колоннами, которые я обновил на вилле и выстроил в своем доме. Зато у Валента, естественно, в центре атриума не фонтан, а старинный имплювий — водоем, куда собирается дождевая вода. Удовольствие тоже дорогое, хотя я предпочитаю бронзовые фонтаны с несколькими струями.

Хозяин приветствует меня теплой улыбкой и радостно машет рукой, хотя я понимаю, что это ничего не значит: Валент ужасно хитер, и за самой теплой встречей может последовать любая пакость, автором которой будет он сам. Внешне он кажется милым пухлым старичком с добродушным, хотя и несколько чванливым, круглым лицом. На рябоватой коже затаились уже крупные старческие родинки. Однако внимательные карие глаза выдают в нем весьма опасного игрока, с которым связываться лишний раз не стоит.

— Что же, посмотрим, какую весть вы привезли мне! — проговорил хозяин с веселой улыбкой, пока раб выливал мне на руки кувшин воды.

Если кто-то полагает, что Валент — веселый добрячок, то он сильно ошибается. Со своими подчиненными он может быть невероятно надменным. Попасть к нему на прием иногда невозможно по целой декаде, а если и попадешь, то это не гарантирует внимания. «Так, у вас время — пока спускаемся до второго этажа, — бросает он на лету собеседнику. — Там меня уже ждет другой человек». Или затем: «Я ничего не понял. Еще раз и по пунктам: раз, два, три!» — холодно говорит он, не глядя собеседнику в лицо. И еще у него есть странное качество: Валент тщательно избегает людей, которым он сделал что-то плохое, даже если они об этом и не знают.

Основания для такой важности у хозяина дома, надо сказать, были. Валент был пожилым сенатором, однажды занимавшим даже консульскую должность. Долгое время он был наместником в Британии, затем стал приближенным покойного Кесаря Адриана, войдя в его близкий круг. Одно время он едва не подмял под себя Сенат, но чьи-то интриги помешали ему на пути к власти. Однако и при новом Кесаре Антонине он, кажется, отлично сумел сохранить важный пост проконсула, курирующего задание Кесаря по кодификации права. Ваш покорный слуга работал среди его помощников, видя в этом шаг к дальнейшему продвижению.

— Сделал первую часть до сентябрьских Ид, — протянул я Валенту папирусный свиток.

— Замечательно… Кратко и точно… — пробежал он глазами мой текст. Густые седые брови Валента, напоминающие толстые хвойные ветки, чуть заметно шелохнулись. — Подумаем, как использовать для управления Египтом… Я еще поговорю с Гнеем…

Он выжидательно смотрел на меня, словно ожидая моей реакции. Гней — молодой помощник и писец Валента, происходящий из богатого плебейского рода. Редчайшая серость, не способная самостоятельно написать бумагу и породить оригинальной мысли, он каким-то образом стал любимцем Валента. Да таким, что важный старик не мог сделать шаг без него. Злые языки шептались, будто у них связь, но я только улыбался: Валент был слишком стар, чтобы вступить в нее. Скорее, дело в другом. Валент намеренно выбрал самого серого помощника, чтобы он не предал его, ибо был абсолютно нежизнеспособен без своего патрона.

— Вторую часть думаю закончить к празднику Цереры, — равнодушно бросил я, сделав вид, что информация про Гая не касается меня.

— Хорошее решение! — Валент с довольным выражением лица поднял вверх пухлый палец. — Главное, чтобы был результат!

Он немного наигранно засмеялся, показывая руками, как захватывает какую-то добычу. Его жесты значили, на самом деле, не так уж мало. Однажды мы за обедом говорили о силурах, и Валент, улыбаясь за завтраком, сделал показательный жест. «Их надо не вот так, — потер он о ладонь большой палец, — а вот так!» — с довольной улыбкой протер он ладонь о ладонь. Я же, кивнув, смотрел на маленький полутемный виридарий, расположившийся за дождевым бассейном. Статуи вокруг вполне классические: Гектор, Приам, Троил и Эней. Пора и мне вспомнить о политесе на фоне этих этих четырех мускулистых фигур.

— Я как-то подумал, что ныне уже мало кто прочитал целиком «Энеиду», — заметил я, глядя на ветви кустарников, слегка увивших стенки бассейна.

— Что, совсем не читает молодежь? — бросил на меня веселый и слегка ехидный взгляд Валент.

— Если и читает, то далеко не всю, — ответил я.

— Безобразие… Просто безобразие… — шуточно погрозил Валент пальцем.

— Хотя молодым ближе Овидий… — в моих глазах тоже появился веселый и понятный только мне огонек. Ведь самые сладкие стихи Овидий посвящал некой юной Клодии, а Клодии, как я сам мог убедиться, одновременно нежны и горячи.

— Вергилий придет, придет с годами! — снова добродушно улыбнулся Валент. — В юности Овидий, в зрелости Вергилий, а в старости — Гораций.

Вода в бассейне тихонько плеснула, и я только сейчас понял, что он держит здесь пару декоративных пескарей. Валент показал мне идти вперед: туда, где должна располагаться гостиная-экседра. Я последовал за ним. В былые времена я сам считался чуть ли не протеже и любимым учеником Валента, но затем он резко отдалил меня от своей персоны, сведя общение к сугубо деловым вопросам. С тех пор в нашем общении появилась эта странная напряженность… Нет, даже не напряженность, а полу-неловкость, когда и шутки не совсем смешные, и фразы хороши, но чуть неуклюжи, и работа идет, но нет желания обсуждать ее ход. В «ближний круг» Валента я допущен не был, а добиваться этого доступа всегда считал ниже своего достоинства.

— Помните Рея Фабриция Светулла? — бросил я на ходу, поравнявшись с массивной фигурой хозяина. Я сказал это не столько ради получения информации, сколько ради того, чтобы чем-то заполнить не вовремя повисшую паузу.

— Понтийского проконсула? — отозвался с дежурным удивлением Валент.

— Его самого. Я недавно видел: ужасно сдал.

— Да, он вернулся в Рим. Пост оставил, но передаст его сыну. Вы лучше подготовьте рекомендации по расширению оборота понтийских портов, — продолжал Валент. — Подумаем, как опередить им сына Светулла.

— Подозреваю, что он слыхом не слыхивал про Понтийские дела, — спокойно ответил я.

Валент внимательно посмотрел на меня, а затем отвел глаза.

— Надо побольше узнать у Элпис. Она точно в курсе, — усмехнулся он. — Подумаю, как использовать ваше сообщение, — толстые губы Валента снова прорезало подобие хитрой улыбки.

Элпис — интересное создание. Эта девушка, обладавшая ехидным ярко-голубым взглядом и насмешливым нравом, приходилась дальней родственницей Светуллам и жила у них дома, как бедная приживалка. (Интересно, что ее сестра не удостоилась подобной чести). Одевалась она на удивление провинциально, и в то же время в ней была какая-то непринуждённость. Не знаю, в какой момент она попала в поле зрения Валента, но он устроил ее младшей жрицей в храм Юноны. Она вела себя со всеми подчеркнуто важно и неприступно, хотя ко мне всегда демонстрировала свое уважение и просила совета по разным делам.

Экседра в доме Валента по-прежнему напоминала большой и весьма уютный сад. В центре высился низкий мраморный стол, рядом с которым стояли статуи пирующего Энея с соратниками. Напротив среди карликовых кипарисов и туи, аккуратно высаженных в кадки, стояли статуи героев, поражающих гарпий. А рядом росли и вовсе диковинные растения из Британии, которые с наступлением осени сначала краснели, а затем сбрасывали листву. Валент жестом указал мне пристроиться на пиршественное ложе рядом со столом, что я сразу исполнил. Кормить особенно не будут, но что-то легкое и изысканное обязательно принесут.

— Догадываюсь, что вы, дорогой Валерий, пришли в мой дом не только за мелочами вроде Понтийского консула, — наконец сообщил Валент, когда мы устроились поудобнее у столика.

За этой короткой фразой стоял намек, что ему отлично известно, зачем именно я досрочно появился в его доме. Впрочем, я не возражал: всегда лучше иметь дело с разумным человеком. Подошедший рыжий раб сразу поставил на столик чаши со сладким, хоть и не хмельным, напитком, а за ними и тарелку с сыром. Я чуть заметно дернул головой, заметив на шее его раба железный ошейник: никогда не понимал такой жестокости…

— Бывший Понтийский консул тоже фигура, — я поднял палец, старясь выглядеть непринужденно.

— Безусловно, — Валент взял сыр, подавая знак, что я могу поступить также. — Но всё же и на Востоке есть дела поважнее Понтиды…

Ошейник на шее раба — отнюдь не дело рук веселого интригана Валента. Скорее, здесь чувствовалась рука его молодой (хотя, говоря по совести, уже не такой и молодой) жены Наталии. Эта элегантная, но жесткая матрона буквально захватила в свои руки все управление в доме мужа. Будучи бездетной, она ненавидела его первую дочь Аурелию, которая считалась умалишенной. Валент, впрочем, любил ее, хотя из-за странного нрава старался никогда не показывать ее гостям. Злые языки, однако, шептались, будто отец прочил ее в жены своему секретарю Гаю.

— Совершенно верно. — Я пригубил нектар. — До меня дошли слухи, будто в Таренте раскрыт крупный заговор враждебной Кесарю секты злонамеренного учения Распятого при Понтии Пилате. Так вышло, что среди них есть и моя старая знакомая — Эмилия Александрина

Я не стал скрываться, а решил сыграть в прямодушие. В конце концов, истина Валенту и так отлично известна, так зачем мне ее скрывать? И все же я невольно прислушался: говорят, в этом доме иногда кричит его сумасшедшая дочь.

— У меня есть некоторые соображения о том, как можно использовать ее на благо Кесаря и Отечества! — спокойно сказал я.

На этот раз мои слова, кажется, возымели действие. Валент, не вставая с ложа, чуть приподнялся на локте.

— Звучит интересно! — в его старческом голосе промелькнула задорная нота. — Я сразу понимал, что просить за нее вы, дорогой Валерий, не будете, — Валент снова осмотрел меня пристальным взглядом. — Впрочем, из-за доброты покойного Кесаря Траяна с мерзавцами придется повозиться.

— Придется обвинять их стандартно — в организации тайного общества? — бросил я взгляд на в самом деле покрасневшую листву диковинных северных деревьев.

— Кесарь Траян, как вам известно, занял к ним двойственную позицию, — кивнул Валент в знак неохотного согласия. — Законы Кесаря запрещали доносы на последователей Иисуса, и их нельзя арестовывать за культ: только за оскорбление Кесаря и отеческих святынь.

Валент, как обычно, умел в одной фразе резюмировать суть дела. Удивительно ценное качество для политика, которому мне самому еще учиться и учиться.

— Здесь мог бы появиться путь к переговорам, — понизил я голос. Ко моему удивлению, здесь стояла и маленькая этажерка с папирусными свитками: видимо, Валент работал не только в библиотеке.

— Мог бы! — поднял палец Валент. — Ситуцию испортил шаг Кесаря, связанный с одним их проповедником Игнатием. Вы слышали эту историю? — пристально посмотрел он на меня.

Можно было бы ответить сразу, но я, естественно, этого не делал. Я понимал, что Валент проводил что-то вроде провокации, прощупывая меня. Свиток слева аккуратно перевязан не черной, а темно-синей тесьмой — видимо, там что-то религиозное. Лучше дать сказать ему самому.

— Я слышал разные версии. Будто бы Кесарь Траян пытался уговорить этого сумасшедшего, а тот оскорбил Величие!

— В общих чертах, да, — кивнул Валент. Судя по движению лица, его несколько насторожил мой уклончивый ответ. — На самом деле было все так. Кесарь Траян, сокрушивший парфян и армян, посетил великолепную столицу Азии — Антиохию. Там Кесарь издал указ о строжайших наказаниях тех, кто не будет участвовать в торжественных жертвоприношениях и празднествах в честь богов — наших покровителей. Некий Игнатий почему-то воспринял это на свой счет и явился к Кесарю с требованием пощадить сторонников его примитивного учения.

— Которых никто и не собирался трогать, — вставил я.

— Именно так, — Валент сделал искренний взгляд, хотя я знал, что за напускным добродушием скрываются серьезные вещи. — Игнатий стал поносить Кесаря в присутствии свиты.

«Кто ты, злобный демон? — воскликнул Кесарь. — И как ты осмеливаешься пренебрегать нашими повелениями и учишь других стремиться к погибели?»

«Никто не вправе называть злобными демонами Богоносца», — возразил тот самый Игнатий.

«Кто же такой Богоносец?» — спросил с интересом Кесарь. Он очень хотел узнать, почему представители этого зловредного учения считают себя выше всех и позволяют себе оскорблять чужие святыни.

На это Игнатий ответил какой-то высокомерный бред. Кесарь спросил его, почему он считает богов Рима ниже его богов?

— Кесарь Траян всегда был велик и добр, — вздохнул я.

— В данном случае именно добросердечие сыграло с ним злую шутку.

Я легко поморщился, ибо ужасно не любил, когда в моем присутствии говорили плохо о величайшем в мире государе.

— Тогда Игнатий ответил, что считает наших богов демонами, — спокойно продолжал Валент. — Кесарь долго расспрашивал его, на каком основании он так считает. «Ты говоришь о Том, Который распят был при Понтии Пилате?» — спросил Кесарь. «Да, о Том, Который вознес на крест грех и сокрушил все грехи».

И вот здесь Кесаря Траяна подставила свита! — в глазах Валента мелькнуло что-то похожее на азарт. — Ведь он в рескрипте, пугая армян, угрожал за поношение святынь Отечества страшной карой: бросить в клетку на съедение львам! Кесарь был подставлен. Свита требовала выполнить рескрипт и отправить на эту казнь полоумного Игнатия, — вздохнул Валент. — И Кесарю пришлось его выполнить. А Игнатий, как все полоумные, был счастлив!

— Кесаря подставили… — посмотрел я в пол. Запах папирусных свитков казался мне неприятно приторным.

— Думаю, да. Но путь к переговорам был отрезан, — развел руками Валент.

«Как это глупо, — подумал я. — Сам бы я поступил строго наоборот. Предложил бы тому Игнатию выпить со мной вина, поговорить… предложил бы ему доказать мне свою веру. Может, и я поверю, если докажешь. А не хочешь — гуляй, свободен, все. Тишина была бы сразу полная. Хвалили бы императора за милосердие, а не его за мученичество. Великая ошибка великого Кесаря…»

Вошедший раб с ошейником тем временем заменил нам чаши с нектаром. На этом трапеза кончилась, ничего не поделаешь. Сыр был весьма изысканным, но кроме сыра другого блюда ожидать не стоило.

— Осталось спросить, кому это выгодно… — спросил я.

— А кому, по-вашему? — Валент, приподнявшись, дал понять, что трапеза почти завершена.

— Думаю, иудейским жрецам, — ответил я, стараясь сохранить спокойствие.

— Пожалуй, соглашусь с вами, — Валент неуверенно поводил рукой. Я поставил на стол свой недопитый нектар: конец так конец.

— Это связано с политикой на Востоке, — сказал я спокойно.

Хозяин равнодушно показал мне следовать в атриум: прием, дескать, подошел к концу, пора и честь знать, но если уж будет что-то интересное. Я нагнал его в коридоре и бросил на ходу:

— Мы делали ставку на иудейских жрецов, освободив их даже от поклонения Кесарю. И что получили мы взамен? Постоянные восстания.

Валент приостановился и пристально посмотрел на меня — явный признак проснувшегося интереса.

— Хоть при Кесаре Тите Веспасиане, хоть при Кесаре Адриане, — показал я знание истории. — Мы вполне могли бы создать механизм контроля над иудеями.

— И вы полагаете, что часть поклонников Распятого могла бы стать нашими союзниками? — поднял он брови.

— А почему нет? — мы снова остановились возле бассейна. — Мы могли бы поискать сторонников Распятого, готовых к диалогу.

С минуту Валент молчал, а затем неопределенно махнул рукой. Всё же в его садике весьма сумрачно. Старость ищет прохлады…

— Это дало бы нам как минимум две выгоды, — охотно пояснил я. — Мы расколем секту Распятого, а заодно создадим узду для обнаглевших иудейских жрецов. Согласитесь, они будут вести себя намного тише.

Валент задумчиво посмотрел не меня, словно о чем-то размышляя.

— Сама по себе идея, пожалуй, ничего… Изложите ее письменно, — пожал он плечами.

Вода булькнула сильнее. Кажется, я недооценил Валента: в бассейне был и потайной фонтан. Да, это действительно сюрприз… Впрочем, письменно не есть хорошо. Валент железно похоронит мой труд, забросив его на полку свитков.

— Именно поэтому я и хотел сам допросить Эмилию Александрину, — ответил я. — Мне нужно от вас только разрешение на работу с ней, — посмотрел я на фонтан. — Тогда я смогу узнать, какие настроения витают в их секте, — отвел я палец, — и есть ли возможность договориться хоть с некоторыми сторонниками этого иудейского учения.

— Что же, почему нет? Допросите! — вдруг охотно разрешил Валент. — А если и правда, — неожиданно подмигнул он мне, — исправите ошибку самого Кесаря Траяна?

Сейчас я уже в самом деле не мог понять, смеется ли престарелый проконсул или, напротив, с неизбежной иронией желает мне успеха.

Примечания:

* Понтида — сокращенное название римской провинции Вифиния и Понт, администрации которой подчинялось и Боспорское царство в Крыму.

** «Где те, кто жил до нас?» (лат.)

Признаю: я немного лукавил, когда говорил Сервию, что мало знаком с этим зловредным учением. В Понтиде мне довелось познакомиться с ним серьёзно. Между Феодосией и Пантикапеем — обилие катакомб, где прячутся их последователи. Однажды мы накрыли целое гнездо. Молодняк принёс жертвы богине Диане, чем доказал свою верность Риму и Кесарю. На допросе они заявили, что просто было интересно послушать про другую веру. (Мы, римляне, никогда не осуждаем за это, ибо любознательность у нас в крови). А вот вожаки предстали перед судом наместника. Я готовил обвинительный акт и потому, любуясь зеленоватым морем с пенящимися волнами, был вынужден познакомиться с их учением.

В начале августа Понт Эвксинский часто штормит. На берегах с разноцветной галькой валяются водоросли, медузы, рапаны и даже морские звезды. Гуляя по берегу, я рассматривал морских гадов и оттачивал формулировки обвинения. На ходу как-то лучше думается, а шум моря пробуждает приятные воспоминания. Ничего не поделаешь: люблю сочинять на ходу!

А сочинять было что. По милостивым законам Кесаря Траяна представителей этой секты нельзя выслеживать или на них доносить. Само по себе почитание Распятого не является преступлением: веришь, что он воскрес — да верь, твое личное дело. Преступление — это организация ими тайных обществ, враждебных римской власти, и отказ от почитания власти Кесаря. В принципе, они могли бы пользоваться этой лазейкой в своих интересах: мол, чтим и Распятого, и власть Кесаря — в чем проблема? Но они почему-то не спешат зацепиться за свою спасительную зацепку, чем и пользуются юристы.

То, с чем я познакомился, было в самом деле любопытно. Иудеи верят, что у них единый Бог, который возвысил их над другими народами. Интересно, кстати, чем: наверное, тем, что их били все кому, в отличие от греков, было не лень? Но оставим вопросы… Они ждут Мессию, который покарает другие народы. Ждут и пусть ждут, хуже не будет никому, если иудеи почитают закон. Но затем от них отпочковалось учение, согласно которому этим Мессией был некий Иисус, распятый при Кесаре Тиберии. Видимо, как я говорил, он просто не умер при казни, потерял сознание, а потом отошел в гроте. Согласно их учению, закон не нужен абсолютно никому — все решает некая «Благодать» посланная их Богом.

Вера этой секты, глубоко враждебной Кесарю, полна самых темных логических противоречий. Их Бог обещает им Вечную жизнь в Раю, и тут же — воскрешение из мертвых в «конце времен». (Хотя зачем воскрешаться из мертвых, если ты уже и так блаженствуешь в раю — уму непостижимо). Их Бог говорит, что благодать выше закона, но последователи того Иисуса зачем-то чтят Тору иудеев. (Зачем им Тора, если все решает Благодать, а если чтят, зачем враждовать с иудеями?) А еще их Бог троичен! Он пришел под Мамврийский дуб (красиво ведь звучит, правда?) к кому-то из древних иудеев в виде трех человек. Как три могут быть одним — это уж мне понять не дано. Но… как-то могут… И подобных нелепостей там целая куча!

С кем имею дело, я понял вскоре после допросов. Среди задержанных была некая женщина Анна — наполовину иудейка. Допрос вел мелкий сотрудник Квинт, а я вошел у ним как бы с проверкой. У входа стояли две пустые глиняные амфоры: символ двух сосудов Юпитера, из которых он черпает добро и зло, посылая их людям. Квинт сразу подскочил, увидев меня, а Анна пристально посмотрела на меня пронзительными серыми глазами.

— Ну, хорошо, — я бегло посмотрел на свиток, — а сама-то ты хоть веришь в то, что наговорила? — слабо улыбнулся я. — Вот уверен: спроси, что такое Мамврийский дуб, ни за что не ответишь.

Анна, между тем, продолжала смотреть на меня с каким-то вниманием и даже… сожалением, что ли? Во всякой случае, я даже спиной чувствовал ее пронзительный взгляд, направленный на меня.

— Под тем дубом люди спасаются, — радался ее мягий голос.

— Люди спасаются, — фыркнул я, передразнив ее. — Да под тем дубом, — вдруг подмигнул я Квинту, — ваш Бог якобы некоему Аврааму явился! Вот ты верующая, а даже не знаешь ведь, во что веришь…

Квинт не сдержался и громко фыркнул от смеха.

— А моя вера простая… — вдруг отозвалась Анна. — Не по знаниям, а по духу. По делам. Что ваши-то знания без веры? Чего они стоят?! Гроша ломаного не стоят.

— И не стыдно самой не знать? — посмотрел я на нее. У Анны были не изможденные, а вполне себе полные щеки. — Я, римлянин, рассказываю тебе, поклоннице Распятого, во что тебе верить!

— Стыдиться надо другого, — глаза Анны сверкнули. — Черствого сердца и злого языка. А что я про дуб не так сказала, так не страшно это, господин. Главное, что не зло это, вот что я скажу вам.

Ее длинные темно-русые волосы растрепались вдоль плеч и были завязаны в две варварские тонкие косы. Клепсидра капала водой в отдалении. Я прислушался: в нарочитом невежестве Анны было в самом деле что-то интересное.

— Ну, а что такое зло, по-твоему? — прикрыл я веки. Затем быстро показал Квинту, чтобы он записывал ее слова. Тот, шустрый парень, сразу смекнул и схватил пергамент.

— Зло это нелюбовь когда… — коряво ответила Анна. — А Бог есть любовь. Люди гибнут, когда другим весело. Это что, не зло? Деньги что, не зло? Безразличие что, не зло? Люди убивают людей. И это не зло?

— Ваш Бог — это, оказываетсяя, не Троичное существо, а любовь? — съехидничал я, но Анна не унималась.

— Вот вы, господин, пишете много, да только неважно у вас с текстами. Они сухая земля. Нет чувств там, нет их. Добавьте, и глазки ваши будут ярче гореть. Жизни в них будет больше!

Теперь уже пришла моя очередь посмотреть на эту Анну с удивлением. Такого совета мне не давал никто и никогда в жизни. Впрочем, я тут же взял себя в руки и сделал безразличное выражение лица.

— Ты, наверное, неграмотна? — спросил я с нотой притворного сожаления.

— Пусть и так… — ответила наша обвиняемая. — А вы вот отгородились от мира и с умным видом созерцаете его. А созерцать его надо с открытым сердцем и душой чистой.

— Что ты мелешь, дура? — не выдержал Квинт.

— Цветы не ставят в грязную посуду, с грязных тарелок не едят! Сначала моют вазочку, моют посуду, — Анна смотрела на нас каким-то восторженным взглядом. — Так и мы должны! Нам помыть себя изнутри, надо всем очистить мысли, и тут же Дух Святой приходит, и хорошо становится даже без денег, власти и статуса! Святой Дух в твоей душе никто не отнимет никогда. И смерть даже не страшна, и она не отнимет!

— Она сумасшедшая, похоже, — шепнул я Квинту. — Горько, но надо ее проверить на вменяемость.

Проверка на сумасшествие чудовищна: делают ожог руки. Сумасшедший в момент боли расширит зрачки глаз; нормальный не расширит. Я вышел, удивляясь смеси их невежества и какого-то болезненного культа любви. Что за странная любовь, о которой они говорят и которую ставят выше знаний? Библиотеки и школы сжигать, что ли, собираются, ненормальные? И говорят о своих духах с такой уверенностью, словно известный астроном Клавдий Птолемей в Александрии открыл новые координаты звезд в эклиптике. А ведь этой дуре Анне с ее любовью ничто не помешает завтра внушить самые дикие верования, что Небо — это ящик над Землей, на котором нарисованы Солнце, Луна и Звезды…

На процесс в Пантикапее я пригласил раввина Исраэля из Кафы. Иудеи со времен Кесаря Тита Веспасиана давно живут во всех портах нашей Империи, охотно занимаясь торговлей и меняя деньги. Раввин с окладистой черной бородой поначалу встретил меня настороженно, но узнав, что администрация Понтиды предлагает ему сотрудничество, охотно согласился нам помогать. По дороге в Пантикапей он немало рассказал мне о том, что иудеи так же презирают это движение за невежество и агрессию, как и римляне.

— Они отвергают законы Моисея и признают лишь какую-то благодать, — сказал мне тот умный раввин. У него, кстати, была очень милая черноглазая дочка Мира, которая охотно помогала дома отцу.

— Но тогда… — во мне сразу проснулся юрист, — они от имени «благодати Бога» могут творить любое преступление? — наш корабль мерно плыл вдоль скалистых берегов восточной Тавриды, заросших сосновыми рощами.

— Да. Мы это знаем и опасаемся их больше, чем кого бы то ни было, — ответил раввин. — Вы далеко и сильны, а мы рядом с ними и слабы, — вздохнул он.

Моя находка оказалась верной: на процессе раввин доказал, как теорему Пифагора, что ни к Торе, ни к Законам Моисея эти люди не имеют никакого отношения. Но я никогда не мог забыть тот сожалеющий взгляд Анны, который она бросила на меня во время допроса. Она словно знала что-то такое обо мне, чего я сам не хотел знать. Сух, как земля… Наши знания не помогут нам… Много раз я, гуляя в можжевеловой рощи под Судаком, уверял себя, что она просто дура. И все-таки ее слова и ее лицо стояли передо мной. И я, не поверите, злился сам на себя оттого, что не смог тогда ей подобающе ответить на допросе.

* * *

После той истории я, путешествуя по хвойным рощам Тавриды, часто думал о том, почему новая секта так враждебна и нам, и иудеям. Однажды я стоял у моря возле меловых скал Херсонеса, и меня словно осенило: они поклоняются не просто чему-то, а кресту, на котором был распят государственный преступник. Они ненавидят закон, государство, а значит, Отечество во всех его проявлениях. Их вера глубоко чужда любому народу и любой стране: их гонят отовсюду, как чужаков.

Что для нас, римлян, Кесарь? Скорее Верховный Жрец, чем живой Бог. Взять, например, покойного Кесаря Адриана: говоря по совести, ну какой из него Бог? О нем рассказывали разное. Он страстно любил путешествовать и мечтал объехать по всему кругу земель Империи. Он был настолько вынослив к жаре и холоду, что никогда не покрывал головы. Он проплыл на корабле вдоль берегов Азии и мимо островов в Ахайю, где по примеру Геркулеса и Филиппа принял посвящение в элевсинские таинства… После этого он отплыл в Сицилию, где поднимался на гору Этну, чтобы наблюдать восход солнца в виде, как говорят, разноцветной дуги. Оттуда он прибыл в Рим. Затем из Рима он отправился в Африку и оказал африканским провинциям много благодеяний. Затем… он тотчас же отправился на Восток, проехал через Афины и совершил освящение тех сооружений, которые он начал у афинян.

— Покойный Кесарь, — сказал мне как-то Валент, когда мы проходили через полутемную галерею статуй, — был очень гневлив и часто не по делу.

— Гневлив? — изумился я, глядя на статую Гнея Помпея Великого. Мне казалось, что Кесарь Адриан был образцом добродетели и кроткости.

— Увы, да… Кесарь Адриан пытался скрывать свой необузданный темперамент, но часто он прорывался наружу. Фуска он глубоко возненавидел за то, что тот на основании предсказаний и знамений надеялся на получение императорской власти. Обуреваемый подозрениями, он с ненавистью относился к Платорию Непоту*, которого прежде любил так сильно…

— Авл Платорий Непот? Тот, что возвел для Кесаря вал в Британии? — недоумевал я. Наши шаги гулко стучали по мраморному полу, где так легко спасаться от предполуденного зноя.

— Успех невозможного предприятия, которого добился Платорий Непот, вызывал в душе Кесаря недовольство… — тонкая улыбка мелькнула на губах Валента. — Кесарь Адриан, к сожалению, легче прощал людям сто недостатков, чем одно достоинство… Ненавидел он и Теренция Генциана, и даже сильнее, так как видел, что тот любим Сенатом.

— Вы перечислили людей, которых я считал его приближенными… — посмотрел мельком я на статую Марка Юния Красса.

— И это еще не все! Всех, кому он думал передать императорскую власть, он возненавидел незадолго до смерти как будущих императоров. В силу стойкости характера Кесарь сдерживался до тех пор, пока в Тибуртинской вилле кровоистечение чуть было не довело его до гибели. Тогда, недолго думая, он принудил Сервиана как домогающегося императорской власти умереть… Скончалась и его жена Сабина, и дело не обошлось без толков о том, что Адриан дал ей яд… Только новый Кесарь отменил целую кучу смертных приговоров, вынесенных Кесарем Адрианом перед смертью.

Я посмотрел в лицо Валента, покрытое старческой сеткой, и подумал, уж не говорит ли он о самом себе.

Впрочем, оставим Валента: думаю, он тоже легче простит недостатки, чем достоинства. Как поступили бы варвары в такой ситуации? Чернили бы покойного Кесаря на всех перекрестках, злословили о нем, а то и надругались бы над его прахом. Кое-кто и в нашем Сенате требовал предать покойного Кесаря проклятию памяти. Но не так поступил Кесарь! Предшественнику был построен роскошный мавзолей, а он введен в пантеон божеств. Ибо почести оказаны не лично Кесарю Адриана, а Принцепсу Рима; в пантеон божеств введен не лично Кесарь Адриан, а Принцепс Рима. Рим и есть высшая сила в мире, и тут уж не важно, какие личные грешки совершил Кесарь. (Если, конечно, они не вышли за границы разумного, как у Кесаря Нерона). Потому статуя Кесаря Адриана и стоит в конце той галереи статуй, по которой мы шли с Валентом.

Есть свой Царь у иудеев, есть свой Царь у армян. Эллины после череды войн везде вернулись к благородной и спасительной монархии, как называл ее Аристотель. А этих, поклоняющихся кресту и презирающих любое Отечество и его святыни, Платон назвал бы охлократией — властью разнузданной толпы. Которая, без сомнения, дай ей волю, выродится в гнусную тиранию: достаточно взглянуть, как их любовь ненавидит знания.

И тем не менее, мне ужасно хотелось узнать, какая сила влечет столь разных людей к этому странному учению…

* * *

Зато Вечный Город встретил меня яркими полуденными лучами, гамом мостовых и криками ремесленников, отчаянно пытающихся продать свои немудреные поделки. Ближе к центру засверкали дорогие мраморные дома с дорическими и ионическими колоннами — беспощадный символ победы эллинов над нами, старым скромным Лацием. Дом Квинктиллиев стоял на Палантинском холме с его узкими мощеными улочками: как и положено домам основателей Рима. В носилках я думал о том, куда лучше сначала заехать: к следователю или Эмилии. После некоторых размышлений решил начать с подруги детства. Надо сперва ошеломить ее, а заодно и дать надежду, что я подключен к ее делу.

Стражники в блестящих на солнце касках встретили меня настороженно, но, узнав кто я и прочитав грамоту Валента, сразу отдали честь и расступились. Подбежавший начальник караула сразу предложил свои услуги в качестве писца для допроса, но я вежливо отказал ему: нынешняя встреча должна носить секретный характер. В этом маленьком мраморном доме я бывал уже много раз: покойный отец купил его Эмилии в подарок на семнадцать лет. Любопытно даже, жива ли ее мать, а если жива, то как воспринимает она все происходящее? «Не волнуйтесь, Александрина Мартина Квинктиллия, я вытащу вашу дочь!» — улыбнулся я, словно мысленно общался с ней.

В этом доме я бывал много раз. В отличие от полутемного особняка Валента, в нем всегда было на удивление светло и солнечно, благодаря множеству высоких окон и свечей на мраморной лестнице. Вход в просторный атриум был закрыт; не знаю, сама ли хозяйка постаралась или стража. Жаль… Значит, не увижу синие фрески с богиней Дианой, так напоминающие о нашей юности. «У не-римлян нет и атриума», — подумал я с легкой грустью. Интересно, где сейчас хозяйка?

Никого из рабов не было видно: никто даже не поднесет кувшин для омовения рук. Ну ладно… Думать буду сам! В доме у Эмилии библиотека находилась на втором этаже. Скорее всего, хозяйка там. Конечно, она может сидеть в пинакотеке, но вряд ли… Вход в нее через атриум, а о второй двери в пинакотеку Эмилия нам никогда не говорила. Доверяя логике, я поднялся по лестнице, смотря на белые стены со свечами. Замечательный свет! Да, у Эмилии всегда был отменный вкус.

Через несколько мгновений я понял, что угадал: Эмилия в самом деле сидела в библиотеке в кресле с откинутой назад спинкой. Одета она была необычной: в длинном синем восточном покрывале, скрывавшем даже ее ноги. Кажется, на Востоке такие платья делали из особой ткани — виссона. То ли иудейка, то ли египтянка… Но внешне она, пожалуй, даже похорошела: всё те же волнистые золотистые волосы, столь странные для римлянки, струились вдоль плеч, все так же сверкали сине-зеленые глаза, напоминавшие летнее море Киликии. В руке у нее был пергамент, на котором она делала заметки. Не папирус, а пергамент — видимо, писала уже начисто и что-то важное. Заметив меня, хозяйка не издала вопли удивления, а помахала мне рукой, словно мы расстались вчера.

— Гай Валерий Фабий приветствует почтенную Эмилию Александрину Квинктиллию! — шутливо представился я.

В библиотеке также было на удивление большое окно, в которое лился солнечный свет. Окно выходили на маленькую тихую улочку с густыми грушевыми и яблочными садами. Отец, похоже, знал, как лучше обустроить дом для любимой дочери.

— Между прочим, — улыбнулась Эмилия, отложив пергамент, — я с юности знала, что однажды ты придешь за мной.

Ее сине-зеленые глаза блеснули лукавым огоньком. Это было удивительно: не ожидала смертельно опасного приговора, а принимала гостя в своем богатом доме. Слишком старого друга — настолько, что любая его шутка уже не могла и восприниматься как кокетство.

— Почему именно я, а не, к примеру, Теренций, Тит или Викентий? — попробовал отшутиться я.

— Потому что настоящий римлянин — это ты, — вдруг совершенно серьезно сказала моя старая подруга. — Ты, а не они. Возражать не стоит: ты это и сам знаешь.

— Ну, что же, значит, ты ошиблась: римлянин пришел тебя не арестовывать, а спасать, — спокойно ответил я.

Эмилия встала с кресла. Так и есть: ее синее платье волочилось по полу. Затем, подвинув пергаментный список на маленьком столике, вдруг бросила на меня веселый взгляд.

— А ты уверен? Мы ведь легко можем поменяться местами. Спасать тебя буду я, а ты уж сам решай, стоит ли тебе спасаться или нет.

— О спасении потом! — продолжал я шутливый тон. — Неужели твоя служанка не принесет мне воды помыть с дороги руки?

— Если тебя так это волнует, я принесу сама, — ответила Эмилия. В ее голосе, как мне показалось, мелькнула нотка разочарования.

Пока Эмилия ходила за кувшином, я осмотрел стены. На полках, как обычно, лежало много свитков. Несколько свечей стояли наготове, ожидая освещения комнаты с наступлением темноты. Так, новый папирус… Не в силах побороть любопытство, я прочитал его название. Так, звездный каталог Гиппарха… Похоже, темное суеверие не заслонило яркий ум нашей Эмилии. Что же, хорошо. Значит, моя задача облегчается.

Эмилия вошла в библиотеку с кувшином и тазиком, и сама обмыла мне руки. Затем протянула чашу с холодной водой. Странно, но она казалась мне сейчас слишком холодной, почти обжигающей зубы. И как непривычно было видеть Эмилию в виде служанки…

— Рабов у тебя отобрали из-за ареста? — спросил я. Реплика про арест должна была невзначай напомнить хозяйке ее теперешнее положение.

— Нет. Просто теперь мне противно использовать труд других людей, — уже серьезно ответила Эмилия. — Как мы этого не замечали раньше — уму непостижимо! — она отставила кувшин и задумчиво пошла к окну,

— Боюсь, Клодия с тобой не согласится, — фыркнул я. Не знаю почему, но сейчас мне вспомнился запах можжевельника Тавриды — приторный, мягкий и зовущий в будущее.

— Когда-нибудь Слово Божие просветлит и Клодию, — ответила Эмилия. — Каждый из нас получит ключ к двери, даже ты. Ну, а идти в нее или нет, — решать вам с Клодией.

Любопытно, что сейчас с ее голоса спало прирожденное ехидство. Эмилия, кажется, поняла, в каком положении она оказалась.

— Значит, от этого ты собираешься меня спасать? — поднял я брови. — Пытаться обратить в меня в ваше вредное учение? Извини, не получится. Я нахожу его не просто вредным, но и логически бессмысленным. Вот ты, христианка, чтишь Петра, который трижды отрекся от твоего Бога! Подумай, какая ахинея!

Моя бывшая подруга остановилась и посмотрела пристально на меня:

— И который умер ради Спасителя на кресте!

— Но все равно… — я чуть замялся не потому, что был убежден ее аргументами, а потому что ощутил неприятное чувство, что я чего-то не учел. — Я бы на месте вашего Бога покончил с ним одним ударом.

— А ты полагаешь, что Господь не знал, что Петр от него отречется? — прищурилась Эмилия. — Но Ему было важно, чтобы Петр сам пришел к Господу через отречение и покаяние.

Я задумчиво посмотрел вокруг. Покаяние, покаяние… История, что и говорить, была задумана неплохо. Похоже, у проповедников в этой секте неплохо подвешен язык. Но уязвимый момент здесь есть.

— Покаяние перед кем или перед чем? — спросил я, чуть лениво прищурившись. — И почему это я вообще должен перед кем-то каяться?

Эмилия, однако, смотрела на меня, улыбаясь. У меня появилось неприятное чувство, будто она знает ответ, но не хочет говорить его мне.

— Ты боишься смерти? — вдруг спросила она с чуть насмешливой улыбкой.

Я пристально посмотрел на нее. Нет, Эмилия ничуть не напоминала пленницу в состоянии, близком к смерти. Она посмеивалась надо мной, словно мы собирались на дружескую прогулку, а я заехал за ней. Интересно, неужели она в самом деле не понимает своего состояния? «Или нарочно бравирует…» — подумал я. Да, пожалуй, что бравирует. Эмилия всегда была отменной актрисой.

— Каждый человек боится смерти, — ответил я как можно более спокойно. — Это нормально и естественно, — снова пожал я плечами.

— Каждый, может, и боится… — Ее сине-зеленые глаза блеснули малахитом. — Но ты, Валерий, боишься больше своего деда, не так ли?

Я осторожно потер лоб ладонью.

— Почему ты так думаешь? — спросил я. — Ну да, мне, как и любому человеку, трудно признать, что однажды мы станем ничем. Мы не знаем, что такое вечное небытие…

— Вы, может, и не знаете, а мы знаем, — сказала Эмилия с легкой насмешкой, словно выступала в театре. — Пора и тебе, почти сенатор Фабий, узнать, что Спаситель воскрес и победил смерть!

Эмилия все так же грациозно, как в юности, пошла к столу. «Играет? Или правда увлеклась?» — подумал я.

— Только не надо мне сказок про воскресение Распятого при Кесаре Тиберии, — сказал я. — Знаем, знаем их, — я снова попыталась ответить шутливо, но мне, похоже, не хватило какой-то уверенности.

— Но это не сказки, а быль, дорогой Валерий. Ты и сам знаешь, что Спаситель своей смертью и воскресением победил для нас смерть. Потому и отрицаешь так рьяно, что знаешь, но боишься, — изрекла хозяйка, подобрав синий трен своего восточного наряда.

— Ты прямо ученица Парменида**, — съязвил я. — Помнишь, он по преданию изрек, смотря на море: «Что есть, то есть, а чего нет, того нет. Следовательно, бытие есть, а небытия нет».

Но Эмилию, как обычно, было трудно смутить. Весело смотря на меня, она, чуть наклонив тонкую шейку, ответила:

— Вот видишь, даже Парменид с нами согласен. И тебе, как язычнику, следует прислушаться к его словам, — указала она тонким пальчиком в резной потолок из кедра.

— Парменид мог играть умом как угодно. Только вот это никак не мешает небытию существовать. В виде урн с прахом, — развел я руками.

Хозяйка внимательно посмотрела на меня. Если она вздумает кусаться, покорю ее Эвбулидом Мегарским**. Который камня камне не оставил от всего умствования элейцев. Да, элейцы… Похоже, их вера — это пересказ Элейской школы для неучей с добавлением восточных мифов! Не в этом ли их секрет?

— А ты и правда боишься смерти, — вдруг спокойно сказала Эмилия. — Боишься того, чего на самом деле нет.

— Опять пошли сказки… — вздохнул я. — Посети колумбарий на Аппиевой дороге и посмотри, есть ли смерть и небытие. — Странно, но сейчас мне казалось, будто тень Парменида сидит в этой библиотеке и с улыбкой смотрит на морские волны.

Эмилия обернулась и снова чуть насмешливо осмотрела меня: словно я приехал не допросить ее, а был ребенком, не выучившим урок.

— Не сомневаюсь, что ты туда зашел, а потом трусливо удрал от вида погребальных урн. Но если хочешь, верь в сказки про Нептуна, Клейто, Персефону и вечное небытие, — сказала она. — В конце концов, каждому воздастся по вере его!

Ее уверенность казалась мне сейчас невероятной. Непонятно почему, но я второй раз в этом доме чувствовал себя Одиссеем, заплывшим на непонятные и опасные Киклады. Или на остров Сирен.

— Я не ошибся? У вас есть воздаяние и закон? — спросил я. — Помнится, у вас нет закона — есть только благодать, то есть милость Бога. Как это — мне, признаюсь, трудно понять.

Мою собеседницу было, однако, трудно сбить.

— А это нормально, — опустила Эмилия длинные ресницы. — Вернее, нормально для вас, язычников. Вы видите мир как игру, где надо набирать баллы, поэтому у вас нет прощения. Вот ты умеешь прощать?

Ее зеленоватые глаза приобрели синий оттенок. Я смотрел на нее в упор, чувствуя легкую досаду от того, что она затронула мою уязвимую струну.

— Пожалуй, нет… — вздохнул я.

— Что же, это честный ответ, — снова весело посмотрела на меня Эмилия. — А ты никогда не задумывался почему? Потому что у вас, язычников, нет ни любви, ни благодати: только один закон и одна жестокая справедливость. Вспомни, чему нас с тобой учили в школе: «Dura lex, sed lex!»

— Ваш же Савл писал: «Помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего». Так при чем же тут мои труды при жизни? Моё исполнение закона? Помилование зависит не от моего «доброго произволения» и не от моих «подвигов», а целиком от вашего Бога, — пожал я плечами.

— А ты неплохо изучил нашу веру, — прищурилась Эмилия, хотя в ее глазах мелькнула веселая искра.

— Бороться с врагом надо, зная его учение. А изучать его во время боя — обречь себя на поражение, — вздохнул я.

— Похвально. Но, думаю, дело не в вере, а в том, что ты ничего не прощаешь и самому себе, — сказала Эмилия. — Как только ты простишь себя — научишься прощать и других.

— Какой же это закон, если все зависит от милости вашего Бога? — снова пожал я плечами, хотя, признаюсь, мне хотелось говорить с Эмилией вновь и вновь.

Хозяйка, однако, не разделяла моего желания. Осмотрев меня с ног до головы, она насмешливо провела кончиком языка по губам, а затем улыбнулась.

— Прости, Гай Валерий Фабий, но сейчас я очень занята. Да и тебя, наверное, ждут дела в Сенате. Если хочешь поговорить о вере — приезжай завтра, — усмехнулась она.

С этими словами Эмилия села в кресло и взяла пергамент, давая мне понять, что аудиенция окончена. Я поклонился и, преодолевая непонятно откуда взявшуюся ярость, вышел на лестницу. На душе было мерзкое чувство, словно я мечтал взорваться, но никак не мог этого сделать.

Примечания:

* Авл Платорий Непот Апоний Италик Маниллиан — римский политический деятель и сенатор первой половины II в. н.э.

** Парменид из Эле́и (ок. 540 до н. э. — ок. 470 до н. э.) — древнегреческий философ, основатель и главный представитель Элейской школы.

** Эвбулид (IV век до н. э.) — древнегреческий философ, представитель Мегарской школы, известен своими парадоксами или «апориями» («Лжец», «Куча», «Плешивый», «Рогатый» и др.), которые высмеивали философию элейцев.

После визита к Эмилии я велел направить носилки в терму. Спасаясь от жары сначала в тёплой, потом в прохладной воде, я старался осмыслить все произошедшее. В такие моменты вновь ценишь величие Кесаря Адриана, какие бы грешки он там перед смертью ни натворил. (К тому же Валент мог и сгустить краски). Зато понежиться в термах, смывая пот тёплой водой, может каждый римлянин, включая меня. А затем, распаренный и счастливый, окунуться в прохладную воду, напрягавшую каждую часть тела.

Эмилия или стала фанатичкой (во что я не верил), или нарочито бравировала передо мной. Хочет, мол, показать, что никакая казнь ей не страшна. Храбрится, как в юные годы… Странно, но Эмилия с тех пор почти не изменилась. Мне кажется, что наши юные годы были почти как в прошлой жизни, а она точно живёт ими сейчас.

Впрочем, сейчас мне это не так уж важно. Нужно просто надавить на нее верной стратегией. Тогда я получу от неё то, что хочу. Эмилия Квинктиллия станет первой последовательницей этого учения, кто признает власть Кесаря, будет восстановлена во всех правах, а дальше пусть верит в кого хочет — по законам Кесаря Траяна это не преступление. А за Эмилией наверняка потянутся и другие представители их невежественного учения, которые, поди, только и ждут такого выгодного предложения.

Впрочем, меня беспокоили и другие проблемы. Оказывается, почти на все мои каверзные логические вопросы у них был готов ответ! Вон как четко Эмилия выкрутилась с Петром и с благодатью. Да и с Парменидом тоже. Выходит, не все я принял в расчёт. Не такая уж у них и невежественная вера, как я думал. Теперь понятно, что им было чем завлечь неграмотных простушек вроде Анны из Феодосии. Впредь надо готовится лучше. И все же противное чувство, что я оказался не совсем на высоте, сосало моё сердце, пока я лежал на мраморной тумбе, а служащий чистил мою кожу.

После термы, отпоив себя прохладным берёзовым соком, я отправился к своему кортежу. Солнце уже начало клониться к закату, и я решил побродить по Садам Лукулла, раскинувшимся на юго-восточном склоне холма Пинчо. Я люблю гулять здесь один, чтобы подумать и собраться с мыслями. У входа, как обычно, стоит фонтан с конями из серого мрамора, заботливо установленный здесь моим тезкой, консулом Валерием Азиатиком. Три коня, плывя в воде, поддерживают громадный плоский диск с высоким цветком. Вода тихо журчит, навевая прохладу и соблазняя оглянуться назад. Можно в детство, когда мы гуляли здесь с дедушкой и я находил длинную и тонкую шишку северных елей; а можно в юность, когда мне казалось, что я узнал и сладость, и страдания любви.

* * *

Овидий учил: «Мы не выбираем любовь — это любовь выбирает нас». Наверное, он был прав. В моей юности были две любви, и какая из них первая — не скажу.

Как и все мальчишки, впервые я ощутил позыв плоти около четырнадцати лет. Однажды наступил дождливый мартовский вечер, в который я ужасно чего-то хотел, хотя чего именно, не знал сам. Зато в тот вечер матушка уехала погостить к сестре Клавдии. Бродя по дому, я нашел у матушки сшитую пергаментную книгу Овидия. Не свиток, а именно настоящую пергаментную книгу. Открыв ее, я сразу обратил внимание на картинку нагой девушки в объятиях взрослого мужчины с небольшой бородой. Не знаю, что случилось со мной, но мне показалось, будто я уплываю в иной мир, сладостнее которого я ничего не знал прежде. Я зачитался о приключениях сладострастной Клодии, супруги Метелла Целера, и ее нагое перламутровое тело казалось мне выше всяких земных наград.

В ту ночь я не мог уснуть до рассвета, чувствуя сладостный жар желания, исходивший от тонких бедер и маленьких колен той Клодии. Воображая ее нагую фигуру, я понял, что влюбился. Я был уверен, что, встретив меня, таинственная Клодия Целера ощутила бы ко мне те же самые чувства и навсегда забыла бы о распутстве, подарив счастье только мне.

Ночные факелы продолжали гореть в бронзовых чашах, а я все представлял и представлял, как мы гуляем с Клодией вдоль моря, и волны, пенясь, разбиваются о ее тонкие ножки. Богиня… Она казалась мне ожившей статуей богини, и она, без сомнения, выбрала меня, как счастливого смертного. И утром, несмотря на бессонную ночь, я встал бодрым и счастливым, словно охваченный таинственным неземным огнем.

Наверное, с тех пор я стал искать свою Клодию. Сначала ей стала белокурая Лукреция Пареска — та самая подруга моей сестры, с которой они стояли на похоронах тети Марции. Она иногда заходила к Туллии, и они шли посплетничать в сад о чем-то своем, девчачьем. Туллия весело улыбалась, а Лукреция, сияя карими глазами, смеялась чуть более звонко, чем дозволено нашим строгим патрицианским воспитанием. Я провожал взглядом ее тонкую фигуру, строя планы, как получше подойти к ней, но не решался. Ведь я был почти уверен, что услышу отказ, и тогда все будет кончено; а мне казалось, что вот сейчас я придумаю ужасно хитрый план, после которого Лукреция полюбит меня. И я, идя домой из школы ритора, строил эти планы, много раз улучшая и улучшая их.

Хуже того: едва зная Лукрецию, я уже строил планы на будущее. Я был уверен, что подруга сестры втайне влюблена в меня (ну, почему бы ей не влюбиться в меня, в конце концов?) Я представлял, что она станет моей женой, и мы проживем целую жизнь, ни разу не поссорившись друг с другом. Я видел нас с Лукрецией идущими вдоль моря мимо нависших скал с редкими кипарисами; я видел, с какой завистью Теренций и Тит смотрят на нас как на самую счастливую семью. Лукреция, правда, меня едва замечала, да и я был демонстративно холоден в ее присутствии: не стоит показывать ей мои чувства до поры до времени. И всё же, глядя на цветущие сирень и груши, я был уверен, что после исполнения моего хитроумного плана для нас с белокурой девушкой все станет иначе.

В начале лета пошли дожди, смачивая траву теплой водой. Я как раз начал читать «Одиссею» и не мог оторваться от описаний странствий хитроумного грека. Ещё бы: ведь Одиссей был первым смертным, победившим волю богов, как объяснил мне Филоктет! Ни Кадм, ни Персей, ни Геркулес, ни даже Ахиллес не смогли, а Одиссей, благодаря уму и хитрости, сумел. Особенно я любил читать, как Одиссей плыл мимо острова сирен. Он так хотел услышать их сладкое, но гибельное пение, что заткнул своим спутникам уши воском, а себя велел привязать к мачте. Сирены пели, сжимая черепа путников в когтистых лапах. Не знаю почему, но Лукреция иногда казалась мне сиреной, а я должен был, как Одиссей, вырвать ее из Острова Сирен и, срочно увезя с собой, сделать ее моей супругой.

Мои грезы продолжались недолго. Как-то в начале августа я увидел Туллию сидевшей возле мраморного фонтана в нашем атриуме. Вздыхая, она расспрашивала Лукрецию, каково это быть невестой и что это, собственно, означает. Боясь пропустить хоть слово, я спрятался за маленький портик.

Я не ошибся: разговор в самом деле оказался важным и горьким для меня. Пареска с довольной улыбкой рассказывала моей сестре, что она в самом деле готовится к обручению с неким Курцем Опием, которому как раз исполнилось тридцать (в то время он казался мне уже почти старым). Важно откинув назад ножку в белой сандалии, Лукреция рассказывала моей сестре, что этот Курц Опий ей нравится и быть его женой должно быть приятно. Затем, отбросив белые волосы, Лукреция с притворным равнодушием сообщила, что она почти госпожа Опия, которая будет приезжать к нему в Сенат и выходить в общество.

Фонтан мерно капал на мрамор. Брызги, чвакая, разбивались, словно напоминая мне, что это мгновение никогда и ничем не изменить. Я сидел тихо, но в груди стояла ноющая боль, словно у меня больше не будет будущего… Потом я развернулся и медленно пошел от фонтана вдоль аллеи, густо усыпанной мелким гравием. Ее перпендикулярно пересекает другая аллея, аккуратно выложенная розоватым травертином. Аккуратные лавровишни, разбавленные невысокими африканскими пальмами и нашими италийскими буками, отбрасывали тень на дорогу. В пятнадцать лет у нас разрывается сердце от несчастной любви, и нам кажется, что мы ежедневно теряем кровь. Эта болезнь, которую надо пережить, как все.

Сады Лукулла устроены так, что декоративный сад плавно переходит во фруктовый сад с черешнями и грушами. Но до него еще идти и идти. Передо мной маленький фонтанчик в виде мраморной тумбы. По преданию, о котором мне рассказывал дедушка, его поставили в память о самом Деции Валерии, которого злая императрица Мессалина* довела до смерти. Так это или нет, теперь, сто лет спустя, точно неизвестно, но из этого фонтана никто не пьет. Передо мной начиналась темная аллея северных сосен, вывезенных откуда-то с севера; справа высился греческий грот с фонтаном и статуями дриад, стыдливо кутающихся в легкие туники. Фонтан весело журчал, и я поспешил к нему.

* * *

Я недолго тосковал по первой любви: в шестнадцать лет это, наверное, невозможно. Нет, сначала я, как и положено, уверял себя, что все впереди, потом я жил в надежде, что помолвка сорвется и Лукреция каким-то образом останется свободной. Дни шли за днями, и я уверял себя, что у Лукреции как-то не складывается с женихом. Иногда я даже строил планы, как лучше соблазнить Лукрецию и встать поперек ее помолвки. Или даже пусть лучше она выйдет замуж, а я тем временем стану знаменитым и сильным, и каким-то образом уведу ее. Я даже прикидывал, через сколько лет это могло бы произойти… Но Лукреция оставалась ко мне равнодушной, убивая в моей душе все надежды на успех. Мне оставалось только верить, что однажды я, подобно Одиссею, найду какое-нибудь средство, позволяющее растопить сердце Лукреции.

Тем временем у меня возникала своя компания. После школы ко мне заходил Теренций, который, похоже, сразу понравился моей сестре Туллии. Я понятия не имел, чем именно: он говорил очень громко, размахивая руками и двигая предметы. Лукреция смеривала его насмешливым взглядом. Но однажды в день рождения Туллии она привела с собой двух кузин — Эмилию Квинктиллию и Клодию Волумнию, чему моя сестра была только рада. Надменная Эмилия мне сразу показалась статуей, зато Клодия, хлопавшая ресницами и рассматривавшая с любопытством амфоры в нашей курительной, сразу заставила забиться мое сердце.

Я смотрю на фонтан. Мраморная чаша с лепестками наполнена водой. Под ней находится вторая чаша, в которую медленно стекает вода. Два цветка, словно расположенные один в другом, напоминают мне мои воспоминания. Я иду по саду в настоящем, здесь и сейчас, а меня из-под каждого куста, каждого фонтана неотступно преследует прошлое. Для меня в этих садах все прошлое: каждый пригорок, каждая колонна и каждый бассейн словно приоткрывают дверь в давно ушедший мир. Где-то вдали слышен набирающий силу стрекот цикад, словно зовущих меня идти дальше в прошлое. Вода капает из верхней чаши в нижнюю, и я каждой частицей тела ощущаю, что совсем не хочу уходить от фонтана.

Мне сложно сказать, как именно это произошло. Тоненькая Клодия просто внимательно посмотрела на меня, и я, удивлённый, тоже не мог оторваться от её темно-синих глаз. Это был взгляд, словно приказывающий мне подойти к ней. Мне даже казалось, что она и в мыслях не допускает, будто я могу не подойти к ней. «Клодия… Ее ведь зовут Клодия!» — думал я, рассматривая её невысокую тонкую фигурку.

Между нами сразу воцарилась удивительная лёгкость: то странное чувство, когда не надо подбирать фразы, не надо что-то придумывать, а все рождается само собой. Мы пошли смотреть наш атриум, покуда Теренций продолжал завлекать мою сестру с Лукрецией какими-то байками — по большей части, придуманными им самим. А мы с Клодией тем временем просто рассматривали наш главный фонтан с маленьким Геркулесом, душащим длинных змей. Я что-то рассказал ей про связь нашего рода с тем самым Геркулесом, а Клодия, хлопая синими глазами, слушала меня, то послушно кивая, то загадочно улыбаясь. Я тем временем перешёл к рассказу про Одиссея и его странствия, наврав, что у нас дома есть по преданию чуть ли не карта его путешествий. Я снова и снова удивлялся белизне её кожи: как под нашим италийским солнцем ей удавалось совсем не загореть? В конце концов я неожиданно взял ее за руку и немного властно сдавил эту нежную белую кисть.

— Как думаешь: циклопы жили на Кикладских островах? — спросил я.

— Ага! — задорно ответила Клодия.

Фонтан мерно журчал, но на этот раз скорее загадочно, чем грустно.

— Между Критом и Санторином? — продолжал я, разглядывая тонкие длинные ножки в белых сандалиях.

— Конечно! — прикусила тонкую губу Клодия. — И прибой там очень сильный.

— А помнишь: «Делом первейшим туземцы всегда поедали части, которые в пищу годились в сыром потреблении…»

— И съели! — неожиданно жестко и весело ответила моя спутница. Сейчас мы, чуть отойдя от фонтана, смотрели на висячий ряд карликовых вишен.

— Спутников Одиссея? — притворно уточнил я. За фонтаном у нас в атриуме была грядка ирисов, которые матушка просто обожала.

— Да, пошли на жаркое, — задорно продолжала Клодия. — Сытное и вкусное, с обваренным жирком!

Она жестко взмахнула ладошкой, разрубив воздух. «Храбрится… Как ребенок…» — подумал я с легким умилением.

— Ты видела вазу, где Одиссей во главе толпы спутников пронзил глаз циклопа? — спросил я. — Мне кажется, это было на Кикладских островах!

— А мне тоже! — Клодия, сверкнув синими глазами, нежно погладила мою кисть. — Там и жрали спутников Одиссея! — она внимательно посмотрела на синий цветок ириса, напоминавший петушиный гребень.

Любуясь вместе ирисами, мы не заметили, как вбежал Теренций. С лукавой улыбкой он сказал что-то вроде «о-о-о!», а затем сказал, что нас уже заждались. Мы пошли наверх. По дороге я продолжал отпускать Клодии шуточки про Теренция — кажется, мы обсуждали, сумел бы ли он на Кикладах спастись от циклопов или его съели бы вместе с остальной командой царя Итаки. А Клодия… Клодия продолжала смотреть на меня боевым открытым взглядом, попутно посылая мне улыбки и отвечая на шутки. Мы шли, взявшись за руки, и я уже чувствовал себя практически хозяином нежной ладошки Клод, хотя в ней самой, несмотря на нежность, была странная твердость, которую я ощущал исподволь.

Три подруги — Туллия, Лукреция и Эмилия — чинно восседали в креслах, вытянув вперед ноги. Туллия смотрела на меня с притворной строгостью, лицо Лукреции не выражало ничего, как у статуи, а вот сине-зеленые глаза Эмилии весело сияли. Она была красива, но красива как-то по-особенному: словно была погружена в собственную красоту и снисходительно дарила ее всем.

— Веду Париса на суд богинь! — важно провозгласил Теренций, взмахнув, как обычно, длинными руками.

— Скорее, я чувствую себя Одиссеем у Острова Сирен, — так же шутливо ответил я. Между креслами Эмилии и Лукреции стоял наш длинный канделябр в форме резного трезубца, на концах которого красовались три свечи.

Туллия сокрушенно подняла глаза к небу — мол, негодяй, не чувствуешь за собой никакой вины; Лукреция забавно скривила губки; а вот Эмилия… Она в самом деле с интересом посмотрела на меня, и в ее глазах читалась веселая жесткость. «Мол, держись, сейчас я тебе задам!»

— Ну, для Одиссея тебе еще нужно сдать нам экзамен…

— Клоди, иди к нам! — махнула рукой Туллия.

В моей спутнице проснулась женская солидарность, и она легко подошла к ним и присела на четвертое кресло, где, видимо, восседал Теренций. Мы с другом остались в центре комнаты в окружении четырех нимф, чинно восседавших поодаль.

— За наглую прогулку и увод от нас прекрасной Клодиии вы, Гай Валерий Фабий, обязаны сдать экзамен, — погрозила пальчиком Эмилия. — Первый вопрос: с чего начинается «Одиссея?» — пристально и весело посмотрела она на меня.

— «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который странствовал долго со дня, как святой Иллион им разрушен»… — не задумываясь выпалил я. Клодия отчаянно заморгала мне глазами: мол, молодец, так держать!

— Так… А просто любую часть? — спросила с притворной строгостью Эмилия.

— «Только не так-то уж прост был вожак тех туземцев: хитрую штуку придумал, подумав изрядно!» — демонстративно поднял я брови и палец вверх.

Все засмеялись. Теренций, повернувшись к Эмилии и Туллии, закричал что-то вроде «я знал, знал, что он ответит!» Эмилия прищурила глаз.

— Что же, вы прощены, Гай Валерий Фабий! — важно сообщила она.

— Истинный Одиссей! — вдруг вынесла холодный вердикт Лукреция.

— Интересно… — Эмилия задумчиво покачала ногой. — Не придумаете ли вы и мне в жизни какую-нибудь хитрую штуку, Гай Валерий Фабий?

— Кто знает, кто знает, Эмилия Александрина Квинктиллия? — Я намеренно принял позу Одиссея, поставив одну ногу наискось перед другой и демонстративно оперевшись рукой на еще один канделябр.

— Тогда мне придется перехитрить даже хитроумного Одиссея! — Эмилия с важностью восточной принцессы положила руки на подлокотники, словно восседала на троне.

Остальной квартет, включая Клодию, наградил ее аплодисментами. Я прищурился:

— Вообще-то Одиссей перехитрил даже нимфу Калипсо, у которой жил на острове.

— А Юпитер послал Меркурия донести, что хватит Калипсо возлежать с Одиссеем! — важно заявил Теренций.

Мне показалось, что карие глаза Туллии смерили его изучающим взглядом. На ее щеках вспыхнул румянец, словно между ними что-то произошло. Я тоже пристально посмотрел на Клодию, и она, отбросив копну белых волос, ласково улыбнулась мне. Они с Эмилией были обе белокурые: даром что кузины, но всё же различные. Белые пшеничные волосы Эмилии торжественно струились по тонким плечам, доходили до лопаток. Волосы Клодии, напротив, были скорее золотистыми, чем белыми, и обрамляли кудряшками ее хорошенькую головку. «Златовласка», — прозвал я ее про себя, ощущая странный позыв при виде ее тонких коленок.

В следующие дни я ощущал двойственное чувство. Я вдруг начал забывать о Лукреции, думая только о Клодии. Теперь уже я пытался силой убедить себя, что мне по-прежнему нравится Лукреция, и я с помощью хитрости намерен добиться ее любви. Но все было напрасно. О Лукреции я уже только напоминал себе. О Клодии мне хотелось думать постоянно. Когда я представлял ее фигурку, то мне хотелось снова идти с ней по атриуму, взявшись за руки и обсуждая какую-нибудь ерунду.

* * *

Лукреция вскоре перестала к нам ходить: все-таки ее слова о скором замужестве оказались, увы, отнюдь не болтовней. Зато Эмилия сдружилась с Туллией, приводя иногда с собой и Клодию. Затем к нам затесался Викентий Фонтей: сначала он хотел было поговорить с Теренцием о временах Гая Мария, но тот быстро перенаправил его ко мне. В итоге я прослушал не только его взгляды о величии Мария, но и прослушал несколько паршивых стихов сначала о марианской эпохе, а затем вообще обо всем на свете. Паршивых — потому что Викентий совершенно не умел подбирать рифмы, заменяя их набором напыщенных фраз «не в склад и не в лад».

Впрочем, мои мучения длились недолго — я быстро сплавил «начинающего поэта» трем очаровательным сиренам. Клодия кривилась от его опытов, Туллия тяжело вздыхала, а Эмилия… Она стала с ним возиться и получила взамен преданного поклонника, который смотрел на нее, как на ожившую богиню.

Тит Курий присоединился к нашей компании попозже. Внешне он был небольшим и немного коренастым. «Самнитская кровь», — с презрением фыркнула о нем Туллия. Тит был очень силен и предпочитал борьбу всем интеллектуальным разговорам. Привел его к нам опять-таки Теренций, с которым он начал соревноваться в беге. Поскольку мой друг, бежавший, как олень, легко обогнал Тита, тот от ярости полез с ним в драку и крепко отколотил победителя. Пришлось вмешаться нам с Викентием, чтобы хоть как урезонить буяна. Зато, отойдя от драки, Тит с Теренцием сошлись на любви к бегу и восхищении перед цирком. Здесь их охотно поддержала Эмилия, обожавшая в те дни гладиаторские бои.

Тогда я, пожалуй, не понимал, почему Эмилия так любит цирк. Как-то я спросил ее, что именно привлекает ее: настолько, что она смотрит на представления, кусая от нетерпения губы. Она улыбнулась и ответила мне, что я всё равно не пойму. Теперь, пожалуй, понимаю. Риск и игра со смертью… Она всегда была в душе отчаянной и игривой, мечтала сыграть со смертью. Вид человека, бьющегося со зверем или с себе подобным, пробуждал в ней какой-то природный азарт, страсть пройти над пропастью и непременно выиграть. Должно быть, и в ту секту она вступила, потому что опасно. Потому что запрещено. Хотелось сыграть с опасностью и подразнить её.

Я не спеша пересекал розарий. Точнее — поляну, состоящую из маленьких туй и розовых кустов. Их вырастили очень заботливо и со вкусом. Сначала белые, затем желтые розы, усеявшие цветник, как чаши. В центре стояла маленькая белая беседка, где уже сидела пожилая матрона с девочкой. Я шел вперед, снова пытаясь думать об Эмилии, да только вот не очень получалось. Скорее, вспоминалось, как однажды в семнадцать лет мы все вместе бродили по этому самому Саду Лукулла. Мы с Викентием и Теренцием спорили о том, прав или не прав был Цицерон; Эмилия слушала рассказы Тита о том, как гладиаторы побеждают зверей (не сомневаюсь, что половину придумал он сам), а Клодия слушала то нас, то их, из всех сил пытаясь привлечь к себе внимание.

В Клодии всегда было удивительное сочетание нежности и жесткости. Ее злость, точнее, внутренне наслаждение от жесткости, было погребено в ней очень глубоко. Первый раз я заметил это на прогулке: мы шли по закоулочкам Палатинского холма и заметили, как кошка (о эта египетская экзотика — кошки!) поймала птицу. Бедняга трепетала и махала крыльями, но кошка упрямо несла ее вперед. Клодия смотрела, как завороженная. Эмилия и Викентий даже подтолкнули ее следовать за нами, но она все смотрела, как птица трепыхается в пасти кота. Неожиданно Клодия произнесла:

— Интересно бы посмотреть, как лиса поедает утку или гуся!

Я поежился. Передо мной словно стояла не тонкая нежная Клодия, а какой-то другой человек — жестокая матрона времен Суллы или Марка Антония. Я не мог понять, что интересного находит в этом Клодия и почему ей так нравится думать об этом. Белые щеки Клодии покрылись от волнения легкой краснотой: она, похоже, не на шутку разволновалась, представляя себе эту сцену. Но Клодия быстро вышла из задумчивости и снова пришла в себя, став такой, как прежде.

В другой раз это произошло, когда мы читали греческий роман про Дафниса и Хлою. Не скажу, что я был любителем этой приторно-слащавой истории: мне было куда интереснее читать Тита Ливия о войне с Ганнибалом. Но девочки вырывали друг у друга свиток, зачитываясь взахлеб этой историей.

Однажды, когда мы гостили у Эмилии, я заметил Клодию, сидящую в кресле со свитком. Посмотрев на ее тонкую фигурку в голубой тунике (она всегда предпочитала все синее под цвет глаз), я подумал о том, что она и вправду похожа на Хлою. Без сомнения, Хлоя была такой же златовласой, белой и синеглазой… Несколько минут я буквально любовался Клодией, словно облитой предвечерним солнечным цветом. Рядом стояли белые кресла и маленький белый столик, так сочетавшийся с обивавшим стены белым ситцем с золотыми узорами. Наконец красавица оторвалась от свитка и послала мне хитрую и одновременно нежную улыбку.

— Дафнис всё же победил? — засмеялся я.

— Ага… — Ответила довольная Клодия. — Только знаешь, я бы на месте Хлои потребовала бы подать мне чашу из черепа Даркона! — хлопнула она длинными ресницами.

Я вздрогнул. Мне показалось что-то ужасающе мерзкое в ее словах. Словно передо мной была не залитая светом Клодия, а какой-то циклоп с Кикладских островов.

— Ты бы смогла пить из такой… мертвечины? — скривился я.

— Наоборот, это красивый обычай: голова проигравшего, вместилище его мозгов, стало чашей победительницы! — Клодия откинулась в кресле. — А еще лучше сделать чашу из черепа его сына!

— Ребенка-то за что? — удивился.

— Пусть видит в цепях, как победительница пьет из нее за победу! — мечтательно произнесла Клодия, покачав тонкой ножкой в плотно обхватившей ее белой сандалии. — Красиво же, правда? — с наслаждением улыбнулась она.

— Странно, что ты не любишь гладиаторов так же, как Эмилия и Тит, — рассмеялся я, попробовав обратить этот странный разговор в шутку.

— Там просто закалывают. Нет наслаждения от победы! — забавно по-детски надула губки Клодия.

«Какое же тебе нужно наслаждение?» — подумал я. Белое кресло с ручками в виде голов льва по-прежнему купалось в солнечном свете. Теперь я подумал, что легенда об Одиссее, плывущем мимо острова Сирен, была правдива. Каждая женщина в душе немного сирена, поющая сладко и желающая при этом разорвать наше тело в когтистых лапах, стоит нам лишь зазеваться. Я вспомнил картинку, как сирены — птицы с прекрасными лицами сжимают в когтистых лапах черепа погибших моряков. Глядя на раскрасневшееся лицо Клодии, я понимал, насколько наслаждались при этом сирены…

Незаметно для себя я вышел к главному ручью сада Лукулла. Тот, что пересыхал на лето, остался направо в сосновой роще, а я спустился вниз к заболоченным берегам**. Мой тезка намеренно сохранил здесь кусочек дикой природы: нависшие ивы и сосны, за которыми начинались болота, обильно поросшие белым лотосом и египетским папирусом. Лотос не стали превращать в круглые водяные газоны, как это любят делать у нас в садах, а оставили как в дикой природе. Стоячая вода обильно заросла. Тем интереснее смотреть на несколько беседок, поставленных здесь ради чистого декора: кому придет в голову сидеть в них на болотах? Лотос… Болота… Все это напоминает мне о счастливых днях. Или, если уж быть совсем точным, об иллюзии счастья в семнадцать лет.

Окончательно наша компания сложилась, когда Эмилии исполнилось семнадцать. Родители, не чаявшие в ней души, подарили ей в тот день маленький особняк — тот самый, в который я заехал после полудня. Разумеется, в нашей среде не слишком принято, чтобы юная незамужняя патрицианка жила одна в подаренном родителями доме, но для Эмилии сделали исключение. Квинктилли в данном случае никогда не отличались консерватизмом, зато отличались излишним чадолюбием. Довольная Эмилия въехала в него и сразу позвала всю нашу компанию. Миновав атриум, мы зашли в главную комнату, которая служила хозяйке и спальней, и кабинетом.

Отец позаботился об Эмилии на славу. Кровать (на которой мы, римляне, не только спим, но зачастую читаем и работаем) стояла на шести ножках, инкрустированных слоновой костью. Изголовье было украшено фигурами нимф, играющих на лирах в лесной чаще. Подлокотники кровати, также инкрустированные золотыми полосами, завершались головами диковинных африканских львов. Как и положено, кровать была застелена атласным покрывалом, одна половина которого закрывала левую часть кровати, а другая была аккуратно приоткрыта. У изголовья стоял небольшой столик с тремя резными ножками, инкрустированный черепаховыми гребнями.

— У тебя уже свой дом… Невероятно! — прошептал Теренций.

Тит ничего не ответил, а все так же восхищенно посмотрел на Эмилию. А сама хозяйка, послав ему лукавый и чуть насмешливый взгляд, что-то прошептала Клодии. Бедняга, похоже, слегка завидовала подруге из-за своего дома, но тщательно делала вид, что ничего особенного не произошло.

Я также рассматривал комнату, Напротив висело громадное зеркало, тоже инкрустированное бронзовой рамой со слоновой костью. Сундуков, обычно забивающих спальню, также не было видно: их заботливо перенесли в другую комнату. Тит отчаянно искал их чуть потерянным взглядом, но, к своему удивлению, не мог найти.

— А где… Эти… Сундуки? — наконец пробормотал он.

Эмилия искоса посмотрела на него, намеренно выдержав театральную паузу. Я снова окинул взглядом Клодию, поймав себя на мысли, что хочу смотреть на нее снова и снова.

— А, они там… — с притворной небрежностью ответила Эмилия, показав рукой куда-то вперед. Она, похоже, наслаждалась эффектом от убранства ее нового жилища.

Мгновение спустя вся наша компания пошла за ней. К спальне примыкала главная комната — зала, также обустроенная с типично италийским уютом. Здесь стояли два декоративных ма­лень­ких сто­лика, несколь­ко та­бу­ре­ток и сту­льев, да несколь­ко кан­де­лябров. На стенах были выложены мозаики, изображавшие триумф Лукреции** и покровительство Венеры Энею. Главный столик оказался, впрочем, весьма примечательным: со съем­ной до­с­кой из крас­но­го те­нар­ско­го мра­мо­ра с брон­зой. Изогнутые нож­ки за­кан­чи­ва­лись цве­точ­ной ча­шеч­кой, из кото­рой под­ни­ма­лись фигур­ки са­ти­ров, креп­ко при­жи­маю­щих к груди ма­лень­ких кро­ли­ков.

Мы подбежали не к нему, а к маленькому черному столику. На нем гордо красовалась статуя кентавра — должно быть, знаменитого Хирона, учителя Ахиллеса, а может, и Несса, пытавшегося коварно похитить Деяниру. На статуе кентавр встал на дыбы, задрав вверх и подогнув передние лапы. Под ним высилась маленькая гора, создавая иллюзию, что кентавр выше то ли Олимпа, то ли Эврисфана.

— Несс! Уверен, что Несс! — воскликнул патетически Теренций. — Скорее всего, готовится выкрасть Деяниру.

— Не получится… — притворно лениво ответил я, усевшись в кресло. — Геракл сейчас пустит в Несса отравленную стрелу.

— Между прочим, Геракл убил случайно и Хирона… — задумчиво произнес Викентий.

При этих словах он посмотрел на Эмилию, словно желая услышать от нее одобрение своих познаний. Но хозяйка дома, не обращая на него внимания, продолжала шептаться с Титом. Я подвинул кентавра к себе.

— А вот я бы обязательно оседлала того кентавра! — раздался вдруг звонкий голос Клодии.

От удивления я дернул рукой, а потом посмотрел на ее тонкое тело в темно-синей тунике. Тонкие коленки выступали прямо из-под ее подола.

— Ты… Кентавра… — только и мог пробормотать Теренций.

— Сказала укрощу — и укрощу! — топнула с досадой ножкой Клодия.

Мы засмеялись. Тит взял кентавра и начал вертеть его в руках. Эмилия на правах хозяйки спустилась вниз — дать кое-какие указания. Клодия, подбежав, нетерпеливо вырвала у Тита статуэтку и стала демонстративно ее рассматривать: ей всегда хотелось покрасоваться в обществе. Викентий пошел рассматривать библиотеку с пока еще редкими свитками: он знал, что Эмилия любит читать, и тут будет чем поживиться. А я… Я, кажется, съев взглядом Клодию, пошел на балкон посмотреть на атриум.

На балконе стояли фиалки. Внизу виделся сам атриум, утонувший в цветах и с маленьким фонтаном. Вдыхая цветочные ароматы, я подумал, что у Эмилии очень много цветов, но мало деревьев. До меня, как сквозь туман, доносились слова из зала:

— Розы? Да кому они нужны?

— Гораций писал, что розы — бесполезные растения, убивающие нужный виноград!

— А мне вот нравятся розы! Не смей трогать розы!

Это был уже капризный голос Клодии. Я представил, как важно она это говорит, красуясь в кресле, и счастливо улыбнулся.

Тот вечер запомнился мне на всю жизнь пьянящим ощущением счастья. Мы сидели на большой лоджии, украшенной ирисами, под которой простирался большой атриум с фонтаном. Теренций с важным видом что-то пытался рассуждать о политике: кажется, он как раз прочитал теорию Платона о деградации политических форм. Викентий смотрел с обожанием на Эмилию, а я, набравшись наглости, покачивал кресло Клодии. От восторга она посмеивалась, изящно вытягивая тонкие ножки, а я просто наслаждался этим процессом.

Пахло желтыми розами и фиалками — видимо, слуга заботливо полил розовые кусты, чтобы они пахли сильнее. Эмилия сквозь туман что-то говорила о жажде больших дел, но мне сейчас все это было неинтересно. Я всегда думал, что о больших делах не говорят — их просто делают, а если о них говорят, то это чаще всего просто треп. Сжав руку Клодии, я прошептал:

— Пойдем в атриум, посмотрим фонтан?

— Пойдем… — Клодия улыбнулась. — Только сейчас, осторожно выйдем…

Пока другие были поглощена беседой, мы тихонько спустились в атриум. Гулкая лестница сверкала мраморной белизной. Я держал за руку Клодию, думая о том, что сейчас кончается та боль, что жила во мне с того дня, как я узнал о предстоящем замужестве Лукреции. Впрочем, наверное, я ни о чём ни думал… Мир плыл передо мной счастливым дурманом… Я пытался что-то рассказывать Клодии, и она слушала меня, точно ожидая, когда же я наконец прерву свой бесконечный монолог. «Ну же. Смелее… Смелее»… — подбадривал я самого себя, и чем больше приближалось заветное мгновение, тем страшнее становилось на душе. Вот сейчас я попытаюсь ее поцеловать, она скажет мне, что я дурак, перепил хмельного, если еще не закатит пощечину и не удерет. Как Дафна от Аполлона.

— Смотри… У нее на фонтане сирены! — искренне удивился я.

— Ага… — Клодия хлопнула ресницами. — Правда, сирены… Мимо которых плавал Одиссей! — она снова призывно посмотрела на меня.

— А представь… — начал я чуть издалека, хотя от волнения сердце сильно стучало. — Одиссей бы высадился на остров и решил похитить самую красивую сирену… Что бы она ему сказала, интересно?

— Она бы сказала… — Клодия улыбнулась и крепче сжала меня да руку… — Она бы сказала, что это очень опасно и практически невозможно.

Я осторожно пододвинул губы к ее губам. Ожидая, что сейчас она взбрыкнется, я двигался к Клодии медленно и неумело. Она смотрела на меня, словно прикидывая, решусь я всё же или нет. «Брось все и беги… Беги!» — шептал мне тайный голос, но я игнорировал его позыв. Наконец, наши губы соединились. Я почувствовал что-то влажное, даже чуть клейкое… Я отпрянул…

— Ну же… Смелее… — улыбнулись синие глаза моей спутницы.

Она меня любила! Не помня себя от счастья, я впился губами в ее губы, и резко соединил наши языки. Клодия дернулась, наверное, испугавшись моей жесткости, но я упрямо продолжал целовать ее. Сверху доносились голоса наших друзей, но мне, признаться, сейчас не было до них дела. Даже если они хватятся, куда мы подевались с Клодией, это в конце концов их дело.

Мы упали на стоявшую рядом широкую мраморную скамью. Еще ничего не произошло, но я уже ласкал ее тело, гладя тонкие белые руки и наслаждаясь нежностью ее кожи. Мы даже не целовались: Клодия просто позволяла мне изучать сквозь тунику ее тело. Сама она лежала, раскинув руки, и вдруг томно простонала:

— Я… Я тебя обожаю!

Я не ответил, а снова молча поцеловал ее. Клодия ответила мне легким причмокиванием чуть прохладных губ. Затем, приобняв меня, проворковала:

— Ты напрасно связался со мной… Ты даже не представляешь… Какая я… Лживая… — прошептала она.

В тот вечер у нас не произошло ничего. Мы были в доме Эмилии, и сделать что-либо серьезное мы пока что не могли. Я просто сидел на скамье, взяв ладонь Клодии и поглаживая ее. Невдалеке капал фонтан, и я отчего-то подумал, что так же должна капать сейчас клепсидра. Впрочем, какая клепсидра… Мне чудилось, будто время остановилось. Мы словно оказались в каком-то волшебном Эллизиуме, где времени не было: все растворилось в одном мгновении. И мне под сладостные запахи фиалок казалось, что так будет целую вечность: Клодия будет нежиться на этой скамье, а я — гладить ее руку.

…Я не заметил, как перешел центральный ручей Садов Лукулла. Дальше начиналась дорога на фруктовый сад, которая снова вела через розарий. Здесь, кажется, он был даже побольше, чем на другой стороне сада. Передо мной стояли две беседки, и мама играла с двумя мальчишками-сорванцами. Я задумчиво посмотрел на них и улыбнулся: ведь, несмотря на предательстве тридцать семь, никакой настоящей любви у меня, скажем честно, не было…

Отчего не было? Я посмотрел на дорожку из желтых роз. Наверное, от того, что всегда думал: «Есть дела поважнее!» Все откладывал на потом, да вот и дооткладывался. Венера всегда не любит, отвергшие ее дары. Впрочем, были ли у меня те дары? Ребятишки шумят, но я никак не могу представить, что у меня могли бы бегать два таких же сорванца. Боги не наградили меня чадолюбием. Или просто не было времени: тогда считал это все пустяками.

Я остановился возле маленькой стеллы, сделанной из светло-серого гранита. Ее, видимо, поставили ещё сто лет назад — во времена Кесаря Клавдия, когда было модно возводить колонны из гранита, а не мрамора. Притаившись между двумя лавровишнями, она смотрела на меня, словно призывая сделать шаг в прошлое. Словно дразнила тем, что прошлое было здесь, совсем рядом, но вернуться в него было невозможно. На стелле проступала слегка потёртая надпись. Прищурившись, я разобрал буквы:

Semper sint in flore! **

Вздохнув, я оглянулся за маленький куст ольхи. Мне чудилось, что юная Клодия в короткой синей тунике снова зовёт меня погнаться за ней, словно не было всех этих лет.

Примечания:

* Валерия Мессалина, иногда — Месаллина (ок. 17/20 — 48) — третья жена римского императора Клавдия.

** В Античности климат в Италии был более прохладным и влажным, чем в настоящее время. На Апеннинском полуострове были огромные болота.

** Лукреция — легендарная римская женщина VI в. до н.э., прославившаяся своей красотой и добродетелью. После победы в «соревновании жен» ее изнасиловал наследник царя Секст Тарквиний. Это событие по преданию вызвало в Риме восстание и привело к установлению республики.

** «Пусть процветает все!» (лат.)

Свежая прелесть утра застала меня в постели и сама собой прогнала грустные мысли. Вечером нас преследует меланхолия, а утром мы полны сил и строим планы — таков закон зрелой жизни. В юности мы любим тайну вечера и ночи; в зрелости — бодрость и оптимизм утренних часов. Наверное, оттого, что в душе мы уже не хотим, чтобы проходил новый день нашей жизни и приближалась старость. А может, просто в зрелости мы учимся наконец ценить ясное и бодрое утро, которое прежде нам казалось таким скучным после ночи.

Сегодня пришла пора навестить следователя Публия Вирна, занимавшегося делом Эмилии. Он проживал далеко от Форума, в отнюдь не респектабельном районе Рима. Естественно, что на другом берегу Тибра особняков почти не было: здесь высились пятиэтажные инсулы из бурого кирпича. Возле одной из таких многоэтажек в форме неправильного треугольника и остановился мой кортеж.

Пока я выходил из носилок, полуголые ребятишки, возившиеся во дворе с битыми глиняными горшками, с любопытном рассматривали их. Экое диво: в их края заглянул столь богатый кортеж! Спустя мгновение я увидел, как из дома выбегает невысокий полный человек. Лысая голова едва покрыта ободом курчавых чёрных волос — остаток былой шевелюры. Настоящий полненький самнит.

— Сенатор Фабий… Небо, сам сенатор Фабий пожаловал к нам! Терезия, ты только посмотри!

Забавно, что Вирн зовёт меня сенатором, хотя я ещё не избран им. Я в самом деле служу при сенате, но пока ещё не ношу сенаторскую тогу. К двери вышла высокая тонкая женщина с удлиненным морщинистым лицом — наверное, его жена. Увидев меня, она почтительно поклонилась, хотя всем видом сохраняла спокойствие и достоинство.

— Рад приветствовать вас, почтенный Публий Вирн… — кивнул я, но тот, кажется, впал в ступор и не слышал моих слов.

— Терезия… Терезия… Ты только взгляни… — звал он то ли жену, то ли дочь. — К нам пожаловал сам сенатор Фабий! Вы не обессудьте, почтенный сенатор, в доме у меня все вверх ногами: четверо детей, гам и галдеж… Гам и галдеж! — повторил он, все так же подобострастно улыбаясь.

Я слегка поморщился. Терпеть не могу подхалимаж, ибо совершенно согласен с великим Гнеем Невием: подхалим первым тебя и предаст. Равно как самый бойкий говорун, скорее всего, ни капли не верит в свои пышные слова. Не сомневаюсь, что этот самый Публий Вирн обдумывает, что именно можно с меня получить. Семья большая, а жить нечем… Никогда не понимал, зачем бедняки рожают много детей: куда плодить нищету? Впрочем, если он мне поможет, я будут только рад его поблагодарить.

— Я спешу, и мы можем прогуляться немного, почтенный Публий Вирн, — избавил я его от постыдной необходимости приглашать меня в вонючий пошарканный дом.

Публий посмотрел на меня то ли с почтением, то ли с восхищением.

— О, конечно, конечно… Я уже получил письмо, что вы, почтенный сенатор Фабий, берете на контроль дело этих гнусных людишек. Гнусных, ох и гнусных! Как моя дорогая Терезия говорит: до ты наши власти к гадинам этим, ох добры!

При этих словах он потер руки и изобразил смех. Явно не знает, как ему быть в моем присутствии. Я изобразил улыбку и показал Публию путь к пустырю: его дом как раз стоит возле обрыва. Довольный Вирн засеменил за мной.

— Расскажите-ка мне, друг мой, — перешел я сразу на близкое обращение, — сколько точно в той секте человек.

— Двенадцать. А то как же — двенадцать! — радостно ответил он мне. — Вечерами в катакомбах собирались под землей у Тарента.

— Читали свои книжки? — улыбнулся я краешком губ, глядя на трещины в соседнем доме. Его, похоже, строили тут еще при Кесаре Тиберии, если не раньше.

— Если бы только читали! — черные глазки Публия сверкнули. — Они и народ совращали, собирали на чтения своих книжонок.

— И ведь ходит, невежественный плебс! — притворно вздохнул я. — Сейчас надо поймать Вирна на свою волну.

 — Так ведь заманивают дураков… Еще как заманивают… Общим хлебом кормят и общим вином поят. Бога своего жрут, — содрогнулся он. Я присмотрелся: на этот раз Публий, похоже, не рисовался.

— Что-то такое я слышал.

— Не жертву богам приносят, а сами Бога пожирают своего, звери. Хуже пуннов*, — поморщился он. — Ну, а бедному плебсу только предложи бесплатный хлеб с вином — разом прибегут, — выпалил Вирн.

«А он не глуп», — подумал я, оглянувшись на узкую улочку, где прямо на брусчатке сидели два гончара. Только сейчас я понял, что передо мной был не обрыв, а овраг, превращенный в зловонную помойку. Чего только не валялось внизу — от остатков разбитого сундука до полуистлевший тряпок и ночных горшков. Лучше было подальше отойти от зловония.

— А кем была у них Эмилия Квинткиллия? — поинтересовался я.

— Главной проповедницей… — почему-то перешел на шепот мой собеседник. — Подумать только: представительница такого древнего и почтенного рода! Как только она могла — уму непостижимо…

— Почтенный Филипп Сервий ознакомил меня с фрагментами ее проповедей, — мы подошли к большому платану, под которым можно было спрятаться от палящего солнца. — Как вы их достали?

— А, это заслуга господина Сервия. Он забросил к ним одну соглядатайшу, звать Домитиллой, она и записала проповеди…

— Любопытно… — на всякий случай я отметил для себя это имя. — Но в таком случае получается, что Эмилия Квинткиллия была главой их секты?

— Нет… Нет… — замотал лысой головой Публий. — Главой у них был некий епископ Антоний, а Эмилия — главной проповедницей. Из показаний других я узнал, что они долго жила на Востоке и проповедовала в Малой Азии.

«Неужели в Мире?» — сразу мелькнула у меня непрошенная мысль. Не может быть. А хотя… Кто знает, может, и в Мире. После окончания службы в Тавриде я всё же поехал в Миру, искать следы отца. Там недалеко от их приморского колумбария я увидел процессию поклонников Распятого. Женщины шли, кутаясь кто в рубище, кто в более дорогие восточные одежды из виссона. Что, если среди них была и Эмилия? Мне даже показалось, что одна из них пристально посмотрела на меня: во всяком случае, я ощутил на себе ее пристальный взгляд. Но это, впрочем, уже совсем другая история…

— Что же, почтенный Публий Вирт, пришла пора нам согласовать тактику. Дело государственной важности, — чуть замедлил я голос для придания весомости словам. — Наша с вами задача: не казнить Квинткиллию и даже не вырвать из нее раскаяния, а заставить ее признать власть Кесаря!

— Понимаю… Нам нужно ее отречение? — сказал Публий.

— Даже не совсем отречение. Пусть Квинткиллия станет первой поклонницей Распятого, публично признавшей власть Кесаря. Кстати, было бы неплохо, если бы часть их секты и вовсе отреклась от этого учения — для эффекта. Думаю, вы и сами, как умный человек, понимаете, что это станет прецедентом: сторонница Распятого признала власть Кесаря!

Публий смотрел на меня, что называется, «во все глаза». Я рассматривал серый ствол платана и чувствовал горечь, повисшую на сердце. Мог ли я представить в те дни, когда мы в юности сидели на балконе, что однажды назову Эмилию холодно «Квинткиллией»?

— Это дело государственной важности и закрытое, — предупредил я на всякий случай Публия.

— Понимаю, почтенный господин сенатор, только есть одна незадача… — потупился прокурор. — Матрона Квинткиллия слишком непримирима.

«Узнаю Эмилию, — подумал я со смесью грусти и легкой гордости. — Да, с годами она не меняется, увы или к счастью». Налетевший ветер зашевелил ветви платана, словно напоминая, что лето все же прошло.

— Надо попробовать переломить дело, друг мой, — сказал я.

— Друг… Я друг самого сенатора Фабия? — залепетал прокурор.

— Предлагаю, мой друг, — пожал я ему руку, — разделить обязанности. Вы будете допрашивать матрону Квинткиллию как можно жестче, напоминать ей, какие казни ожидали ее собратьев. Что их епископ Игнатий за дерзость Великому Кесарю Траяну был заживо брошен на съедение львам…

— И верно, хвала Великому Кесарю! Так ведь и надо с ними… — в черных глазах Вирна мелькнул жесткий огонь.

— Ну, а я будут возить матрону Квинктиллию в Сады Лукулла, поить хорошим вином, говорить ей о милости Кесаря, о ее перспективах в жизни… Уверен, вместе мы сыграем отличный полковой дуэт! — улыбнулся я.

— Я… Я всегда рад стараться для вас… — воскликнул Публий. — Только вот расходы… Магистрат их совсем не покрывает, совсем…

— Расходы? — переспросил я. По синеве неба чуть поползли легкие облачка, словно случайные белые овцы на синем лугу.

— Папирус, перья… Все дают только на один-два допроса… С этими всегда не церемонились ведь… — потупился прокурор.

Я кивнул и охотно протянул ему мешочек с золотыми монетами. Пусть уберет от дома свалку, в конце концов.

* * *

Согласовав стратегию с прокурором, я мог спокойно ехать к подруге детства, Эмилия с теплой улыбкой сама открыла мне дверь и протянула кувшин для омовения рук. Сегодня на ней было длинное желтое покрывало из виссона, который, впрочем, только добавил ей очарования. Золотистый цвет ее очень украшает — может, из-за белых волос, а может, из-за белизны кожи. Сверкнув синим отливом глаз, Эмилия предложила мне проследовать наверх в библиотеку.

— В такой чудесный день просто жаль сидеть дома, — сразу взял я быка за рога. — Давненько мы не гуляли в Садах Лукулла!

Эмилия кивнула, словно и не ожидала от меня других слов.

— Мне запрещено покидать дом, но подозреваю, что почтенный сенатор Фабий достал мне разрешение на прогулку.

— Ты сомневалась? — поднял я брови вверх. Эмилия тем временем поставила кувшином с водой на табурет.

— Разумеется, нет. Позволь, я только прихвачу мой зонтик от солнца!

Она легко побежала из прихожей, и я невольно залюбовался ее движениями. В каждом ее поступке была неразрешимая для меня загадка. Вот она сидит дома, ожидая унизительного, а может быть, смертельного приговора, и при этом так спокойно собирается поехать на прогулку в Сады Лукулла. То ли она априори верит, что все кончится хорошо, то ли ее спасает легкомыслие. Разумеется, храбрость римлянок во все времена была легендарной, но здесь была не храбрость. В Эмилии сейчас жила удивительная легкость, словно она была сотворена из воздуха и мчалась навстречу счастью. «Как пятилетняя малышка за бабочками», — подумал я.

— Что же, тебе, почтенный Гай Валерий Фабий, придется идти на прогулку с восточной женщиной! — вернувшаяся Эмилия с легкостью поправила складки длинного покрывала.

— Я буду чувствовать себя на берегах реки Иордан! — поклонился я с легкой насмешкой. — Как оно называется, кстати?

— Мафорий, — охотно ответила Эмилия. — Здесь в Риме такие покрывала редки.

Реплика про реку Иордан должна была напомнить кое-что очаровательной хозяйке, но она явно проигнорировала мой намек. Стражники отдали нам честь при выходе из дома: они, без сомнения, были уверены, что я везу опасную преступницу на допрос. Приблизившись к носилкам, я подал руку Эмилии, и она легко прыгнула на сиденье.

— Ну, рассказывай, Эмилия Александрина! — чуть насмешливо сказал я, когда наш кортеж тронулся вперед.

— Лучше рассказывай ты! — весело сверкнули глаза спутницы.

— Я?

— Конечно, ты. Ты ведь правда много лет провел на берегах Понта Эвксинскгого, — сказала Эмилия. — Можно сказать, странствовал, как Одиссей.

— Это верно… «Многих людей повидал и события видел»… — я, наклонившись, протянул Эмилии заготовленную желтую розу из моего атриума.

— Какая прелесть… — Эмилия улыбнулась и покрутила ее в руках. — Видишь, детские мечты сбываются! Ты стал почти что Одиссеем, как хотел.

— Помнишь, мы втроем изображали аэдов? — рассмеялся я, задернув белую занавеску. — У тебя в лоджии. Викентий читал с чувством, Теренций, как в театре…

— А ты нагло посмеивался, передразнивая гомеровские строки? — пристально посмотрела на меня Эмилия. — Ну так как, встретились тебе чудовища на берегах Понта?

— Полным-полно… — шуточно вздохнул я. — Причем они куда опаснее чудовищ «Одиссеи».

— Может, расскажешь о них? — Эмилия снова понюхала розу.

— Прежде всего, хронофаги — люди, беспощадно пожирающие наше время, — откинул я палец. — Причем впустую — глупыми разговорами, ненужными делами или просто бесцельным пребыванием в нашей жизни. Любимые фразы тех чудовищ: «Да незачем», «Да просто так…», «Да дурь!» или что-то в этом роде.

— Согласна. Они пострашнее лотофагов, — улыбнулась Эмилия краешками губ, все еще довольно рассматривая розу.

— А еще на вопрос «Что ты хочешь?» чудовища-хронофаги любят отвечать: «Да, в общем-то, ничего!» — сказал я.

— У тебя они хуже гарпий, пожиравших обед путников! — моя спутница, похоже, решила подзадорить меня.

— Помнишь вазу с Одиссеем и спутниками? — подмигнул я. — А теперь представь вазу «Одиссей и хронофаги»! Причем чернофигурную…

— Так, про хронофагов поняла… Какие еще чудовища живут на берегах дикого Понта? — в голосе моей попутчицы появилось что-то задорное.

— Сирены, — откинул я второй палец. — Особый такой тип женщин, которым не интересно ничего. Ни семья, ни дети, ни учеба. Только получение удовольствий за счёт богатых мужей.

— А есть ли у тех сладкопоющих сирен когтистые лапы? — многозначительно посмотрела на меня Эмилия.

— Еще какие! Высасывают все соки, а потом безжалостно выбрасывают на свалку. И забывают, словно приняли нектар забвения.

— Викентий, помнится, переживал, что сирены вымерли во времена Одиссея… — быстро посмотрела на меня спутница.

— Да нет, живы и даже здоровы. И популяция их постоянно растет, — махнул я рукой. — Наш Викентий был большим идеалистом.

— Стоило ли ехать так далеко на берега Понта, чтобы увидеть тех сирен? — улыбнулась Эмилия. — А есть ли еще какие-нибудь чудовища?

— Хватает… Разные мелкие паразиты, желающие выудить из тебя хоть что-нибудь.

— Как интересно… А кентавры в Тавроскифии все же есть? — быстро спросила Эмилия.

— Насчет кентавров не скажу… — неопределенно поводил я рукой. — Зато есть чудовищные любители качать права. Такая порода чудовищ: не сделали в жизни ничего, но уже трясут денег, славы, почета и повышенного внимания к их бесценным персонам.

— Что же, вижу, остроумие тебе не изменило, Гай Валерий Фабий. Честолюбие тоже… — внимательно посмотрела на меня Эмилия. — Помню, Викентий в былые времена говорил, что ты честолюбив, как Энкелад**.

— Вот это, пожалуйста, не надо, — шуточно выставил я вперед руки. — Энкелад, как известно, кончил весьма плачевно.

— Прости… Викентий хотел как лучше… — заметила Эмилия. — Не смейся над наивностью, сенатор Фабий!

— Смеялся и буду смеяться! — так же весело ответил я, словно мы опять, как двадцать лет назад, сидели всей компанией в ее атриуме.

За дружеским смехом мы и не заметили, как кортеж остановился у ворот Садов Лукулла. На этот раз я приехал туда не через восточные ворота, как вчера, а через северные ворота — поближе к фруктовым садам. Само по себе это было интересно — соединить фруктовый сад и парк, поставив рядом с грушевыми и сливовыми деревьями фонтаны, бассейны с форелью и беседки. Пространство между деревьями оставили густо заросшим высокой травой, как и положено во фруктовом саду. У входа нас встретили две довольно старые яблони, урожай с которых, видимо, уже давно собрали.

— Как Туллия? — спросила Эмилия, когда мы обогнули яблони по гравиевой аллее в форме полукруга. Она говорила так спокойно, словно мы с ней расстались только вчера.

— Вышла замуж, — дежурно ответил я. — Теперь она Туллия Флавия Ларция. Они уехали из Рима и уже год живут в Афинах, куда назначен ее муж.

— И как тебе родственник? — Эмилия посмотрела в сторону большой клумбы из желтых роз — точь-в-точь как та, что подарил ей я. В самом центре клумбы бил маленький фонтан из бежевого мрамора.

— По мне, так Теренций был всё же повеселее. Но вполне себе ничего. Упитанный и нарциссичный.

Моя спутница звонко рассмеялась. Идти в вишневые заросли нам не хотелось, и я указал ей на дорожку. В самом ее центре была небольшая лужа — след недавнего дождя, что лишь придавало саду неясное очарование.

— Ты, значит, знал про их роман с Теренцием? — бросила Эмилия быстрый взгляд.

— А это было тайной? — удивленно вскинул я брови.

— Да в общем-то нет. Но пойми, для Туллии то была всего лишь месть. Не самое лучшее чувство, но по-человечески понять и пожалеть ее можно.

— Месть?

— Конечно, — моя попутчица обернулась и снова посмотрела на остающийся слева от нас розарий. — Туллия была не очень красива и всегда страдала от красоты и уверенности Клодии. Она видела, как Клодия покорила тебя, и ей ужасно хотелось доказать самой себе, что она тоже может покорить кого-то, как Клодия тебя.

— Неужели ее правда так раздражала красота Клодии? — взглянул я на круглую белую беседку.

— Скорее, то, как держалась Клодия благодаря своей красоте, — уточнила Эмилия. Легкий ветер покачал чуть пожелтевшую траву и уже пустые вишневые ветви.

— Не понимаю… — покачал я головой.

— Ты совсем не чувствуешь женщин, — чуть уколола меня Эмилия. — Клод была самоуверенна благодаря своей красоте. Она могла сказать любую глупость, и все вокруг восхитились бы, как она очаровательна. А скажи такую же глупость твоя сестра — все скривятся.

— Неужели это так важно? — чуть подавил я зевоту.

— Для женщин — да, важно. Кое-кто даже болеет от такой несправедливости.

— Но, надеюсь, Туллия успокоилась после того, как ей овладел Теренций?

— Скорее всего, да. Она доказала сама себе, что может нравиться мужчинам даже в присутствии Клодии. А для нее это дорогого стоит.

Мы замолчали. Перед нами открывалась мраморная лестница, ведущая вниз к прудам. Внизу, как обычно, было людно: посмотреть «персидские пруды» хотят многие. Место и в самом деле милое, что говорить. Но самое диковинное — это, пожалуй, растущая группа слив у пригорка с лестницей. На траве кое-где валяются чуть давленые лиловые сливы — то ли не убранные, то ли намеренно оставленные здесь, как и положено во фруктовом саду. Я вдруг вспомнил, что, когда я застал Туллию с Теренцием, ширма задернута не была. Уж не хотела ли моя сестра, чтобы некто вошедший (например, брат) увидел, что она тоже может быть желанной?

— Я все жду, когда ты задашь мне главный вопрос… — Эмилия прервала мои размышления и посмотрела на приближавшиеся статуи львов, отделявшие одну лестничную террасу от другой.

— Главный?

— Да, главный. Как это я, римлянка, осмелилась изменить Отечеству ради невежественного учения? — Эмилия облизнулась. — Не отпирайся, ты ведь привез меня сюда именно ради этого вопроса, — хмыкнула она.

Я посмотрел на видневшиеся впереди гранитные ограды бассейнов. Да, проницательности Эмилии всегда было не занимать. Что же, тем лучше: это облегчает мне начало ключевого разговора.

— Скорее удивлен, — сказал я как можно более спокойно. — Как ты, человек блестящего ума и образования, могла выбрать это темное восточное учение для плебса? — я презрительно шмыгнул носом. — Почему не Эпикур, не Пифагоровская школа, не культ Изиды, в конце концов, а именно это суеверие, отколовшееся от иудеев?

Эмилия смерила меня коротким, но очень внимательным взглядом. Похоже, у нее была своя стратегия в разговоре со мной, которую эта плутовка продумала заранее.

— А зачем тебе это знать, если ты презираешь наше «темное суеверие»? — спросила она. Ступеньки кончались, и мы выходили на гравиевую дорожку.

— Допустим, из любопытства, — я тоже бросил на нее быстрый взгляд. — Мне, например, хочется узнать, что вас всех так влечет в это суеверие. А вот ты готова честно рассказать мне об этом?

Я понимал, что лучше всего сейчас ее немного задеть, спровоцировать на откровенный разговор. Тогда, возможно, Эмилия выйдет из личины беззаботности.

— Ну, если говорить кратко, это Вечная жизнь, — коротко сказала Эмилия**.

— Что-то я пока не видел там у вас «вечной жизни», — вздохнул я. — Скорее, в ваших пещерах дух похорон и смерти стоит. Все напоминает о смерти, — взглянул я на громадного мраморного льва, улегшегося от меня по правую руку.

К моему удивлению, Эмилия кивнула, словно заранее знала мой ответ.

— Это естественно. Поскольку ты боишься смерти, ты не понимаешь и воскресения, — ответила она.

— А-а-а-а-а… — недоверчиво протянул я. — Ну, если ты веришь в воскресение Распятого из мертвецов, то тогда ладно. Только что-то я не встречал покойников, которые бы воскресли, ну, хотя бы один…

— Ты произносишь это с такой гордостью, словно радуешься смерти, — грустно сказала Эмилия. — Ты спросил меня, отчего я верую во Христа? А я тоже спрошу тебя: что предлагают миру и людям ваши боги и мудрецы?

Я с интересом посмотрел вперед. Перед нами был большой гранитный бассейн с темно-синей водой и статуей вещего старца Нерея. Я знал, что восточные мудрецы каким-то образом научились делать воду синей, но после этого в ней не могло жить ничто.

— Да, что они обещают? — продолжала Эмилия уже с запалом. — Что дали людям греческие боги, погрязшие в собственных удовольствиях и жестких забавах? Мрачный Аид, где вечно скитаются души во тьме? Или наши, римские, боги, которые, похоже, уже сами не знают, что обещают? Что обещают наши учителя — эллинские мудрецы, наслаждавшиеся голой игрой ума? За ними пришли Сократ и Эвбулид, научившие не верить нас ни во что и опровергать самих себя!

— Ты зря нападаешь на Эвбулида, — попробовал я свести дело к шутке. — Вспомни его парадокс: сколько зерен надо положить, чтобы была куча?

— Какая радость! — с запалом выпалила Эмилия. — Какой высокий смысл жизни: сидеть у моря и препираться, сколько надо положить зерен в кучу, воображать себя при этом мудрецом и раздуваться от чванства!

— А ты не слишком почтительна к эллинской мудрости, Эмилия Квинткиллия! — съязвил я.

— Велика мудрость: сидеть и рассуждать о том, догонит Ахиллес черепаху или не догонит! — фыркнула Эмилия, взглянув на небольшую мраморную колонну, зачем-то поставленную напротив пруда. — За ними, естественно, пришел Эпикур, сообщивший, что не будет ничего, кроме атомов, на которые вы все распадетесь. И сколько ни создавай сады и пруды, — показала она на темно-синюю воду и группу склонившихся над ней черешен, — а этим будущую пустоту не скроешь!

Я слушал ее, глядя на простиравшуюся вокруг зеленую лужайку. Трава была аккуратно подстрижена и размечена гранитными камнями. Слова Эмилии казались мне поверхностными, и всё же, я должен был признать, в них было что-то интересное. Наверное, в чем-то она даже права…

— А как же «счастье будущих поколений», любимое изречение Тацита? — улыбнулся я. За синим прудом начинался другой, природный, наполненный зарослями белого лотоса и пушистого папируса.

— А эпикурейцы не до конца честны перед собой… — прищурилась моя спутница, глядя на длинные стебли египетской травы. — Ведь если мир — комбинация атомов, как они утверждают, то и жизнь не имеет цели. В какую бы даль ни отодвигали бессмыслицу и бесцельность, она не приобретает от этой дальности расстояния ни цели, ни смысла. Ты пойми: по Эпикуру мы должны назвать такую жертву совершенно бессмысленной! Если ты скажешь настоящему эпикурейцу: иди умирать за счастье людей, которые будут жить через несколько десятков лет, — он с полным основанием ответит: «А какое мне дело до счастья этих ни для чего не нужных людей, чтобы я отдал за них мою собственную жизнь?»

— Да, ты весьма подкована в философии! — прищурился я. — Хотя во многом, как ни удивительно, я с тобой соглашусь.

— Не удивлюсь. Ты ведь не утратил нравственного чувства, сенатор Фабий? — улыбнулась она. — Иначе не отдавал бы свои деньги лекарям, чтобы они бесплатно лечили детей плебса!

— Все-то ты знаешь, — фыркнул я. Мне почему-то было ужасно неудобно, что Эмилия подсматривал за моей жизнью. — Ладно, допустим, в критике ты права: ни один мудрец от Фалеса Милетского до Эпикура не дал рецепта вечной жизни. Но что предлагаете вы?

Мы обогнули линию прудов, за которой начинался ручей с орхидеями. Перейдя мостик, можно было попасть в «старый сад», целиком состоявший из груш и яблонь. Над ручьем в самом деле свисали желтые и белые цветы, словно напоминая, что молодость и лучшие годы еще не прошли.

— Ты и сам знаешь ответ… — Эмилия также посмотрела вниз, на маленькую песчаную отмель ручья. — Главное то — что там Вечная жизнь и Воскресение! Вера в Христа освобождает от греха, страдания, смерти человека и весь мир, пойми! Знаешь, как сказано в Писании? — прищурилась она. — «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут».

— Не забывай: ты говоришь с человеком, не разделяющим ваши мифы! — я чуть насмешливо посмотрел на стоящий поодаль маленький фонтан. Вода медленно капала из мраморной вазы, журча по поверхности.

— Нет, помню прекрасно, — Эмилия весело посмотрела на небо, казавшееся бездонно синим, хотя в воздухе уже стояла дымка ранней осени. — Но, думаю, каждый человек не потерял способность почувствовать истину, когда он ее увидит.

— Что такое «почувствовать»? — мои губы перекосила легкая гримаса. — Прости, не понимаю и не понимал никогда. «Почувствовать» — это значит придумать отсебятину и верить в нее.

Моя спутница задумчиво посмотрела на меня. Что странное мелькнуло в ее сине-зеленых глазах: уж не жалость ли? Я насторожился, слушая пронзительные крики неизвестных мне птиц.

— Да, ты всегда признавал только факты и логику, — кивнула Эмилия. — В этом и твоя, и наша общая сила и слабость.

— Наша? — не понял я, посмотрев, как влюбленная пара остановилась возле растущей невдалеке большой яблони.

— Так мы, римляне, воспитаны, — Эмилия наклонила тонкую шейку. — Римлянин Пилат, умывший руки перед казнью Спасителя, — в ее глазах мелькнуло что-то похожее на ярость, — так же спросил Его: «Что есть Истина?» И его вопрос остался без ответа.

— Потому что нечего было ответить? — улыбнулся я. Крупный шмель сел на желтые лепестки розы и загудел в лепестках.

— Нет. Потому что перед ним была та Истина, о которой Пилат спрашивал, — сверкнули глаза Эмилии. — И если он не хотел ее — всякий ответ, то есть доказательства ее, были бы излишни.

— Остроумно! — рассмеялся я. — Во всяком случае, всегда можно будет сказать оппоненту: «Сам виноват, что не понял!»

— Обязательно скажу в свое время… — снова улыбнулись мне глаза Эмилии. — Ведь откровенно говоря, ты, дорогой сенатор Фабий, печально невежествен в нашей вере. Да, ты допрашивал отдельных наших братьев и сестер, изучал их свитки, что-то смотрел в Библии, но снова не понял главного! — выделила она, посмотрев на одиноко стоявшее вдали грушевое дерево.

— Хорошо, тогда расскажи мне про это главное…

Я посмотрел вниз. Лукулл был, правда, оригиналом: во фруктовом саду он сделал мраморную лестницу, убегавшую вниз к маленькому ручью. Еще забавнее было то, что пригорок остался диким — бурно заросшим высокой травой. Через ручей был перекинут маленький деревянный мостик. Сейчас надо было определить, где у нее слабая позиция.

— Бог есть любовь, мой дорогой Валерий! — сказала она вдруг совершенно серьезно. — Если ты спросишь: что такое Бог по существу, мы ответим: любовь. «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».

«Она правда увлечена!» — подумал я, глядя на Эмилию. Теперь во всем ее облике появилось что-то другое. Ее глаза блестели, а черты лица приобрели некоторую резкость. Скулы чуть вытянулись, а фигура приобрела еще большую легкость.

— И в чем же, позволь поинтересоваться, проявляется его любовь? — насмешливо сказал я.

— Ты разве не знал? Тем, что он послал Сына своего искупить грехи человеческие, — пожала она плечами. — Пойми, только истинный Господь послал бы Сына на смерть ради людей. Сравни их с твоими богами. Венера, чесавшая кудри у зеркала, послала бы? Аврора, тащившая на свое ложе юных мальчиков, послала бы? Латона послала бы? Кого они любили, кроме чувственных наслаждений? Или, может, самодовольный Нептун, топящий корабли и насилующий нимфу Клейто, послал бы? Вот потому вы и сами не верите в них, — грустно кивнула Эмилия.

«Пожалуй, в этом что-то есть», — подумал вдруг я с горечью.

— Они были бездельники и полу-мерзавцы, наслаждавшиеся жизнью по Эпикуру. Только еще и бессмертные. Что же тут удивляться, что вы перестали верить в них, а поверили в Эпикура? Оригинал всегда интереснее копий, уж прости, — подняла она брови.

— Посмотри, — улыбнулся я, показав на небольшую рощу из яблонь, перед которой опять бил фонтан с дриадой, — чем не сад Эпикура?

— Вполне… — Эмилия посмотрела на журчащую воду. — Только сколько садов ни посади, сколько фонтанов ни поставь, а пустоты вашей жизни это не отменяет.

—  Чем же я или ты настолько виноваты перед вашим Богом, что нужно было посылать своего сына на смерть? Кстати, не велико страдание, если Бог знал, что его сын воскреснет, — фыркнул я.

— Потому что нельзя вынуть кирпичик из здания, мой милый Гай Валерий, — Эмилия подошла к фонтану и посмотрела на фигуру дриады, закрывающую себе ноги. — Все люди — одно здание. И грех первородный зла лежал на нас всех.

— Грех?

— Грех. Мы пустили в мир зло и смерть. Только как смыть его, сами не знали. Вот потому-то Господь и послал в мир Сына Своего, смыть его со всех нас. Христос Воскрес — и мы Воскреснем, если пойдем к нему! Как же ты не хочешь понимать? — нетерпеливо подняла она глаза и тотчас встретилась взглядом с дриадой.

— Только вот, прости, но смерти как были, так и есть… — чуть передразнил ее я. — И саркофаги как стояли, так и стоят… — посмотрел я на группу стоявших вдали грушевых деревьев. К ним нам, впрочем, надо было еще идти по нарочито дикой дорожке.

— Опять ты не понимаешь! — Эмилия от досады даже топнула ножкой. — То, что сделано Христом, сделано для вечного бытия мира. Восстановлена и гармония жизни в вечности. Зло уничтожено, потому что дана возможность святости. Нет боли страдания, потому что вновь открыт человеку путь для вечного блаженства.

— Выбор? — переспросил я. Меня преследовало противное чувство, что это невежественная сказка стала мне даже интересна. «Неплохо скроена, ведь правда?» — подумал я. Напротив нас через дорогу также росла группа одиноких грушевых деревьев, на которых висели желтые плоды.

— Да, выбор! Побеждена смерть, потому что воскрес Христос, и нас ждет всеобщее воскресение! — сказала Эмилия.

— Помнишь, нас учили, как писал Тарквиний Гордый? «Хочу есть хлеб и груши!» Символ свободы.

— А я хочу не только есть груши, но и идти к Вечной жизни, — вздохнула Эмилия. — Прости, но мне мало груш Эпикура! Какими бы вкусными они ни были.

— Ты говоришь так уверенно, словно была сама на небе. Но ведь все это только догадки и предположения. А вдруг ничего этого нет? Тогда как?

— Может, и нет. Только если смириться со смертью, то точно будет ничто, а так есть хоть и неизвестный, но шанс…

— И ради этого призрачного шанса ты, римлянка, готова предать Рим и предков? — вздохнув, я посмотрел на грушевую поляну. Несколько рабов как раз выкашивали длинную пожелтевшую траву, буквально прорубая дорожку к холму. Надсмотрщик орал на них: наверное, за то, что допустили заросли.

— Мне трудно будет тебе объяснить… — впервые на лице Эмилии мелькнула тень. — Я люблю Небесный Рим, преображенный Рим…

Так, уже лучше… Значит, мне все-таки удалось ее смутить и нащупать слабое звено в обороне. Пожалуй, лучше всего бить именно в эту точку. Я посмотрел на липкую грушу, возле которой кружилась стая жирных мух.

— Что такое «Небесный Рим»? — поднял я брови.

— Тебе пока еще будет трудно это понять… — нахмурилась Эмилия. — Но всякое сущее обладает существованием только в той мере, в какой оно сопричастно Свету, Творцу, поскольку само по себе оно непрестанно угасает, исчезает, умирает. Можно или тщетно привязываться к праху и в итоге его терять. А можно отказаться от всего ради Бога, но поскольку Он есть полнота всего, то и все, что потеряно, будет возвращено — причем не в своем слабом, неполном, земном подобии, а в полноте Вечности, божественного замысла. Я люблю Рим и хочу, чтобы он стал частью вечности.

— Восточная мистика… — пробормотал я.

— А разве эта мистика не больше соответствует твоем настрою, чем возвышенные слова? — посмотрела на меня Эмилия.

Я невольно посмотрел в ее глаза — зеленые, отливавшие синевой. Я не знал, что ей ответить, но не мог с собой ничего поделать. На миг мне показалось, словно я хочу слушать эту сказку еще и еще.

Впрочем, мне достаточно было вспомнить, как их люди едят в подземельях, пропахших маслом, общий хлеб, чтобы мной овладела брезгливость. Я поморщился и с досадой посмотрел на красновато-желтые груши. «Почему они не желтые?» — отчего-то подумал я.

Примечания:

* Пунны — презрительная кличка карфагенян в Античном Риме.

** Энкелад — в древнегреческой мифологии один из гигантов, сын Тартара и Геи. По преданию Афина убила его, бросив на гиганта остров Сицилию.

**Для воссоздания взглядом ранних христиан использована книга отца Валентина Свенцицкого «Диалоги».

Центурион беспощаден. Центурион всегда беспощаден. Я хорошо помню его — высокого человека лет сорока. Он учит нас по старинке. Как учили во времена войны с Ганнибалом. Как учили во времена войны с Пирром. Как учили во время неудачной войны с галлами.

— Выше ногу, мальчики! — кричит центурион. — Ровнее ряд. Лопоухий, быстрее, быстрее, в ногу со всеми! А то узнаешь лозы.

Это он кричит мне. За ошибки и непослушание нас порют виноградной лозой, да крепко. За более серьезные провинности — ивняком. У дедушки следы от порки ивовыми прутьями остались на всю жизнь. Я стараюсь как могу. Сердце вот-вот защемит, но надо идти.

— Что задремали, неженки! — рычит центурион. — По одному, бегом к реке!

Кажется, нас будут учить плавать. Что же, хоть в этом есть спасение. За обедом я терпел насмешки из-за слабых подтягиваний на перекладине — у меня слишком тонкие и слабые руки. Но сейчас впереди будет река. Что-что, а уж плавать я умею, как дельфин Нептуна.

Я сбрасываю одежду вместе со всеми. Наконец-то можно смыть усталость и пот! Я осторожно захожу в воду. Луций и Авреалин, смеявшиеся надо мной на привале, дрожат и жмутся, подбадривая словами друг друга. Я с презрением смотрю на них, а затем решительно иду в воду. Самый неприятный только один момент — погружение в холод. А дальше все будет легко.

— За мной на тот берег! — кричит центурион.

Мы плывем за ним. Аврелиан тянет за собой упирающегося Луция. Подбежавший ликтор беспощадно бьет его лозой по ногам. Ликторы — служители, сопровождавшие консула, — нас сопровождали повсюду и не расставались со связками прутьев. За каждую провинность следовал беспощадный удар — словно укус змеи.

— Молодцы! — хвалит центурион. — Эй, лопоухий, смотри, как плывешь! — удивляется он, видя, что я плыву вторым, легко преодолевая течение. — Тебе в лазутчики дорога!

На берег я выбегаю первым. Там, на крутом холме, нас ждет главный подарок — оружие воина. Сегодня нам должны принести оружие.

— Да быстрее, — вытаскиваю я почти за шкирку невысокого Гнея. Он, бедняга, выбился из сил, пока плыл. Центурион ничего не говорит, но чуть улыбается в обветренное лицо. Товарищество — основа нашей армии.

— А ну-ка, быстрее, неженка. Эй, лопоухий, тяни его! — кричит он нам для острастки. — А ты, неженка, научи лопоухого бегать, как он тебя плавать!

Мы бежим вперед. Нам выдадут оружие — короткий блестящий меч, пилум с длинным трехгранным наконечником, крепкий щит с гербом. Но что это? В повозках оказались вместо мечей какие-то плохо обструганные палки, а вместо щитов — плетенки из прутьев!

— Что? Не нравится? — насмешливо спрашивает центурион. — Научитесь владеть сначала ими, сопляки!

— А меч? — кричит возмущенный Аврелиан.

— Меч? Ишь чего захотел сразу — меч. Быстрее, быстрее взял плетенку, сопляк. Теперь бегом к чучелам! Правую ногу вперед! Быстрее, быстрее, лопоухий! Как будто плывешь!

А это центурион уже снова кричит мне.

* * *

Я просыпаюсь и протираю глаза. Спальня еще плывет перед глазами. Видения юности по-прежнему преследуют меня: правда, теперь я знаю, что все закончилось хорошо. Центурион показал мне, «лопоухому», как правильно нужно плетью поражать чучело. А вот Аврелиану не повезло: простудившись, он слег и отправился прямиком в урну. Хотел научиться хорошо плавать, вот и полез в ледяную воду. Многое должен уметь римский воин, но главное — уметь повиноваться и сдерживать себя. И я тысячу раз благодарил богов, что от матери научился этому великому искусству: с младых ногтей усвоил, что, когда тебя бранят, надо стоять и смотреть в пол, давясь своей обидой. Бунтовать можно, только когда ты сильный. Как Гай Марий…

Что же, скоро пора снова ехать к Эмилии. Думаю, вчера Публий хорошо с ней поработал: напомнил, что сторонников их зловредного учения часто скармливают в цирке львам на глазах у публики. Что же, на этом фоне мои добрые предложения должны будут казаться Эмилии настоящим спасением… Со времен военной службы я не мыслю свою жизнь без обливания ледяной водой, а потому быстрее бегу опрокинуть на себя заготовленное ведро. После него и жизнь кажется бодрее. Теперь пришло время гимнастики в атриуме и пробежки вокруг моего городского сада.

Хитрый Филоктет уже перебрался сюда и охотно помогает мне обустроиться в римском доме. Я до сих пор со смехом вспоминаю, как учился эллинскому языку по «Илиаде». Я умолял Филоктета сказать мне, помирится ли Ахиллес с Агамемноном, одолеют ли троянцы греков в бою у кораблей, победит ли Ахиллес Гектора… «Не знаю…» — невозмутимо отвечал мне хитрый грек. — «Я запамятовал… Возьми-ка да почитай сам!» — протягивал он мне личный список. Я читал, изо всех сил выписывал слова на восковую дощечку, чтобы только узнать, победили ли троянцы. Мы ведь и есть уцелевшие троянцы, и мне ужасно хотелось, чтобы хоть кто-то сразил Менелая. Не знаю почему, но наибольшую ненависть у меня из всех греческих героев вызывал именно царь Спарты.

Делая последний круг, я задумался, где прогуляться с Эмилией сегодня. Сады Лукулла вряд ли подойдут — не стоит дважды повторять одно и то же. Сады Саллюстия? Слишком уж похоже. Неожиданно я вспомнил маленький сад за круглым храмом Юноны: тем самым, где жрицей была Элипис. Элпис… Элпис… А почему бы и нет, в конце концов? Пусть увидит меня с Эмилией и доложит Валенту, что я не теряю даром время, а занимаюсь делом. В том, что Элпис ему доложит, я не сомневался: уверен, она выполняет мелкие поручения Валента.

Разумеется, можно поставить перед Эмилией вопрос ребром, но я понимал, что не время. Я ведь еще не смог по-настоящему одолеть ее в споре, а без этого предлагать Эмилии сотрудничество было глупо. Позавчера поле боя осталось за ней. Вчера мы обменялись ударами: мне стала интересна ее сказка, а я понял, что она еще немножко остается римлянкой — хоть и твердит свою заученную фразу, что «нет ни эллина, ни иудея». «Небесный Рим» — придумать же такое! Впрочем, сказка правда интересная. Послушаю сегодня ее продолжение.

Эмилия встретила меня уже готовой к прогулке — словно и собиралась совершить ее давным-давно. Внешне она по-прежнему весела и беззаботна, разве что теперь надела не желтый, а светло-синий мафорий. Не знаю, хорошо ли поработал с ней вчера Публий… Судя по довольному лицу Эмилии, или он бездельник, или она совершенно не боится его угроз. Не верит? Думает, что это не серьезно?

— Ты вновь предпочитаешь разговор вне дома, — легко улыбнулась Эмилия. Стражники расступились, когда мы выходили по сверкающим ступенькам.

— Военная привычка: люблю говорить на ходу, — ответил я. — Да и гулять на природе — одно удовольствие, — вдохнул я цветочный аромат полной грудью.

— В Сенате ты можешь говорить стоя, как вкопанный! — синие глаза моей спутницы сверкнули зеленью, словно волнистая гладь северных морей.

— Так то в Сенате… 

Я ответил ей в шутливой манере и тут же почувствовал неприятный укол в сердце: Эмилия мне до конца не доверяет. Чувствует двойное дно. День стоял теплый, но прохладный ветерок уже разогнал жару. Сентябрь никогда не спутаешь с августом. Именно в сентябре наступает тот самый осенний холодок или сквозняк, который делает его не похожим на весну.

— Знаешь, — задернул я белую занавеску носилок, — вчера мне показалось, что я даже заинтересовался твоей сказкой. Пожалуй, я хочу из любопытства послушать ее продолжение!

— Прекрасно, — улыбнулась Эмилия, обнажив маленькие ровные зубки. — Твоё любопытство не праздное! За ним стоит инстинктивное стремление к познанию Истины.

— Ты всё истолковываешь в свою пользу, — рассмеялся я. — Не могу даже представить себе, чтобы я когда-нибудь стал считать истиной то, о чём ты хочешь говорить со мной.

— Кто знает, кто знает… — Эмилия посмотрела на меня с напускной таинственностью. — Но мне кажется, что твое неприятие нашей веры типично римское: оно не столько логическое, сколько психологическое. Я не осуждаю тебя, а понимаю. Апостол Павел недаром говорил: «Иудей может креститься легко; эллину и римлянину это очень сложно».

«Пожалуй, она и правда проповедница, — подумал я. — Вон как бойко манипулирует! Надо будет прояснить, где она этому выучилась».

— Это ваш Савл, что ли? — насмешливо вскинул я брови. — Но, наверное, в чем-то ты права. Меня не устраивают обе восточные веры: и ваша, и иудейская. Я в них все время что-то должен, я все время в чем-то виноват. Нет бы у вас была вера, где боги должны нам, где боги нас поощряют и предлагают что-то делать, а не запрещают… — мечтательно протянул я, вытянув ноги.

Эмилия кивнула, словно ожидая моего вопроса.

— Вот представь, что ты на острове, и вот-вот начнется извержение вулкана. Мы говорим — ты должен отращивать крылья и учиться летать, если хочешь спастись. Это можно считать обвинением, что ты рожден бескрылым? Так или нет, но решать тебе, погибать или становиться другим.

— Опять пошла восточная чушь, — поморщился я. — Ты изъясняешься загадками, как даже не пифия, а египетский жрец!

— Поразмышляй, и ты легко решишь эти загадки, — Эмилия многозначительно посмотрела на меня.

— Пожалуй, — ответил я. — Только сначала нам пора выходить.

Носилки в самом деле прибыли к невысокому храму с ионическими колоннами. Само здание напоминало плоский маленький куб, возле которого горели два высоких факела. Навстречу ко мне сразу вышла высокая темноволосая женщина в тунике жрицы. Она напоминала покрывало Эмилии, но при этом была ослепительно белой и без капюшона.

— Доброе утро, Гай Валерий Фабий, — сухо кивнула она мне. — Догадываюсь, что вы приехали к Элпис?

Я всегда подозревал, что верховная жрица Пентиллия не питает ко мне симпатии, хотя в чем именно я провинился перед ней — понятия не имею. Ее острый нос всегда напоминал мне птицу, да и во всем ее высоком облике было что-то, напоминающее болотную цаплю.

— Да, я хотел бы повидать Элпис, — ответил я, изображая улыбку.

Эмилия стояла позади меня и рассматривала мраморные волны, венчавшие колонны храма. Не могу сказать, нравился ли он ей или просто казался красивым зданием. Хотя меня вслед за Катоном всегда поражала наша страсть подражать во всем эллинам. Как будто они покорили нас, а не мы их…

— Элпис совершила воскурения. Идите… — недовольно пробормотала Пентиллия.

Мы прошли вверх по блестящим мраморным ступенькам. Эмилия следовала за мной с легкой улыбкой. Удивительно, но она, дочь римских патрициев, здесь словно чужестранка в этом синем мафории. Такое ощущение, что она и в самом деле родилась и выросла на Востоке, в пустыне на берегах реки Иордан, а ее римская жизнь была лишь сном. Интересно: что же это за такое учение, усвоив которое, люди забывают самое дорогое, что у них есть — Родину и отеческие святыни?

— Ты смотришь на храм, словно чужестранка, — тихонько съязвил я Эмилии.

— Наверное, в чем-то ты прав… — моя бывшая подруга кивнула с необычной серьезностью. — Я и правда точно вошла в мир забытых идолов…

— Ваш иудейский бог не идол? — бросил я на неё взгляд. Эмилия, однако, не снизошла до ответа, а только насмешливо улыбнулась.

Внутри храма стоял приятный полусумрак. Путь к статуе Юноны вёл через сумеречную часть — длинный коридор, ограждённый колоннами. По бокам между колонн стояли огни, которые зажигали жрицы в золотистых туниках. Жриц было около дюжины. Осмотревшись, я сразу заметил фигурку Элпис возле третьей колоны. Её трудно не заметить из-за тонкости и длинных ног, хотя во всем её облике присутствовала скорее некоторая угловатость, чем воздушность. Я показал жестом Эмилии, чтобы она подождала, и сделал быстрый шаг к жрице. Огонь Элпис уже горел, а она критично рассматривала его, размышляя, не подлить ли ещё масла из маленького сосуда.

— Доброе утро! — сказал я, как обычно, с легкой насмешкой.

— Доброе утро, Гай Валерий Фабий! — Элпис бросила на меня также чуть насмешливый взгляд больших серо-голубых глаз. — Сейчас я, к сожалению, занята, — отчеканила она.

Меня всегда немного умиляла способность Элпис дерзить. Ещё при нашей первой встрече она важно посмотрела на меня и изрекла: «Сейчас мне это не интересно. Вот когда будет интересно — тогда я дам знать!» Я изумился такой смеси напускной важности и дерзости при её незнатном происхождении. Обычно люди в её положении только робко благодарят своих благодетелей. Элпис, напротив, принимала внимание к себе как должное, словно ни на минуту не сомневаясь, что так и должно быть. Её лучистые глаза словно говорили, что не она просит благодеяний, а остальные просят Элпис их принять.

— А я, между прочим, привёз вам сладостей, — протянул я ей кусочки сухого сахарного желе.

— Спасибо! Вы всегда меня перекармливаете сладким! — в словах Элпис чувствовалась лёгкая насмешка, но я почему-то никогда не мог на неё обидеться. Хотя понимал, что она отчасти нахалка.

Род Элпис происходил из греков, которые обосновались на юге Италии с незапамятных времен: еще до того, как Пирр отправился покорять Рим. Отец Элпис умер, когда девочка была еще малышкой. Матушка могла дать дочерям кое-какое образование, но не имела средств, чтобы помочь их жизненному продвижению. Младшую дочь она довольно легко выдала выдала замуж, а вот у Элпис с этим как-то не заладилось: то ли женихи ей на подходили, то ли их отпугивал ее важный и вредный характер. Но так или иначе, мать Элпис похлопотала за нее перед Валентом, и тот согласился устроить ее жрицей в храм Юноны.

Я понятия не имел, какие нити связывали Элпис с ее матушкой и Валентом. Любовницей Валента она точно не была: весь свой пожилой жар он отдавал молодой жене Наталии — хищнице, безжалостно высасывавшей его состояние. Для младшей сестры Элпис и ее мужа Валент также пальцем не пошевелил. Возможно, он использовал Элпис как своего соглядатая: по обрывкам разговоров я понимал, что Валент ей доверял. Но ничего более определенного я предположить не мог, ибо даже мать Элпис не видел никогда в жизни. Да и саму Элпис я знал постольку, поскольку имел дела с Валентом.

— Элпис, мне нужно ненадолго отозвать вас, — прошептал я.

— Вообще-то я очень занята, Гай Валерий Фабий! — отчеканила она с какой-то напускной твердостью.

«Сколько же в тебе дерзости», — подумал я, но почему-то не мог сдержать улыбку.

— Элпис… Мне нужен ключ от храмового сада… — прошептал я. — Это по делу…

— Вам надолго? — спросила девушка с сухостью. Меня коробило, что Элпис, словно не замечая меня, продолжала возиться с маслом для своего огня.

Я никогда понятия не имел, как Элпис относится ко мне. Иногда мне казалось, что она надо мной посмеивается. Иногда мне казалось, что она меня не любит за что-то. Но Валент мне говорил, что Элпис за глаза говорит обо мне только с восхищением. (Впрочем, ей было чем восхищаться, учитывая, что именно я провел переговоры с Пентилией о взятии в храм Элпис). Иногда Элпис могла демонстративно читать мой свиток и холодно говорить: «С интересом читаю, так как написано здорово». А однажды нагло заявила мне, что я как ребенок, о котором надо постоянно заботиться. Трудно сказать почему, но эта бедная жрица из полугреческой семьи чувствовала себя чуть ли не моей старшей сестрой.

— Не знаю. Мне надо пообщаться с одной матроной, — перехожу я на шепот.

— Эмилией Александриной Квинктиллией, которая ожидает суда, — отчеканила Элпис. — Я знаю.

Это еще одно ее отвратительное качество — говорить открыто и вслух обо всех проблемных вещах, которые другие стараются скрыть. «Знает она… Как же…» — подумал я с легкой досадой, хотя по-настоящему разозлиться на Элпис почему-то не мог.

— Знаете что? — спросил я, старясь также говорить немного насмешливо.

— Знаю, что вы к ней можете быть неоправданно добры, почтенный Гай Валерий Фабий! — девушка повернулась и резко бросила на меня выразительный взгляд.

Ее синие глаза снова стали лучистыми, словно даря мне мне маленькую радость. Единственным недостатком Элпис была очень сухая кожа: кое-где на щеках были красные пятнышки, а под ухом иногда возникала маленькая язва, которая то заживала, то проявлялась вновь. Несколько мгновений мы внимательно смотрели друг на друга.

— Так ключ все-таки дадите? — спросил я с легкой насмешкой.

— Ключ дам, — так же звонко заявила Элпис.

Она вдруг оставила воскурительницу и побежала за колонны, где сгущалась привычная полутьма. Ее суховатая фигурка быстро мелькала между мраморных гигантов. Я смотрел ей вслед: Элпис всегда была необыкновенно тонкой и казалась мне слабой. Впрочем, жена Валента терпеть не могла Элпис и назвала ее «крысой». «Мания есть, величия нет у крысы!» — насмехалась она.

— Вот. Пентиллия дает не больше, чем на три клепсидры! — отчеканила Элпис. Иногда она мне кажется настолько тонкой, что ее нужно хорошо покормить.

— Это дело государственной важности! — пробурчал я. Терпеть не могу, когда меня еще и поучают.

— Вот и хорошо. Сами будете ей объяснять, — так же звонко и важно отчеканила Элпис.

— Я сам поговорю с ней, не волнуйтесь, — я также постарался добавить в голос максимум насмешки.

Я кивнул Эмилии, и мы направились к противоположному выходу. Впопыхах я даже не заметил, как девушка отреагировала на наш уход. Пройдя храм насквозь, мы вышли к маленькой двери. Я быстро повернул ключ.

— Эта Элпис милая девушка, — улыбнулась Эмилия.

— Только очень любит воображать, — я показал жестом следовать в сад. Мы начали спуск по маленькой мраморной лестнице, крутящейся мимо круглых террас.

— Ей же хочется показать тебе, какая она, — сказала моя подруга с легкой насмешкой. — Хотя немного перегибает палку, согласна.

Храмовый сад был намного меньше Садов Лукулла. Это, собственно, был небольшой квадрат, засаженный аккуратными рядами деревьев и кустарников. В центре стоял фонтан, изображавший павлина — священную птицу Юноны, завезенную к нам откуда-то с Востока. Возле фонтана росли, как и положено, две груши, с которых жрицы собирали священные плоды. Далее шли три клумбы, аккуратно засаженные розами, лилиями и восточными цветами бархатками в форме больших золотых шаров.

— Помнишь, мы с Титом пытались прорваться сюда через ограду? — меланхолично улыбнулся я. Сейчас мне было важно хоть немого вытянуть старую подругу из ее панциря.

— Конечно. Просто чудо, что вас тогда не поймали! — рассмеялась она.

— Тит, помнится, быстро убежал… При первом шорохе…

Я подошел к грядке и, сорвав крупную рыжую лилию, протянул ее Эмилии. Она зарделась от радости и, вдохнув аромат цветка, улыбнулась мне.

— Да? А у меня вот другие сведения! — хмыкнула моя спутница. — Тит отважно лез через забор, а некий Валерий, услыхав шаги охраны, дал стрекача!

— Ну, это какая-то уже иная реальность… — фыркнул я.

— Ладно-ладно… «Платон мне друг, но истина дороже!», — как утверждал Аристотель, — шутливо погрозила мне длинным пальчиком Эмилия.

— А Эвбулид ему заочно ответил: «А кто сказал, что истина дороже друга? Всегда ли она нужна, та истина?» — засмеялся я. — Расскажи лучше про бывшего мужа. А то все дела да истина!

Эмилия задумчиво посмотрела на гравий, ведущий к розовым кустам, словно обдумывала слова.

— Эвбулид Мегарский был шарлатаном и мерзавцем, — неожиданно сказала она. — Его учение — роскошное самооправдание всех подлецов и равнодушных. Тех, кого не интересует ничто, кроме собственного удовольствия, покоя и самолюбия, причем в низшей разновидности.

— Намекаешь на то, что твой бывший муж, почтенный Луций Эвилий Манцил, был последователем Эвбулида? — поднял я брови.

— Ну, до такого он не дорос, чтобы прикрывать свою наглость Эвбулидом. Обычная наша, римская, свинья, каких у нас полным-полно.

— Эмилия! — возмущенно прервал я ее излияния.

— Прости, я лишена твоего примитивного патриотизма, Гай Валерий Фабий, — выделила Эмилия. — И о наших римских мерзостях говорю спокойно, в отличие от тебя. Ты посмотри, кто стали нашими богами? — ее глаза сверкнули зеленью. — Не философы, тосковавшие о высшем, а настоящий эллинский сброд — Эпикур и Эвбулид. Первый учил: наплюй на весь мир, создай свой сад и живи в нем. Пусть кругом грабят, порют кнутами до смерти, распинают на крестах, продают детей, как скот, предаются порокам — ты живи незаметно и наслаждайся своим садом, пока не разложишься на атомы. А второй придумал, как жить, чтобы тебя еще совесть при этом не мучила. Жми плечами и, поедая нагло груши, спрашивай с ухмылкой: «А что такое совесть?» «Что такое истина?» «Что такое воровство?» «С чьей это точки зрения истина лучше друга?» «Спасай свою шкуру в роскошном саду и еще гордись этим, считая себя великим умником!» — вот чему научили нас эти два эллинских мерзавца! — скривилась она.

Я остановился и посмотрел на ягодный тис — необычный кустарник, привезённый к нам в Рим откуда-то с севера. «Из Британии или Паннонии», — подумал я. Куст был усыпан маленькими темно-зелёными иголкам, но кое-где торчали сухие ветки. В зелени игл было что-то примечательное, напоминающее о дождливых северных землях и топких болотах. В нем было что-то такое, отчего хотелось его потрогать. Впрочем, я знал, что лучше этого не делать: тис ядовит. «Нельзя пока предлагать сделку столь враждебно настроенному человеку», — решил я.

— Так что же муж? — спросил я.

— Муж… Знаешь, он был настоящим римлянином и язычником, — вздохнула Эмилия.

— Предпочитаешь, чтобы он молился вашему богу? — пожал я плечами. Рядом пышно цвела бордовыми пирамидами спирея, словно не желая признавать уже начинавшуюся осень.

— Я не об этом, — тихо вздохнула Эмилия. — Подход язычника, что нашего, что эллинского  — подход «умеренности», «золотой середины». В чем-то добр, в чем-то зол, где-то помогает, где-то эгоистичен, в чем-то жалостлив. Ну какой там героизм, какое злодейство… В итоге получается не черный и не белый, а (если их смешать) грязно-серый. И это для него, конечно, повод для гордости.

— А вы? — повернулся я к спутнице.

— А мы может быть одновременно и черными, и белыми. Причем не разделяясь и не смешиваясь, — вздохнула Эмилия, словно тоскуя о чем-то. — Вот и я… Прости, я, видимо, оказалась недостойной почтенного Луция Эвилия Марцилла, — улыбнулась она. — Потому и убежала от «золотой середины»!

Напротив нас виднелся куст можжевельника. Маленькие веточки с иглами напоминали свечи, только, в отличие от тисовых, они казались не колючими, а мягкими и густыми. Я подошел к нему и не смог преодолеть себя, прислонившись носом к гибким иголкам. На меня пахнуло таврическим хвойным ветром, несущим в себе резкость и ностальгию. Ароматом Понтиды с ее холодным пенящимся морем.

— Значит, ты поругалась с мужем из-за «золотой середины»? — усмехнулся я, хотя перед глазами плыли можжевеловые скалы Понтиды с кривыми дорожками вдоль камней.

— Я не ругалась с ним. Просто мы оказались друг другу чужими, — пожала плечами Эмилия. — Нам не о чем было толком говорить друг с другом. Он стал ухаживать за некоей Мариной, а я, прости, развернулась и ушла. Так будет лучше для нас обоих, — решила она.

— И там, на Востоке, ты обрела второе счастье, став чужестранкой у себя дома? — горько хмыкнул я.

Эмилия, однако, не лезла в карман за словом.

— Если хочешь, думай так. Только там, на Востоке, я нашла Слово Божие, а в нем себя, — развела моя бывшая подруга руками.

«Куда же теперь сворачивать? — подумал я. — Ладно, попробую еще раз».

— И какие же доказательства убедили тебя, что учение Распятого — истина? — спросил я, все еще не отрывая взгляд от можжевельника. Откуда тут понтийский можжевельник? Юпитер, да это же тот самый, которые привез я в подарок храму, когда устраивали в него Эплис! Пентиллия высадила его во двор храма, и он там разросся за эти годы. Можжевельник неприхотлив, как известно: сухость и холода ему только идут на пользу.

Эмилия задумчиво смотрела вокруг. Затем улыбнулась. По аллее важно шел темно-синий павлин, покачивая разноцветным хвостом. Сам по себе он ужасно напоминал небольшую курицу, но переливавшийся всеми цветами хвост придавал ему вид птицы из Эллизиума.

— Из внутреннего опыта, почтенный Гай Валерий Фабий, — кивнула она.

— Ах, значит, и здесь опыт… — протянул я с недоверием. — Хотел бы я знать, что это за опыт, превращающий сказку в действительность?

— Если без внутреннего опыта не может быть вера в бессмертие, тем более — вера в Бога, — спокойно ответила Эмилия. — Без внутреннего опыта и совести наступает Эвбулид.

— А согласись, красиво: ранняя осень, первые разноцветные листья падают на статую Геркулеса, и Эвбулид у моря спорит с Зеноном, — засмеялся я.

— Именно что осень. Закат, — сказала моя спутница. — А я не хочу осени. Я хочу вечной весны.

— Ты снова изъясняешься загадками, — посмотрел я на брызги фонтана, такие спасительные в этот жаркий день.

— Хорошо, я сниму их. Можно ли нашу веру доказать, ты, кажется, так ставишь вопрос? — Эмилия посмотрела на стоящую поодаль аллею маленьких туй. — Но что именно ты сочтешь доказательством?

— Я бы хотел услышать факты, — ответил я, глядя на гипсовую фигурку Амура с луком, затаившуюся между туями. — Если бы с «того света» были даны какие-либо свидетельства о жизни души в вашем загробном царстве, я считал бы вопрос решённым. Этого нет.

— Свидетельств, о которых ты говоришь, множество, — неожиданно серьезно пожала плечами Эмилия. — Но таково свойство неверия. Если я приведу тебе доказательства, ты усомнишься в правдивости фактов, нет так ли? — прищурилась моя спутница.

— Но как же быть? Нельзя же достоверными фактами считать рассказы о посмертном явлении ваших жрецов? — хмыкнул я, глядя, как брызги фонтана бьются о мраморные чаши лотоса. — Я слышал от ваших людей, что они являются им во снах, окруженные светом и в погребальных одеждах, — усмехнулся я, глядя на довольного Амура.

— Можно, конечно, — кивнула Эмилия. — Но я понимаю, что тебе сейчас такими фактами ничего не докажешь. Но я пойду иным путем. Я буду показывать тебе Истину, а там уж ты решай сам…

При этих словах Эмилия зачем-то провела рукой по квадратному кусту лавровишни.

— Постараюсь добросовестно рассмотреть ее, — рассмеялся я. Павлин развернулся и вдруг пронзительно закричал, издавая противный скрип.

— Чувство римской справедливости обязывает тебя! — ответила с улыбкой моя бывшая подруга. Крик птицы, раздавшийся откуда-то из-под кроны дерева, словно подтвердил ее слова. 

— «Fiat Justicia, Preat Mundus!» — как учил Цицерон, — вздохнул я. — «Пусть гибнет мир, но торжествует закон!»

— Именно что, — ответила Эмилия. — А мы веруем, что Бог по существу есть Любовь. Что в нём содержится совершенный всеведущий Разум и совершенная всемогущая Воля. Разум Божий, помысливший о вселенной, Любовь Божия, возлюбившая её, и Воля Божия, решившая быть ей, создали мир.

— Пока что не сильно отличается от «воли Юпитера! — пожал я плечами.

— Но есть главное отличие, — продолжала Эмилия. — Чувствовать Бога — это значит чувствовать единство вселенной, нетленность жизни, высший её смысл. У нас есть особое, неведомое вам чувство, что нас соблюдает Господь, и это даёт нам уверенность и твёрдость. Мы никогда не бываем одиноки, пойми! Мы всегда с Ним. Всё согрето для нас любовью Божией. И чувство радости — самое основное, самое неизменное наше чувство.

— А что значит «чувствовать Бога»? — переспросил я.

— Это значит не просто жить по внешним правилам, но и видеть большее, чем они, — ответила Эмилия. — Это значит — жить, не набирая очки, а стремиться к Творцу. Господь принял в свое Царствие даже распятого с ним разбойника.

— Что же дают тебе внутренние правила? — прищурился я.

— Мы и язычники только по внешнему своему виду одинаковы, а на самом деле разные, — спокойно сказала Эмилия. — Что чувствует последователь Эпикура, Гай Валерий, для которого мир — бессмысленное, бездушное движение атомов? У него нет радостного чувства любви Божией!

— Мне кажется, ты говоришь про какую-то муть, — прикрыл я веки. Впрочем, какой-то внутренний голос шептал мне, что за словами Эмилии стоит нечто большее.

— Хорошо. Тогда я пойду от противного. Пусть на один миг окажется, что ваш Эпикур прав, — вздохнула Эмилия. — Смотри же, какая «истина» откроется перед тобой. Мир — безграничная масса атомов, находящихся в движении. Движется Солнце вокруг Земли. Движутся планеты и звезды вокруг Земли, — повернулась она ко мне. — Каждая планета имеет свой путь движения, как пишет Птолемей, и каждый спутник описывает вокруг неё определённую, математически точную фигуру. Движется весь небесный свод. Движется неисчислимое множество звёзд Млечного Пути, и движется каждый атом вещества, из которого состоит мир, и в каждом атоме движутся, по строго определённым математическим законам, неделимо малые частицы. В неизменном движении пребывает этот никем не созданный мир. Без смысла, без цели. А я? И я такая же комбинация атомов. И моя жизнь — бесцельная, ни для чего не нужная игра этих движущихся малых частиц, которые в своём движении скомбинировались так, что явилась моя ни для чего не нужная личность, чтобы потом опять рассыпаться, точно кубики разных форм и цветов, для чьей-то забавы.

— Неприятная картина, — вздохнул я, вспомнив колумбарий. В этих урнах лежит даже не пепел, а прах каждого — отвратительное белое вещество вроде порошка.

— Это еще не все, — сверкнули глаза Эмилии. — Вещество не уничтожится никогда. Атомы будут продолжать своё бесцельное движение. Вечно будут двигаться и вновь возникать миры. Нет высшего разума. Нет высшего смысла. Бездушные холодные атомы всегда были и вечно будут. И это всё… Вот истина Эпикура! Вот чем вы, римляне, гордитесь!

— Если почувствовать всё так, как ты говоришь, пожалуй, немногие согласились бы жить, — вздрогнул я, глядя с надеждой на можжевеловый куст.

— Да, оно так и было бы, — убежденно сказала Эмилия. — Но дьявол хитер. Чтобы люди не могли прийти в себя, он уверил их, что они-то, потерявшие разум, и есть здравомыслящие люди. Он послал вам Эпикура, Эвбулила и им подобных. Научил их говорить что-то о величии себя, о каких-то необыкновенных достижениях — и всем этим вздором так уверил несчастных больных, что им совсем не хочется лечиться.

— У нас тоже есть боги, — я старался говорить как можно спокойнее, хотя моим словам не хватало твердости.

— Только не говори, что вы в них верите. В идолов, которых мы стащили у греков! — возмущённо сказала Эмилия.

— Ну… — я возмущённо прикусил губу, давая понять, что не собираюсь обсуждать святыни.

— А где хоть слово неправды? — бросила на меня открытый взгляд Эмилия, словно заранее осознавая свою правоту. — Они и эллинам были давно не нужны! Помнишь, как ты спросил нашего ритора, отчего после Одиссея не было ничего?

— Помню… — кивнул я, ибо отчитывали и меня за тот вопрос долго под смех Теренция и Тита.

— А почему? Потому что Одиссей — смертный, победивший богов. После него эти жалкие боги стали никому не нужны. И ты согласен со мной ведь, — вздохнула Эмилия. — Все это сказка для вас, — посмотрела она на синюю фигурку павлина.

— Что же даёт твоя любовь? — Я пытался насмешничать, но в душе хотел слушать её снова и снова.

— Ты знаешь сам, — вдруг посмотрела на меня Эмилия. — Знаешь, что сказал Господь, в отличие от Венер и Юнон? «Не оставлю вас сиротами; приду к вам». И воистину приходит в сердце каждого, и воистину каждый не чувствует своего одиночества. Это постоянное чувствование любви Божией воспламеняет и в наших сердцах любовь ко Христу, к миру как созданию Божию, к людям, ко всей жизни.

— Неужели за эту чушь твои братья готовы умереть? — посмотрел я на павлина, который как раз важно пошел к фонтану.

— Ты начинаешь понимать? — улыбнулась Эмилия — Страдания земные мы переживаем как спасительную Голгофу, и жизнь для нас — не беспорядочное чередование приятных и неприятных событий, а крестный путь, которым мы идём в вечное Царство Божие. Пойми, с Эвбулидом так по жизни не пойдешь, а с верой во Христа пойдешь! В этом и есть счастье.

— Счастье страдать?

Я остановился, как вкопанный. Солнечные лучи сияли все сильнее, и фонтанные брызги, к моему изумлению, превратились в радугу. Разноцветные брызги сияли на солнце, словно напоминая о каком-то счастье, утвержденном самой природой. Счастье цветов. Счастье света. Счастье жить, наслаждаясь красотой.

— Да, у нас есть право страдать, — кивнула Эмилия. — Самое главное чувство наше, совершенно не доступное неверующим людям, — Воскресение Господа. Его можно сравнить с тем, что испытывает человек, приговорённый к смертной казни и неожиданно получивший освобождение. По-новому сияет для него небо, по-новому дышит его грудь, по-новому видит он всю окружающую жизнь.

— Пока все это слова… — я все же не мог оторвать взгляда от разноцветного обруча радуги, переброшенного через фонтан.

— За преходящим тленным миром открывается вечная жизнь, новое небо, новая, преображённая земля. Вот почему: «Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим»… — Эмилия смотрела на радугу с таким видом, словно ни на минуту не сомневалась, что радуга должна была возникнуть именно здесь.

— А потому, почтенный сенатор Фабий, передай своему верному слуге Публию, что я не боюсь его угроз со зверями, — вдруг весело сказала Эмилия. — Вы вздумали меня пугать?

— Вы? — переспросил я.

— Прости, но у Публия не хватит ума на такую сложную комбинацию, — вздохнула Эмилия. — Я знаю, кто им руководит, — посмотрела она на меня. — Да только вот мученический венец святого Игнатия для меня праздник и радость, а не угроза. А когда ты поймешь почему, то обретешь свое счастье, — вдруг заключила она.

Я ошалело смотрел на сияющую радугу, не зная, что сказать в ответ. Никогда прежде я не ощущал так собственного бессилия.

Послеполуденное солнце медленно пошло на закат, когда я снова дремал в носилках. Зной оказался настолько сильным, что даже неунывающие торговцы-гончары попрятались под навесы и лениво смотрели на свои изделия. Мои носилки медленно плыли в сторону Палатинского холма. Дела — не повод забывать о родственниках. Сестры не было в Риме, поэтому вечером я решил нанести визит тёте Клавдии — той самой, которую моя покойная матушка считала недостойной рода Ларциев.

Род Ларциев, к которому принадлежала мать моей матушки, имел длинную историю. Он происходил из этрусков, и матушка всегда стремилась привить нам почтение к предкам. Ларции были одним из тех этрусских родов, которые не поддержали царя Клузия Ларса Порсенну, который помогал изгнанному Тарквинию Гордому: Ларции были среди руководителей обороны Вечного города. Затем Тит Ларций, по преданию, был чуть ли не первым диктатором Рима, разбившим опасных фидентатов. А потому фонтан в атриуме Ларциев — гордая этрусская секира, из которой не спеша вытекает вода. Правда, во времена Гая Мария род Ларциев захирел, но его ветви еще продолжают тихую жизнь. И мне, признаюсь, приятно осознавать, что в моих жилах течет их кровь.

С нашей ветвью Ларциев все оказалось слегка запутанно: мы с Туллией долго учили все перипетии рода под окрики матери. У ее матушки Марины Ларции был старший брат Спурий, названный в честь легендарного Спурия Ларция Флава — героя обороны Свайного моста во время той самой войны с царем Порсенной. У него были сын Септий и три дочери — Алевтина, Клавдия и Агриппина. (Не путайте ее с другой Агриппиной Ларцией — старшей сестрой моей бабушки). Именно с ними в основном и росла наша матушка — Фульвия Марина, отличаясь в семье самым жестким и требовательным нравом. Я, помнится, рассказывал, как она осудила кузину Клавдию за слезы после смерти одного из наших родственников. Дядя Септий, которого я знал плохо, занял крупный пост помощника наместника в Галлии. Старшая и младшая дочери успешно вышли замуж, а вот средней, Клавдии, не повезло, хотя у нее были любовники. Сейчас она владела фамильным домом Ларциев, а ее сын-бастард отправился служить в Иллирийские провинции.

На душе было неспокойно. Не только от того, что Эмилия раскрыла мою уловку с Публием, хотя и это было отвратительно. Как, собственно, вести с ней дальше переговоры, если она настроена так непримиримо? Еще неприятнее было ощущать, что я стал поддаваться на ее рассказы. Не то чтобы я поверил в их учение, но теперь я отчетливо ощущал, что не смог бы однозначно сказать «нет». Слишком заманчивой и красивой выглядела эта сказка: Бог посылает своего сына на землю, чтобы искупить грехи людей, и обещает им в обмен бессмертие.

Мне снова и снова вспоминались ее слова: «Всё умирает, всё предаётся тлению, но мы ликуем, потому что уничтожена смерть и за преходящим тленным миром открывается вечная жизнь, новое небо, новая, преображённая земля». Эмилия сказала их с таким убеждением, что даже ее глаза сверкнули синевой необычайно ярко… Я говорил себе, что это чушь, но внутренний голос задавал неприятный вопрос: «А что, если это все правда?»

Я отодвинул занавеску носилок и посмотрел на мелькавшие за окном белые дома. Некоторые из них мило закрывали платаны; кое-где виднелись и лимонные деревья с уже желтеющими плодами. Нет, всё же прогнать противный голос можно. Не могу представить, что я все время что-то должен какому-то там богу, который обещает мне бессмертие, да еще и говорит, что «нет ни эллина, ни иудея» — перед ним все равны. Еще более странно слушать, что я после смерти должен буду отчитываться перед ним за каждый поступок. Не хочу и не желаю! Но все-таки… Вдруг на мгновение окажется, что все ее слова — правда? Чем подстрахуюсь я на этот случай? Я задернул занавеску и прикусил губу.

«Они готовы умереть за эту сказку!» — сказал я себе.

«Но ведь и мы готовы умереть за Рим!» — возразил я сам себе.

«Но Рим — Родина! Он был и есть. А они готовы умереть за сказку?» — продолжал тот же голос внутри меня.

«Что ты хочешь мне доказать?» — устало вздохнул я и вздрогнул, ибо догадывался об ответе.

«Что вряд ли это совсем сказка, раз они так счастливы за нее умереть», — спокойно ответил мой внутренний собеседник.

За внутренним диалогом я и не заметил, как мы подъехали к дому Ларциев. Подобно другим домуам — нашего и Валента — он был длинным прямоугольником, который тянулся вдоль двора, а на улицу выходил глухими торцевыми стенами. Однако, в отличие от них, в конструкции дома Ларциев было больше мрамора. Каменная стена была не побелена известью, а состояла из аккуратно заточенных беломраморных блоков, которые пересекали черные полосы. Черепицы на крыше были не красными, а белыми. Даже узкую дверь оттенили две легкие ионические колонны с волнами. Только маленькие окошечки напоминали о том, что я вхожу в обычный римский дом, а не греческое строение.

Вестибул Ларциев также был необычно светлым для нашего римского дома. У входа стояла статуя Спурия Ларция Флава; справа и слева от нее в кадках росли две маленькие туи. Перед самой статуей были выложены семь маленьких мраморных камней, а сзади стояло несколько зеркал. Я предупредил тетю о своем визите, и потому ко мне сразу подбежал черный привратник-африканец. Упав на колени, он мгновенно встал и быстрым движением протянул мне кувшин с водой.

Обмыв мои руки из глиняного кувшина, раб повел меня через атриум. В отличие от сумрака дома Валента, здесь всегда было куда больше света. Атриум, конечно, тоже был этрусским: отверстие в кровле образовывалось только стропилами. Но по бокам стояли мраморные скамейки, глядя на которые, я всегда вспоминал, как в детстве ходил на похороны той дальней родственницы. Кое-где снова стояли кадки с лимонными деревьями и лавром. Местами фонтан был намеренно присыпан зелеными и желтыми листьями лавровишни. Мы вышли, осторожно прошли вперед и нырнули в украшенный колоннами экус.

Тетя Клавдия сидела на высоком греческом стуле перед круглым черным столиком. Гордясь своим этрусским происхождением, она, естественно, набросила поверх белой туники темно-синюю накидку, концы которой скрепляла на груди застежкой. За минувшие годы тетя, как видно, слегка пополнела.

— Добрый вечер, тетя Клавдия! — радостно улыбнулся я, глядя на большую мраморную шкатулку. Я не лукавил, ибо был искренне рад видеть тетку — мою последнюю родственницу в Риме.

Тетя ласково улыбнулась, затем сосредоточенно смотрела на меня. В ее карих глазах мелькали искры интереса. Затем она, словно поймав себя на какой-то важной мысли, выдвинула вперед уже пухловатую белую руку.

— Я все думаю, кого вы мне напоминаете, дорогой Валерий… Матушку? Нет. Отца? Нет, вы мало на него похожи… Конечно, дедушку, почтенного сенатора Марка Фабия… Дедушка в молодости… — потеребила она в руках край накидки.

— Вы мне льстите, тетя… — улыбнулся я уголками рта. — Дедушка Марк был великим человеком…

— Да-да, вы всегда были его любимым внуком и сами любили его больше всех… — голос тети звучал все так же напевно и мелодично. — Марк Фабий не верил в переселение душ, а доказательство вот, передо мной! — патетично всплеснула руками тетя Клавдия. — Срочные дела в Риме? — спросила она.

— Именно так, тетя… — Я продолжал глупо стоять в дверях, ибо тетя еще не пригласила меня в гостиную. — Примчался с загородной виллы, хотя в такую жару там, поверьте, гораздо лучше, чем здесь…

— Охотно верю! — тетя поиграла шкатулкой и чуть жеманно открыла ее. — И мне повезло, что Туллии нет в Риме!

— Да, первый визит — ваш. Родственный визит, я имею ввиду.

— Первый… — в глазах тети Клавдии снова вспыхнул огонек. Не удивительно: одинокие матроны, чья молодость миновала, падки на внимание. — Да, первый… Ох, что же я стою? Проходите, племянник, проходите!

Приняв приглашение тети, я вошел вглубь и подошел к высокому стулу. Наверное, мне следовало бы сесть, но хозяйка дома жестом приказала мне остановиться. Затем быстрым движением пальцев захлопнула шкатулку и встала со стула.

— Фектис! — звонко крикнула она.

Вбежавший раб с рыжими волосами сразу упал на колени. Я снова удивился, как быстро рабы мчатся на голос тети и падают на колени перед хозяевами.

— Закуску и вино подашь сюда, — голос тети казался мне нежным и одновременно твердым. — Не задерживайся.

Раб покорно вышел. Тетя показала мне в маленькую комнату, примыкавшую к экусу. Это был так называемый «малый экус», сделанный специально для приема гостей, а может быть, и не только. У стены стояли два глубоких, но весьма удобных, ложа. Между ними расположился маленький столик, украшенный мозаикой, с тусклым ночным канделябром. Стену напротив украшала мозаика, изображавшая прогулку бога Пана с нимфами. «В полдень засыпает великий Пан», — почему-то вспомнил я.

— Как дела у Квинта? — спросил я. Зелёный цвет мозаики казался очень глубоким.

— Ничего… — тепло улыбнулась тетя. — Надеюсь, он пойдёт далеко с его данными. Меня волнует, что в нем совсем нет стремления.

Квинт — тот самый бастард тёти Клавдии. Относилась к нему тётушка всегда двойственно: искала ему всяческих покровителей, но вместе с тем не подавала прошения о признании его законным сыном. Почему — меня не спрашивайте. Только Фебу известно, что в голове у одиноких стареющих матрон.

Когда-то давно, во времена республики, у нас, патрициев, не было личных имён. Женщин, например, называли по роду отца. Моя матушка, например, во времена консулов Валерия и Горация могла бы быть только Вентурией или вместе с сёстрами Вентуриллой (Вентурией Младшей), Вентурией Секундой (Вентурией Второй) или, после замужества, Вентурией Ларцией/Фабией. Впрочем, те времена давно канули в Лету. Теперь фамилии стали просто родовыми фамилиями, а имена давали родители — первое личное, второе от отца, а третье от деда или особо почитаемого в роду предка. Полного имени Квинта я не знал, а допрашивать тётю Клавдию мне казалось бестактным.

— Меня всегда удивляли люди, которые ни к чему не стремятся, — нахмурился я. — Как такое возможно, не очень понимаю. Как можно ни к чему не стремиться?

— В них просто нет честолюбия, видимо, — нахмурилась тетя. Мне показалось, будто на ее лице мелькнула тень недовольства.

— Что значит «нет честолюбия? Ведь чего-то же они хотят? — пожал плечами я. — Знаете, я слышал немало странных слов «ничего не хочется» или «да, в сущности, ничего». В такие минуты меня всегда разжигало любопытство: как это можно «ничего не хотеть»? Я мечтал увидеть их душу и посмотреть, о чем, собственно, думают они.

— Просто они живут радостями жизни, дорогой Валерий, — сказала тетя после минутного раздумья. — Вам ли не знать этого после вашего отца?

Раб Фектис, между тем, внес поднос с сыром, зеленью и двумя чашами. Я заметил, что он старался подавить волнение. Тетя бросила на него быстрый взгляд, и я сразу догадался, в чем тут дело. Рабу тетю Клавдию лучше было не злить.

— Он у вас прекрасно вышколен, тетя, — сказал я с едва различимой иронией. Фектис, наконец, сначала упал на колени, а затем встал и быстро вышел из экуса.

— Не беспокойтесь, дорогой Валерий: он хорошо знает мою плеть, — кивнула тетя. — Я деру их только сама — пусть понимают, кто хозяйка!

— За это надо серьезно провиниться, — ответил я, глядя на лавровый венок одной из мозаичных нимф. Художник постарался на славу, выложив каждый лист так, словно он мог вот-вот зашевелиться.

— Нет, за серьезные провинности есть либо столб, либо раскаленная спица, — сказала тетя.

«А матушка считала ее безвольной изнеженной плаксой», — подумал я с изумлением, провозглашая тост за здоровье тети и дома Ларциев. Матушка, разумеется, практиковала с рабами пощечины, тычки, брань, но до истязаний у нас не доходило. Случай, когда матушка велела выпороть служанку, был исключительным. Зато тетя Клавдия не скупилась на побои, считая, что рабы должны знать место и, если нужно, «кричать криком». Меня, помнится, потрясло, что милая тетя, которая всегда ласкова и рассеяна, могла наказать служанок, привязав их к столбу рядом с роями мух.

 — Так что же отец, тетя? — спросил я. Вино в самом деле оказалось отменным.

— Вы уже взрослый, Валерий, и должны знать: он часто изменял покойной Фульвии, причем не только с женщинами легкого повеления, но и с родной сестрой.

— Сестрой? — Я бросил быстрый взгляд на изящно идущих нимф.

— Увы, да. Тетей Алевтиной…

— Я слышал что-то такое, но думал, это — просто подозрения или ревность матушки, — удивленно сказал я.

— Нет, — вздохнула тётя. — Ваш отец и Алевтина действительно состояли в связи.

— Вы уверены? — Я, немного опешив, посмотрел на стоявший в углу маленький фонтан в виде лежащей мраморной чаши. Вода капала неспешно, словно напоминая, что отмеренное нам время уходит не спеша.

— Вы уже взрослый, Валерий, я могу доверить вам эту тайну. Тем более что ни вашего отца, ни Алевтины уже нет на свете.

— Тетя Алевтина умерла? — спросил я после некоторого размышления.

Я помнил ее высокую тонкую фигуру с короткими волосами рыжеватого отлива и длинным носом. Всем своим обликом тетя Алевтина напоминала мне высокую и тонкую цаплю, важно идущую по болоту.

— Она умерла три года назад… — вздохнула тетя. — Подхватила какую-то лихорадку на Понтийских болотах, куда ей вздумалось прогуляться. Ее сын теперь на моем попечении…

— Вы даже не сказали мне об этом! — возмутился я.

— Вы, дорогой Валерий, кажется, уезжали по делам на Сицилию. Ну как бы я написала вам на Сицилию, согласитесь? А когда вы вернулись, увы, все было кончено, да и я устала после организации похорон…

За этой фразой тети Клавдии стоит целый пассаж. Это такой тонкий намек: мол, вы, дорогой племянник, никогда не были «своим» для нас, Ларциев. Вы были своим для Фабиев, вашего дедушки Марка Фабия. Туллию наверняка пригласили: тетя всегда обожала свою племянницу. Мою догадку подтвердил холодный, но пристальный взгляд тети. Ждет, конечно, как я сейчас взорвусь. Что же, пусть ждет — не дождется. Играть в ее игры я не собираюсь. Не уведомили, так не уведомили: тетя Алевтина всегда была от меня далека.

— Вы сами видели их связь? — удивился я.

— Да… — Тетя Клавдия поежилась и посмотрела на чашу, словно опасалась появления какой-то потусторонней силы. — Вскоре после свадьбы ваш отец приехал к нам в гости. Между ним и Алевтиной сразу установился контакт. За обедом он шутил, что её имя — не римское, а эллинское, и означает оно «различающая масло» или «различающая благовония». «Имя настоящей жрицы!» — смеялся он. Постепенно его шутки становились все более откровенными. «Если Алевтина — жрица, то целомудренна ли она?» — вопрошал он, пристально глядя на сестру.

— А… тетя Алевтина? — спросил я, чуть запнувшись. Любопытно, насколько я не привык называть ее «тетей» — Ларции, кроме тети Клавдии, были очень далеки от нас.

— Она улыбалась и смущенно принимала его ухаживания. Однажды я видела, как они шли по саду, и ваш беспутный отец поддерживал ее за руку… — зашептала тетя. — А однажды он ехал в Капую и заночевал у нас. Я проснулась среди ночи от странного скрипа, вышла в коридор и поняла, что он идет из спальни сестры!

— Тети Алевтины?

— Я понимала, что подсматривать нехорошо, но какая-то неведомая сила тянула меня послушать эти звуки: слишком захватывающими они были, — на щеках тети появилась легкая краснота, словно эта сцена возбуждала ее по сей день. — Скрип кровати становился все сильнее. Я приоткрыла дверь и, признаюсь, не могла оторваться…

— Вы видели отца с тетей Алевтиной? — я задал вопрос, хотя уже заранее знал ответ.

— Увы, да… Я посмотрела в спальню и почувствовала, что у меня подкашиваются ноги! — возбужденно сказала тетя. — Любовники были голые! На большой кровати, подогнув ноги и облокотившись руками о подушку, стояла на четвереньках моя старшая сестра. За ней, также подогнув под себя ноги, стоял ваш отец, седлая ее, как норовистую лошадку. Обхватив руками бедра Алевтины, он буквально натягивал ее на себя.

— Видимо, он был счастлив, что получил ее, — выдавил я из себя.

— Она тоже! Моя строгая старшая сестра тоже! — с жаром ответила тетя. — Ее груди трепыхались, не находя себе покоя, а ее губы жадно шептали «Еще!» В её глазах светилась дикая похоть. Я понимала, какое удовольствие приносит ей совокупление. Впрочем, ваш отец тоже победно урчал. Он… натягивал ее, как шлюху — бесцеремонно и грубо.

— Они заметили вас? — уточнил я.

— Ах, нет, нет… Я только как завороженная, смотрела на это зрелище. Твой отец продолжал глухо рычать, а моя сестра все наслаждалась новыми ощущениями… Я закрыла дверь, все еще слушая сладострастные стоны Алевтины и скрип кровати. «Моя строгая сестра…» — только думала я.

— Что же, о мертвых или хорошо, или ничего, — сказал я.

Сейчас, глядя на тетю Клавдию, я не мог понять, осуждает ли она старшую сестру или завидует ей. Уж не была ли она втайне влюблена в моего отца?

— Я отдалилась от Алевтины. А Фульвия замкнулась в себе после смерти вашей сестры Сиры. Я осталась одна. Совсем одна. И

— Скажите, тетя, вам не нравился мой отец? — меланхолично спросил я. Сыр, надо сказать, у тетушки в самом деле отменный.

— Он был мерзкий гуляка и подлец… — щеки тети покраснели. — Но… Какими судьбами вы в Риме, Валерий? — быстро сменила она тему.

— На самом деле я сейчас веду расследование крупной секты поклонников Распятого, — я намеренно понизил голос, показывая тете, что доверяю ей тайну. — Ее недавно накрыли в Таренте…

— В Таренте? — всплеснула руками Клавдия Ларция.

— Да, тетя, в Таренте. И в ней участвовали дети знатных родов… — снова понизил я голос. — Мы разбираемся…

— В чем же тут разбираться, когда все ясно? — удивилась тетя. — Они приговорены и умрут во время октябрьских Ид.

Внутри меня нарастало изумление. Фонтан мерно журчал, как в тот проклятый день, когда я узнал о предстоящем замужестве Лукреции. Как умрут? Ведь моя работа только начинается! Или умрут какие-то другие сторонники Распятого?

— Именно те, что пойманы в Таренте? — уточнил я на всякий случай.

— Да, именно они. Дело громкое, — охотно подтвердила тетя. — Уже даже было объявление, что на октябрьские Иды игры и декорации будут. Об этом уже твердят все в Риме.

Я почувствовал, как сверкающий пол уходит из-под моих ног.

* * *

Как я и говорил, следы моего отца затерялись ещё в детстве. Я знал, что он поехал кутить в весёлый город Мира на восточных берегах «Маре нострум». Кажется, он поехал туда с той самой женщиной, с которой познакомился в колумбарии и которую моя матушка звала шлюхой. Впрочем, может, и не с ней: спрашивать об этом матушку нам с сестрой было строжайше запрещено. Служа в Понтиде, я смог выполнить свою мечту и отправился в Миру. Не знаю, что именно я хотел там увидеть, кроме надежды найти следы отца.

Мира встретила меня изящной гаванью и тягучим лазурным морем. Оно было настолько глубоким и в то же время лёгким, что я не мог отказать себе в удовольствии поплавать в его темно-синей глади. Море здесь в самом деле дарит забвение от невзгод, а хвойные запахи с берега словно дают ощущение легкости и здоровья. Дождавшись, когда спадёт жара, я отправился на дорогой постоялый двор: узнать, не останавливался ли здесь некий Валерий Фабий.

Удача улыбнулась мне в третьем постоялом дворе. Пожилой хозяин, получив от меня две золотые монеты, посмотрел старые записи и сказал, что тринадцать лет назад некий Валерий Фабий в самом деле остановился у него с некой матроной Корнелией Секундой. Они оба искали возможность купить богатый дом у моря.

Следующие дни я гулял по богатому кварталу, узнавая, не купил ли где дом Валерий Фабий. Восточные виллы отличаются от наших, западных, большой пышностью и причудами. Один из богачей устроил себе, например, каналы, по которым можно приплыть прямо к дверям дома! Наконец я узнал, что Фабий в самом деле купил хороший дом в низине у моря.

Дверь отворила невысокая пухлая женщина с двумя детьми. Старшему сыну на вид было лет двенадцать, младшей девочке — лет семь. Женщина смотрела на меня с лёгким изумлением. Одета она была дорого, хотя и гораздо беднее, чем положено хозяйке такого дома. Узнав о моей просьбе, Септия покачала головой.

— Я купила дом у одного богатого, но совершенно спившегося человека. Это было около десяти лет назад…

— А что с ним стало? — спросил я с интересом. У женщины было тонкое лицо с острым носом и глубокими карими глазами.

— Я не знаю, мой господин, — сказала она. — Я знаю только, что боги отняли у него разум.

— Он не говорил, куда уходит?

— Только то, что он хочет уехать в далёкие провинции…

Надо ли говорить, что я как можно скорее поехал в порт. Плеск вечернего моря казался мне на удивление спокойным, не то что моё настроение. Однако в порту никаких следов того человека мне найти не удалось. Я пошёл в колумбарий, где смотритель (естественно, за пару золотых монет) сказал мне, что вроде бы был захоронен некий Фабий, но многие папирусы сгорели при пожаре. То ли был, то ли не был, — понимай, как знаешь.

Я вышел, пребывая в странных раздумьях. Вот прожил жизнь мой отец Валерий Марк Фабий, а зачем? Что увидел в жизни хорошего, кроме разврата и вина? Мы не любили его с детства. Не любили его ни отец, ни тетя Алевтина, ни та женщина, с которой он бежал, иначе не бросила бы его. А он не состоялся ни как гражданин, ни как муж, ни как отец, ни, похоже, как любовник. Жизнь прошла в никуда. Эпикур бы сказал, что он получил удовольствие перед грядущим небытием. Только вот в чем заключалось удовольствие Валерия Фабия, если все окружающие посылали ему вслед только шипение и неприязнь?

* * *

Следующим утром я как можно раньше направился к Валенту. Тот, кажется, ничуть не удивился моему раннему визиту, а, наоборот, встретил меня с легкой ехидной улыбкой. Она словно вопрошала меня: «Как, мол, успехи в нелегком деле?» Подождав, пока раб омоет мне руки, я посмотрел на его полутемный бассейн и сразу взял быка за рога.

— До меня дошли слухи, что последователи Распятого умрут на октябрьских играх Цереры? — сразу спросил я.

— Кажется, да. — Валент лениво прищурил «черепашьи» веки. — Но что именно вас настолько взволновало, мой друг?

— Я веду работу с Эмилией Александриной Квинктиллией… — спокойно ответил я.

Несколько мгновений я выдержал паузу, пристально глядя в глаза Валента. Подозреваю, что Элпис уже поспешила ему доложить о моей работе с Эмилией. Так и есть. Валент делает вид, что не проявляет к моим словам интереса, значит, дело в целом ему известно.

— Я пытаюсь склонить ее к сотрудничеству с нами. Согласитесь, это будет большим поворотом, если она станет первой сторонницей Распятого, публично признающей власть Кесаря.

Валент улыбнулся краем губ, а затем показал мне следовать вперед. Мы пошли мимо большого бассейна, слушая мерный плеск воды.

— Разве одно противоречит другому, мой дорогой Валерий? — пожал он плечами.

— Нет, но я боюсь не успеть. Эмилия Квинктиллия — трудная цель, — вздохнул я. — Поверьте, с ней нужно время, чтобы достичь результата.

Полутемный атриум заканчивался. Валент не спеша шел мимо своего сада: то ли обдумывая что-то, то ли пытаясь что-то узнать от меня.

— Охотно верю, дорогой Валерий. Но, поверьте, даже если вы не достигнете результата с Эмилией Квинткиллией, ничего страшного не произойдет.

— Вашу идею, дорогой Валерий, горячо одобряют в Сенате. Замечательный план: разбить сторонников Распятого на умеренных и непримиримых. Если это удастся, то вскоре раскол наступит и среди непримиримых… Не говоря уже о том, что ваш вариант заставит напрячься иудейских жрецов. Пусть они увидят, что у нас есть альтернатива их власти…

Он выдержал паузу, чтобы я получше усвоил его слова. Я промолчал, отдавая следующий ход Валенту, хотя признаюсь: апломб, с которым он повторяет мои мысли, словно свои, не вызывает у меня удовольствия.

— Не противоречит ли это тому, о чем вы только что говорили? — спросил я.

— Не противоречит… — охотно откликнулся Валент. — Мы ведь говорим скорее о принципиальном решении проблемы, а не о конкретных личностях. Нам нужно найти сторонников Распятого, готовых признать власть Кесаря. Если получится с Эмилией Квинктиллией — прекрасно; не получится — будем искать других.

Я посмотрел на сверкающий лестничный мрамор и вздрогнул. Значит, конец… Значит, Эмилия обречена? И Валент молчал все это время? Я прикусил губу. Может быть, еще не поздно что-то сделать?

От Валента я вышел в легком смятении. В душе боролись два чувства: злость, что меня провели, как мальчишку, и желание сделать хоть что-нибудь. Я остановился возле носилок и задумчиво посмотрел на бездонно синее небо. Рабы покорно ожидали меня в тени платана: пусть, мол, господин спокойно подумает. А подумать было над чем. Вновь, как на хвойном мысе в Мире, меня охватила щемящая меланхолия: умом я понимал, что сделать что-то надо, но в душе ощущал своё бессилие.

Чтобы собраться с мыслями, а заодно и освежиться, я снова отправился в термы. Покуда банщик растирал мою кожу мочалом, я, лежа на мраморном постаменте, все думал о том, как именно можно переломить ход дела. Нужно каким-то образом убедить Эмилию если не перейти на нашу сторону, то хотя бы признать власть Кесаря… Только вот каким?

Мочалка сменилась пеной, когда мое внимание привлекла круглая мозаика «Нимфа в цветах». Всего лишь нимфа, а возлежит так важно, словно богиня Венера. Я улыбнулся ее наглости, поймав себя на мысли, что хотел бы ей обладать… Должно быть, укротить такую нахалку было бы слаще глотка холодной воды из колодца в жаркий полдень…

Банщик облил меня горячей пеной, как вдруг я почувствовал, что у меня рождается идея. Венера… Священная для нас богиня. Прародительница римлян. Неужели в Эмилии не осталось ничего от римлянки? Неужели она уже совсем отреклась от отеческих святынь? Не верю. А если напомнить ей о римских святынях, о нашей истории, неужели ее сердце не дрогнет? Должно дрогнуть, ей нужно на мгновение ощутить себя снова римлянкой. Тогда мне станет легче действовать.

Однако, мысль в правильном направлении. Смуглый банщик, видимо, сириец, умелым движением перевернул меня на спину. Мне стоит сделать нечто, после чего Эмилия вновь ощутит себя римлянкой. Дать ей почитать что-то из нашей истории? Нет, нереально. Что-то показать… Что же? Дома, статуи? Не то… Набор картин из нашей истории… А почему бы и нет? Да, пожалуй… Некие панно на исторические темы. Осталось только придумать, где именно их взять. Например, в какой-то галерее. Или лучше в храме… Во всяком случае, идея очень даже неплохая. Получится или не получится — другой вопрос, но воспользоваться своим шансом стоит. Я провел рукой по мраморной полке, думая, что, возможно, мне удалось найти ключ к успеху.

Помочь мне мог сейчас только один человек, и она находилась в храме Юноны. В любых делах лучший путь — кратчайший. Отойдя сначала от горячей, а затем ледяной воды, я вновь отправился в невысокий храм с ионическими колоннами. На этот раз Фортуна мне улыбнулась: меня встретила не злобная Пентиллия, а Марина — высокая темноволосая напарница Элпис. Улыбнувшись мне с двусмысленным видом, она повела меня в храм. Моя знакомая сразу вышла навстречу, неся в руках сосуд с маслом… У жриц, увы, всегда уйма работы…

— Добрый день, Элпис, — наклонил я голову.

— Добрый день, почтенный Гай Валерий Фабий! — ярко-голубые глаза девушки сверкнули ярким светом. Я снова не мог понять, рада ли она мне или нет.

— Прежде всего, подвёз вам угощение, — я протянул ей деревянную коробочку со сладкими фруктами.

— Я просто не успеваю есть ваши сладости, сенатор Фабий, — Элпис оторвалась от своего сосуда и бросила на меня быстрый взгляд. В ее голосе чувствовалась насмешка, хотя, впрочем, насмешка доброжелательная.

— Ну, съедите эти фрукты после тех, — я также ответил ей с лёгкой насмешкой. Все же смотреть на тонкую фигуру Элпис всегда приятно, несмотря на ее вредный характер.

— Обязательно съем! — весело ответила жрица, послав мне едва заметную улыбку. И тотчас отвернулась: мол, пусть я не думаю, что она довольна.

— Элпис, мне нужна ваша помощь, — шепнул я.

— Я очень занята, почтенный Валерий Фабий! — отчеканило это вредное создание, занимаясь своими делами. — Боюсь, не смогу вам помочь!

— Элпис, это пустяк: речь идёт только о совете… — Отсветы факелов заиграли на бронзе ее воскурительницы.

— Опять про ту матрону? — фыркнула Элпис.

— Почему бы и нет? — спросил я. — Это дело государственной важности.

Элпис снова бросила на меня короткий насмешливый взгляд и тотчас отвернулась. Между колонн промелькнули, осторожно шурша одеждами, две жрицы. На миг показалось, будто одна из них бросила на нас с Элпис короткий внимательный взгляд и тотчас отвернулась.

— Знаю я ваше «государственное дело», — важно ответила Элпис. — Наверное, жалеете сторонницу Распятого?

«Вот негодяйка!» — подумал я, поймав ее короткий взгляд, но снова почему-то не мог разозлиться.

— Почему вы так решили? — спросил я, стараясь подыграть ее шутливому тону.

— Потому что в душе вы очень добрый! — отрезала Элпис. При этих словах она снова посмотрела на меня так, что я понял: возражать ей не хочу.

— Да, собственно, я хотел спросить: нет ли у вас тут при храме галереи с историческими сценами? — добродушно спросил я.

Я думал, что Элпис будет размышлять, но она ответила сразу и четко.

— Нет. Галереи нет.

— Как это нет? — удивился я, глядя на ее сосуд.

— У нас этого нет. А у вас дома разве нет исторических мозаик? — прищурилась Элпис.

— М-м… — замялся я.

В самом деле: как же я не подумал об этом! У нас дома есть… Мозаики от побед в войнах с самнитами, приобретенные прадедушкой Павлом Фабием. Нет, немного не то… Но есть галерея с мозаиками из «Энеиды». Пожалуй… Неужели сердце Эмилии не дрогнет при их виде? Не верю. Должно же в ней остаться хоть что-то от римлянки! Выходит, я вполне могу провести ее по залам родного дома, напомнив ей о происхождении и прошлом. Ее прошлом. Я дернул носом, улавливая терпкий запах масла.

— Благодарю… Без вас я бы и не подумал об этом! — весело сказал я.

— Вы совсем не приспособлены к жизни! — дерзко ответила Элпис. — За вами нужно следить.

Я снова не мог на нее разозлиться. Хотя, не спорю, сказать ей какую-то остроту следовало. Только вот острота, как на грех, не шла на ум.

— Между прочим, — важно сказала Элпис, явно торжествуя, — вас в саду дожидается какой-то господин.

— Меня? В саду? — изумился я, думая, что это шутка.

— Вас. Пентиллия сказала, что его зовут Варр. И он будет ждать вас, — Элпис снова стала показывать мне, как она занята.

— Как он сюда попал?

— Не знаю… Идите, а то он давно приехал. А у меня дела, — отрезала Элпис.

Попрощавшись на ходу с очаровательной нахалкой, я пошел к храмовому саду. По пути я вдруг задумался о том, как я сам отношусь к Элпис. До той минуты я никогда не задумывался над тем, нравится ли она мне. Да, она казалась мне красивой, изящной, умной, хотя и ужасно наглой. Мне нравилось смотреть на нее, общаться с ней, и в то же время я испытывал бешенство от того, что Элпис так нагло со мной общается. Испытывал и всё же никак не мог рассердиться на нее. Я вспомнил сияние ее голубых глаз и вдруг почувствовал, что хотел бы, чтобы такая девушка, как Элпис, была бы со мной по жизни.

«Глупо… — осадил я себя. — Уж не хочу ли я сказать себе, что она мне нравится? Вот эта нахалка?»

Нет, это было невозможно. И всё же мне было приятно вспоминать сияющие большие глаза и улыбку Элпис.

* * *

К моему удивлению, Элпис сказала правду: у фонтана с павлином в самом деле стоял Теренций. Точнее, не стоял, а расхаживал из стороны в сторону, кусая губы. Он был чем-то ужасно взволнован. Даже глаза вытаращил, точно как в детстве. Увидев меня, он сразу шагнул навстречу, словно жаждал что-то сказать.

— Ты как меня нашел? — бросил я. От неожиданности я и сам забыл поприветствовать его.

— Съездил к Валенту. Узнал, что ты сюда возишь Эмилию, — быстро бросил он. — Пошли! — друг нетерпеливо дернул меня за руку.

«Значит, Элпис, негодяйка, следит за мной», — подумал я.

— Что-то случилось? — поднял я брови.

— Да. Случилось. Ты… знаешь, что Эмилия обречена, а?

Теренций потянул меня вперед к фонтану. Золотая фигура павлина купалась в послеполуденном солнце и брызгах фонтана. Я прищурился

— Что значит — обречена? — уточнил я. «Неужели он ждал меня здесь, чтобы сказать это?»

— От дяди знаю… — бормотал Теренций, размахивая руками. — Ты понимаешь, что она обречена? Об-ре-че-на… — повторил он по слогам.

Я смотрел на клумбу с розами, недоумевая. Так что же так взволновало моего друга? Что он в детстве дружил с Эмилией? Ну и что? У Теренция не такая блестящая карьера, чтобы он так переживал за нее. Мне по логике надо было бы переживать куда больше, а я и ухом не веду, ибо понимаю: мало ли кто там с кем и когда дружил? Жалеет Эмилию? Странно, почему он тогда не жалел ее, когда они с дядей были у меня?

— Почему обречена? — спросил я как можно более равнодушно. — Отречется от своего Распятого… Даже признает просто власть Кесаря — и свободна.

Теренций, однако, не ответил, а снова схватил меня за руку.

— Ты что, не понимаешь, что она не отречется никогда? Это же… Эмилия! — воскликнул он, увидев, что я не понимаю его бессвязной речи.

— Это ее единственный шанс… — ответил я.

На душе у меня тоже было скверно, но не могу же я показать это перед другом!

— Какой шанс? Какой? — Теренций махал руками. — Ты что, забыл? Не та она женщина, не та, чтобы о шансах думать… Не та… — повторил он нараспев.

— У нее есть выбор? — теперь уже удивился я.

— Ты что, забыл Эмилию? — снова выпучил глаза Теренций. — Она… Она ведь умрет скорее, чем отречется.

Мы остановились слева от круглой клумбы с бархатками и уставились друг на друга. Теренций смотрел на меня слегка ошалелым взглядом, словно мое лицо поразила оспа. «Неужто ТАК ее жалеет?» — думал я с изумлением.

— Не забыл… — ответил я, стараясь сдержаться. — Но что ты от меня хочешь?

— Спаси ее… — голос Теренция вдруг упал, а выпученные глаза приобрели какое-то жалкое выражение.

Я выждал минутную паузу. Золотой шар бархатки казался мне сейчас невыносимо желтым.

— Как?

— Не знаю… Как хочешь… — тихо сказал Теренций.

Я пожал плечами: дело, мол, твое… Затем показал рукой на аллею. Мы осторожно пошли прочь от фонтана.

— Против ее воли? — прикусил я легонько губу.

— Против ее воли, — ответил мой друг.

Сейчас его обычно мутный взгляд приобрел твердость. Мне казалось, что именно этот, нынешний, Теренций пойдет вперед, сокрушая любую преграду.

— Как ты себе это представляешь? — уточнил я.

— Не знаю. Просто спаси… — пробормотал мой друг.

— Тебе какая выгода от этого? — посмотрел я в окно, на верхушки грушевых деревьев. Налетевший ветерок охотно трепал их толстые листья, словно намекая, что солнце повернуло на вечер.

— Это важно? — спросил Теренций. Ему словно не хотелось говорить со мной об этом, но вот приходилось.

— Да, — отрезал я.

— Я… — Теренций смотрел так жалобно, словно умолял пощадить его. — Я люблю ее.

Несколько мгновений я смотрел на него, не веря в происходящее. «Провоцирует, что ли?» — подумал я.

— Ты? Ты ведь женат… — только и мог вымолвить я.

— Ну и что? — Теренций, не понимая, смотрел на меня.

— Как что? У тебя ведь Фотида есть… — опешил я.

— Есть. Но люблю ее…

— И давно? — уточнял, ибо не мог поверить в его слова.

— С юных лет.

Я прищурился. Ведь в самом деле, Теренций всегда смотрел на неё с обожанием. Стихи писал ей. Точнее, воровал у Катулла. Они все были влюблены в Эмилию, кроме меня почему-то. Но любовь… Брал он Туллию. Женат на Фотиде, которую берут, по слухам, другие.

— У тебя ведь с ней ничего нет, — устало прикрыл я веки. «Как дедушка!» — вдруг поймал я себя на такой мысли.

— Ну и что? — все так же повторил Теренций.

— Как что? Что же это за любовь, которой нет? — удивился я.

— Ну, простая, — мой друг снова пришёл в возбуждение.

— Это важно? Пойми, я люблю ее. И любил всегда! — отрезал Теренций.

«Он пьян?» — подумал я. — Нет. Не похоже… По дорожке прыгали две маленькие птички: невзрачные на вид, но, кажется, вполне веселые.

— А жену? — пожал я плечами.

— Думаешь, любить можно только того, с кем живешь? — удивился Теренций. — Нет… Любить можно и того, с кем ничего нет! Понимаешь, мы… Мы не виделись столько… Но она всё равно лучшая… Лучшая! — повторил он, упрямо тряхнув головой.

— Так ты приехал сюда не ко мне, а чтобы…

Теренций долго смотрел на меня, а затем скривил губы. То ли недовольство, то ли какая-то гримаса отвращения: понимай как знаешь…

— Догадался… Да, хочу увидеть ее разок… Просто увидеть… — забормотал он. — Это важно? Пойми, я люблю ее. И любил всегда! — отрезал Теренций.

«Все же он пьян», — бросил я на него быстрый взгляд.

— Что же ты нес мне, будто ненавидишь ее, а? — пробормотал я. — Когда у меня был?

— Тебя проверял. Да и потом… Пойми, не выношу поклонников Распятого. Не выношу, ненавижу… И ее ненавижу за то, что ушла к ним… — укусил губу Теренций. — Ненавижу, а тянет к ней! Тянет…

— Тянет… — улыбнулся я. — Детство какое-то, ну, в самом деле…

Мой приятель побледнел и снова схватил меня за руку.

— Детство, говоришь? Да, для тебя детство… Ты ведь никогда никого не любил, Валерий, никогда! — в сердцах воскликнул он.

— Это что еще за греческий театр? — холодно спросил я, дернув носом. Странно, но пахло влажным кипарисом, а не перегаром.

— Не театр, а правда, — усмехнулся Теренций.

— Ты откуда знаешь? — я смотрел на старого друга, словно передо мной стоял какой-то новый человек. Или он так сильно хотел Эмилию, что хотел сыграть для этого роль в ее освобождении? Коли так, то просчитается — не светит ему.

— А вот знаю… — в бесцветных глазах Теренция снова загорелись искры. — Знаю… Раз не понимаешь, что любить можно, не требуя чего-то, — значит, не любил…

— Ну да… Я не сумасшедший… — ответил я. — Знаешь, я за реальную жизнь, а не за сказки.

Теренций вздрогнул. Затем снова посмотрел мне в глаза, точно его трясла лихорадка. Потом, не выдержав, взял меня за плечи, хотя его касание было слабым.

— Спаси ее, Валерий… Спаси… — прошептал он. Затем, развернувшись, убежал прочь.

«И это выбирала моя сестра», — подумал я, брезгливо вытерев плечо от рук Теренция.

* * *

Следующим утром я снова отправился к Эмилии. Старая подруга встретила меня весело и на удивление радужно: словно и не было ее гнева два дня назад. Только многозначительная улыбка указывала на то, что Эмилия знает куда больше, чем хочет показать. Сегодня она облачилась в зелёный наряд с золотистым поясом и посмотрела на меня с загадочным видом.

— Ты даже не спрашиваешь, куда мы едем сегодня, — улыбнулся я, глядя, как Эмилия прихорашивается у зеркала.

— А зачем? Ясно, что не в суд, — задорно ответила моя спутница.

— Откуда же тебе это ясно? — постарался укусить я ее.

 Эмилия одарила меня задумчивым взглядом.

— Ты слишком умён для этого, дорогой Валерий, — обнажила она маленькие ровные зубки.

Атриум нашего дома был давно перестроен. Во времена Кесаря Августа он был типичным сумрачным помещением с низким сводом и бассейном для дождевой волны. Однако прадед, дед, а за ними и я изменили планировку. В атриуме появился садик из диких апельсинов и лимонов. Фонтан приобрел форму чаши со священными гусями. Бассейн с тех превратился в два бассейн, один из которых был населен зеркальными карпами. Только окна оставались по-прежнему низкими, и для освещения пришлось сделать большую арку во внутренний двор. Последнюю тоже завершал маленький фонтан из серого гранита, у которого мы с Туллией играли в детстве.

— Раньше в пруде не было фонтана, — бросила Эмилия с милой улыбкой.

— Карпам тоже нужен фонтан, — так же шутливо сказал я.

— А то я не знаю, чьих рук дело? — подняла брови моя гостья.

— А здесь, конечно, хранятся изображения Пенатов? — Эмилия с интересом посмотрела на маленький шкафчик у очага.

— Разумеется, — так же весело сказал я. — Ты знаешь, что здесь собираются члены семьи. Уверен, что у вас в доме Квинктиллиев есть такой же шкафчик…

Эта реплика про Пенатов должна напомнить Эмилии кое о чем. Но она, улыбаясь, рассеянно смотрела вокруг. Мы пошли к мраморной лестнице, но не стали подниматься наверх. Мозаики «Энеиды»* находились здесь, в маленькой пристройке из мрамора с яшмовым полом.

— И о чем же шепнули тебе Пенаты, дорогой Валерий? — улыбнулась она. Панно у входа на полу изображало море с играющими коньками.

— О многом… — раз уж моя старая подруга взяла шутливый тон, надо отвечать так же. — Но если хочешь, я могу тебе показать их желание.

— Я слушаю тебя с особым вниманием, — натянуто улыбнулся я. — Мне не понятно, что еще можно сказать о вашей секте, кроме того, что известно о ней всем.

Эмилия посмотрела на меня с легкой насмешкой, а я перевел взгляд на мозаику. Пожар Трои рассыпался в виде множества ярко-красных камешков. На переднем плане высокая Андромаха** отбивалась секирой от греческого воина, а Пирр поражал сидящего престарелого Приама мечом в живот. Несчастная Андромаха еще не знала, что скоро этот самый жестокий Пирр станет ее хозяином и проведет в триумфе за своей колесницей.

— Кому «всем»? — улыбнулась мягко Эмилия. — Вам, язычникам? Я очень много могу сказать нового, потому что они о Церкви не знают ничего. А для наших я и не скажу ничего нового, потому что буду говорить не о своём каком-то учении, а о Божественном откровении.

— Что же, охотно послушаю… — бросил я, все еще рассматривая бой Андромахи с греком. В жизни всегда все грустнее, чем мы думаем: Эней спасется, а Андромаха пойдет в цепях за колесницей Пирра, и никто не сможет ей помочь.

— Внутренняя сущность Церкви так же непостижима для человеческого разума, как тайна Пресвятой Троицы, подобием которой она является, — снова посмотрела на меня Эмилия.

— Не понимаю. Какое отношение имеет организация поклонников Распятого к вопросу о сущности вашего Божества? — пожал я плечами.

— Потому что наша Церковь, по своей сущности, вовсе не организация, а организм, — посмотрела на меня Эмилия. — Её совершенство внутреннее — непостижимая тайна даже для нас.

— Даже для вас? — спросил я с нескрываемой насмешкой.

— А ты считаешь, что каждая тайна должна быть обязательно разгадана? — все так же насмешливо ответила Эмилия.

— Разве это не в природе человека — желать разгадать тайны? — мы подошли к следующему панно, изображавшему, как Эней и группа спутников-троянцев выходят по тайному ходу к реке. Художник постарался на славу: даже тонкие ветки кустов изгибались линиями от порывов ветра.

— Мы видим чудо и говорим о нем, — снова весело улыбнулась Эмилия. — А вы видите чудо, но делаете вид, что его не видите.

— В чем же суть вашего чуда, кроме воскресения Распятого? — пожал я плечами, глядя на панно. Эней шел впереди всех спутников и нес на плечах престарелого отца.

— Когда же ты поймешь, Валерий? — Эмилия смотрела на меня с таким видом, словно не она была подсудимой, а я — ее нерадивым учеником. — В любви! Эта сущность Божественного единства — Любовь. Любовь составляет сущность и таинственного единства Церкви! Ты не любишь Слово Божие, но послушай, послушай как звучит: «Любите друг друга, как Я возлюбил вас».

— Что же, по-твоему, люди не любят друг друга без вашей церкви? — фыркнул я.

Теперь мы стояли возле панно, где корабли Энея пристали к острым скалам Кикладских островов. Синева смальты казалась немного неестественной, словно море решило вдруг похвастаться лазурью. Сверху смотрели лики Гектора, Креусы** и Полидора**.

— Любят, но не так… — Эмилия почему-то посмотрела рассеянно на скалы. — Здесь не чувства отдельных людей, а живой организм, слагающийся из душ, рождённых свыше. Ты пойми, в Церковь нельзя войти своей силой, своим, хотя бы и любвеобильным, сердцем.

— Но тогда получается заколдованный круг: чтобы сделаться членом вашей церкви, нужна вера, а чтобы иметь веру, надо уже быть членом церкви, как же так? — искренне удивился я.

— Ты снова не хочешь меня понять, — Эмилия пошла вперед. — Чтобы сделаться членом Церкви, нужна та степень веры, которая доступна каждой человеческой душе, не потерявшей образ и подобие Божие. Это состояние выражается в словах: «Верую, Господи! Помоги моему неверию».

— То есть, доверяю басням каких-то иудеев? — скривил я губы.

Теперь мы подошли к панно, где Эней и его троянцы отчаянно поднимали паруса, борясь с бурей. Гера наслала бурю, отбросив троянцев от их нового дома — Лация. Нашего дома. Юнона отбросила Эней от новой родины, но они вернутся. И черные силуэты волн из смальты только подчеркивали их решимость. Венера должна победить Юнону — в этом и суть истории Энея.

— Нет. Вера, о которой говорим мы, — это совсем другое, она так же отличается от веры вне Церкви, как твой ум от Церкви, — терпеливо пояснила Эмилия. — Только в Церкви она получает свою полноту и возможность беспредельного совершенствования. — Сейчас она не улыбалась, а стала очень серьезной.

— И зачем же стараться, мучиться, если все решит это одно мгновение? — прищурился я. — Достаточно отказаться от старого, и ты в Раю?

— А ты думаешь, это так просто? — Эмилия так же прищурилась в ответ. — Это не то же самое, что сказать отцу или матери «я больше не буду!» Ты должен по-настоящему, пойми, по-настоящему проклясть свое греховное прошлое и открыться для новой жизни.

— Ладно, положим, ты права, — сказал я, посмотрев на панно, где пухлая царица Дидона** рвала на себе волосы, провожая взглядом флот Энея. — Пусть на мгновение ваш Распятый будет богом. Почему я сам не могу ему молиться? Почему ему не может молиться ваш жрец?

Эмилия засияла. Мне показалось, что из кокона вылупилась бабочка.

— Ни у тебя, ни у меня нет сил спастись, — сказала она. — Лишь церковь дает ее нам. — К моей досаде, Эмилия не задержалась возле Дидоны, а пошла дальше.

— Она-то где ее возьмет? — фыркнул я.

Мы остановились у предпоследнего панно. Эней и спутники сидели на холме Лация — там в будущем будет наш новый дом. Дом троянцев. Дом римлян. Синее небо словно говорило: троянцы, все позади. Впереди у вас великая слава. И вы переиграете всю несчастную войну, разбив потомка Ахилла — Ганнибала. Столь же яркой казалась мне и трава внизу.

— Церковь наша основана на искупительной жертве Христа, — снова улыбнулась мне Эмилия. — Лишь она дает нам возможность через веру, путём нового рождения быть сопричастниками любви Божественной, сопричастниками существа Божия.

— Вы молитесь, как все, — пожал я плечами.

— Хотя жизнь Церкви и протекает в естественных внешних условиях и имеет видимые внешние формы, но она по существу своему есть божественная. Это объясняет те странные для вас слова, которые сказал Спаситель: «Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё; а так как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир». Понимаешь меня?

— Нет, — ответил я.

Эмилия вздохнула. Перед нами высилось последнее панно: Вергилий в белой тоге стоял со свитком среди муз.

— Однако ваш Бог не слишком радостен, сенатор Фабий, — бросила моя гостья.

— Бог? — я посмотрел на удлиненное лицо Вергилия с морщинами на лбу.

— Он вам как Бог, — сказала Эмилия. — Он, а не Юпитер или Венера. Он и есть ваша вера.

— А твоя нет? — прищурился я. Снизу слышалось журчание фонтана.

— А моя нет. Я выбираю бессмертие. И дала выбор тебе, — улыбнулась она, облизнув губы.

— Что мешает тебе верить в Распятого и признать власть Кесаря? — посмотрел я на Вергилия.

— Не жалкого вашего Кесаря, а его, — посмотрела на меня весело Эмилия. — Только он слабый Бог, ваш Бог Вергилий. Он дает только уют, и не дает права страдать.

— Кто же хочет страдать? — удивился я.

— Он не дает ни искупления, ни прощения. Я ведь знала, что ты меня приведешь к нему, вашему Богу. Только зря, сенатор Фабий: я не служу двум господам, да и ты тоже?

— Я при чем? — перевел я взгляд на счастливо улыбавшегося Энея. Его шлем блестел смальтой на панно.

— При том, что ты должен выбрать: со мной в вечную жизнь или с ним в тлен, — кивнула она на Вергилия. — В колумбарий. К урнам, — облизнулась Эмилия.

— Ну, знаешь, я сделал для тебя что мог… — сказал я.

— Даже больше, сенатор Фабий, чем мог. Твоя совесть может быть спокойна. Прости, — Эмилия скрестила руки, — но больше я не скажу тебе ни слова!

Примечания:

* «Энеида» — эпическое произведение на латинском языке, автором которого является римский поэт Вергилий. Посвящена истории Энея, легендарного троянского героя, переселившегося в Италию с остатками своего народа, который объединился с латинами и основал город Лавиний.

** Андромаха — в древнегреческой мифологии дочь Ээтиона, родом из Фив Плакийских, супруга Гектора, — вождя троянцев в их войне с греками. Стала наложницей сына Ахилла Неоптолема (в римской традиции Пирра).

** Креуса — дочь царя Трои Приама, и первая жена Энея, в ночь падения Трои таинственно исчезла.

** Полидор — троянский царевич, сын Приама и Лаофои; согласно «Илиаде», погиб в бою, сраженный Ахиллом.

** Дидона — имя легендарной основательницы Карфагена. По преданию была влюблена в Энея и покончила с собой после его отплытия.

У нас, римлян, есть хорошая пословица: «Прожил в городе три дня — думал, что знаешь все. Прожил в городе до Ид — думал, что знаешь кое-что. Прожил в городе три месяца — понял, что не знаешь ничего». Теперь я понял ее правоту. Сначала все было как будто ясно. Но чем дальше, тем больше тайн появлялось на горизонте.

Валент подсунул мне тухлое дело: похоже, затем, чтобы я провалил его, а меня обвинили в провале. Ладно, выпутаюсь: если что, скажу, что отрабатывались новые методы борьбы со сторонниками Распятого. Неудачно? Ну, так и Ганнибала разбили не при Треббии, а лишь на шестнадцатый год войны! Теренций, оказывается, был влюблён в Эмилию или деградировал от пьянства. Или Фотида его загуляла, и он окончательно к вину обратился? Или Валент меня так проверяет? Последнее уже хуже, ибо это означает недоверие, а альтернативы Валенту у меня пока нет.

Ну и сама Эмилия… Увлеклась иудейской сказкой, вообразила себя героиней. Предала Рим. Я понимал, что должен был бы ее презирать, но почему-то не мог. Скорее, жалел. Она, глупая, думает, что все это игра. Что ее пожурят, постращают и отпустят на свободу. Дура. Никто ее не отпустит — казнят вместе со всеми. Никто не сможет ее отпустить: ни я, ни Валент, даже если сильно захочет. У нас в Риме закон и право — превыше всего. Ни Публий, ни я, а папирус теперь ведёт дело. Очнётся на казни, да будет поздно.

И ещё: теперь я не мог презирать ее сказку. Не сказка у них, а интересное и слаженное восточное учение. Савл был мудрец: знал, как закрутить дело. Мы спастись сами не можем: только церковь даст нам божественную силу. А в ее основе — искупительная жертва Распятого. Ишь, как ловко придумал: хочется узнавать об их сказке больше. Жаль, Кесарь Нерон казнил Савла: надо было сделать его нашим могучим союзником на Востоке.

Я вспомнил солнечный августовский день в Садах Лукулла. Мы с дедушкой Марком шли мимо неработающего фонтана. Гипсовая чаша казалась невероятно старой: наверное, оттого, что кое-где в ней были грязные щербины. Невдалеке слышался лёгкий гомон птиц.

— Дедушка, а что такое а… атомы? — требовательно спросил я.

— Вот смотри, — дедушка улыбнулся мне, словно и сам был рад объяснить мне загадку мира, — видишь сухой лист? Наступи на него. Наступи сильнее.

Я наступил сандалией на длинный высохший лист лавровишни. Он рассыпался на мелкие сухие кусочки.

— Что с ним стало?

— Он… рассыпался… — пролепетал я.

— Правильно. А теперь потри ещё кусочки… потри сильнее…

— Так он исчезнет совсем… — тёр я кусочки листа.

— А почему? Потому что он распадается на частицы, то есть атомы, — ответил дедушка. — Так однажды исчезнем и мы все.

— А почему? — спросил я, глядя на остатки листа.

— Все живое должно умереть, — спокойно ответил дедушка. — Таков закон бытия, Валерий. Рассыпаться на атомы.

— Но ведь вырастут новые листья… — поднял я глаза на фонтан.

— Верно. И у нас вырастут дети и внуки, — кивнул дедушка. — Частица нас будет жить и после нас.

Я дёрнул головой. Да, дедушка уж точно посмеялся бы над воскресающим богом и его воплощением в организации своих поклонников. «Хорошо гребут монеты с дурачков», — сказал он однажды про сторонников Распятого. Скорее всего, он был прав. Но у Эмилии монет было вдоволь; и дурочкой ее тоже не назовёшь. Что-то я не мог понять, и это что-то сводило меня с ума.

Однако подумаю я о чем-то более приятном. Например, об Элпис в ее легкой тунике. Как легко она идет: естественно и без грациозного жеманства. Как весело иногда смотрят ее голубые глаза. Мне иногда хочется смотреть на нее все больше и больше… приятно просто думать о ней…

«Уж не хочу ли я сказать, что влюблен? — одернул я себя. — Вздор!» Хотя, не спорю, и приятный… Как приятно представить Элпис, вспоминая, как она бежит за маслом в храме. Интересно, что бы я мог ей сказать, попади мы вместе в сад за ее храмом?

Я не влюблен! Просто… Просто о ней приятно думать… А почему я должен отказать себе в приятном?

Мои размышления прервал буквально вломившийся в комнату Филоктет. Недовольно фырча, он сообщил, что прибыл господин Теренций и, похоже, он не в себе.

— Проси его сюда! — вскочил я с кровати. Боги, я, кажется, и не заметил, что уже давно наступил вечер. Служанка Комелла осторожно зажигала свечи в коридорах.

— Господин, мне кажется, что он пьян, — поморщился Филоктет. Иногда он вел себя так, словно он, а не я, был хозяином моего дома.

— Ему плохо, Филоктет… — встал я. — Мне кажется, он нездоров.

— Похоже, вскрыл утехи своей Фотиды, — хмыкнул мой привратник.

Я бросил взгляд на черный кувшин с тонким длинным горлышком, стоявший на маленьком столике. Сейчас он казался мне каким-то очень одиноким, словно призывающим пожалеть его за такую причудливую форму. Он, пожалуй, словно извинялся за то, что гончар сделал его таким нескладным и длинногорлым.

— Может быть… Но надо его поддержать. Зови его сюда!

Филоктет ушёл, что-то бурча под нос. Я собрался и вышел в атриум. Сейчас мне была важна каждая мелочь. Кто знает, что может изменить дело? Теренций, закончив омовение рук, в самом деле шел ко мне, однако сейчас он, бедняга, казался мне настоящим призраком. Тощий, с выпученными глазами, он шел, словно желая просто выговориться, а попадусь ли ему на пути я или кто-то другой — дело двадцать пятое.

— Ты прости, что побеспокоил… — замахал мой друг руками. — Только это нужно. Очень нужно.

— Пошли, — показал я вправо от журчавшего фонтана.

Говорить в атриуме мне не хотелось: лучше было сделать это в таблинуме. От атриума его, как и положено, отделяла занавеска. Мы нырнули за нее и оказались в небольшой комнате со столом, стульями и сундуками. Стулья украшали головы змей, тесно связанных с нашим родом.

— Садись, — бросил я Теренцию.

Он промолчал, так и не воспользовавшись моим приглашением. Затем прошелся из угла в угол по таблинуму. Затем остановился возле стены.

Трудно сказать почему, но мой прадед восхищался Гаем Марием. Что хорошего он сделал для Отечества — понятия не имею. (Да, выиграл Югуртианскую войну, но это мог сделать любой другой полководец). По словам деда, Павел Фабий считал его чуть ли не продолжателем дела великих братьев Гракхов и мстителем за них. Какая связь между великими гражданами Гракхами и авантюристом Марием, мне трудно сказать. Может, прадед не любил его просто за то, что Сулла не чтил наш род? Но так или иначе, на память от прадеда остались два огромных мозаичных панно, изображавших победы Мария в Африке. Вот и сейчас Теренций встал напротив одного из них, где Марий руководил штурмом Капсы.

— Ты прости… — Теренций бросил на меня быстрый взгляд. — Я правда ее люблю. И не смогу пережить ее смерти!

— Да я все понимаю… — дежурно ответил я, сам не зная, что возразить ему. — Любишь — так любишь… Только вот какой тебе прок от этой любви, ума не приложу… — пожал я плечами.

Мой друг посмотрел на меня усталым и чуть воспаленным взглядом, словно говоря: «Ну как, как ты не понимаешь?»

— От любви всегда должен быть прок? — Теренций обвел меня взглядом.

— Иначе это любовь к пустому месту, — пожал я плечами. — Я вот хочу любить реального человека, а не вымышленного персонажа из своих мечтаний.

Мой друг развернулся и посмотрел на следующее панно, изображавшее пленение царя Югурты. Последний сейчас напоминал мне испуганного Приама из «Энеиды» накануне собственной гибели.

— Потому что для тебя любовь — это обладать! — воскликнул Теренций. — А для меня любовь важна просто потому, что она есть, пойми.

— Понимаю… Понимаю… — я осмотрел его, как врач больного ребенка. — Вино будешь? — спросил я.

— Буду! — вдруг с каким-то вызовом ответил мой друг. — Буду! — повторил он.

— Филоктет! — крикнул я. — Вели принести белого вина! Будет, будет, — успокоил я Теренция. «Хотя, собственно, куда ему столько вина?» — подумал я.

— Ты сделал что-нибудь? — жалобно спросил Теренций, посмотрев на сияющие доспехи легионеров Мария.

— Я предложил ей невозможное, — снова принялся я расхаживать по комнате. — Сохранить веру в Распятого и возможность спастись. Она отказалась.

— Отказалась? — воскликнул мой друг.

— Да, отказалась, — кивнул я. «Что он все время кричит?» — с досадой подумал я.

— Значит… Значит, она умрет? — жалобно спросил Теренций.

— Выходит, да, если не изменит своего решения, — развел я руками.

Раб Галл тем временем принес чаши с вином и, поклонившись, установил их на стол вместе с сырным блюдом. Теренций, однако, так и не сел на стул. Несколько мгновений он завороженно смотрел на чашу. Затем схватил ее и поднёс к губам.

— Извини, я не могу объявить ее невиновной, если она сама охотно признает себя виновной, — сказал я.

— Так суд уже был? — Теренций смотрел на меня во все глаза, словно не желая слушать объяснений.

Это уже лучше. Похоже, к Теренцию вернулась способность соображать.

— Насколько мне известно, как такового — нет, — ответил я. — Было закрытое заседание императорского суда, приговорившего тарентскую секту Распятого к смерти.

— Тогда что делать? — мой друг, как безумный, смотрел вокруг.

— Экстраординарный суд вряд ли будут собирать, — от волнения я и сам стал расхаживать по комнате. — Что остается? Остается только дело Эмилии — она римская гражданка. Кажется, у них в секте был еще один римский гражданин, Промпий. Можно рассмотреть их отдельным судом…

— Можно! — Теренций даже припрыгнул от волнения. — Можно передать ему дело!

— Можно… Да только что он даст? — вздохнул я.

— Как точно звучит обвинение? — Теренций устало посмотрел на сиявшие в отблесках свечей щиты легионеров Мария.

— Обвинение выдвинуто по рескриптам Кесаря Траяна. Секту нельзя обвинить в поклонении Распятому, ибо само по себе это не преступление.

— Ну вот! — в глазах Теренция мелькнула надежда. «Неужели правда любит? — подумал я с недоумением.

— Но они обвиняются в том, что участвовали в антигосударственном обществе и оскорблении отеческих святынь. Лук не слаще чеснока, — вздохнул я.

— А что это за закон? — спросил мой друг. Свеча осветила неровные полосы на его лице.

— Как такового закона нет. Легат Вифинии Плиний обратился к Кесарю Траяну с запросом о том, как поступать со сторонниками Распятого. Ответный рескрипт Кесаря стал прецедентом для других провинций. Вот и все.

— Тогда это не преступление, а? — с надеждой спросил Теренций.

«Вот бы ты сказал такое, когда с дядей у меня гостил», — неприязненно подумал я.

— Я же тебе говорю: их судят формально не за поклонение Распятому, а за участие в антигосударственном тайном обществе и оскорблении богов, — терпеливо пояснил я. От волнения я сам начал расхаживать между двух мозаик.

— Этот рескрипт давно умершего Кесаря нельзя пересмотреть? — поморщился Теренций.

Я поморщился тоже: не люблю, когда при мне оскорбляют величайшего Кесаря в Риме.

— Пересмотреть прецедент можно только созданием нового прецедента. Эмилия могла бы создать его: признание власти Кесаря при сохранении личного права поклоняться Распятому. Я видел для неё такой выход, но твоя подруга, — насмешливо сказал я, — им пренебрегла.

Несколько мгновений Теренций смотрел на меня, словно ожидая чего-то, а затем произнёс:

— Она не должна умереть.

Я смерил его красноречивым взглядом: «Мол, придумай что-то поумнее!» Затем перевёл взгляд на Мария, руководившего боем. Что бы там ни было, а Гай Марий все же был отменным полководцем.

— Она не должна умереть, — покачал головой Теренций.

— Если ты убедишь ее не умирать — нет проблем, — отозвался я. — Ей надо только признать высшую власть Кесаря. И пусть молится кому хочет: по рескрипту Кесаря Траяна это не преступление.

— А если она не захочет? — продолжал гнуть своё Теренций, словно не замечая меня.

— Если можешь — повлияй на неё.

Я сказал это наобум: просто чтобы немного спустить Теренция с небес на землю. Однако мой приятель вдруг быстро посмотрел на меня. На его лице мелькнула странная мысль — точно он задумался над чем-то.

— А я… Меня допустят к ней? — удивленно спросил он.

— Ну, устроить это, положим, можно, — размышлял я вслух. — Подам как уловку в пользу следствия: мол, старый друг приехал убедить и кое-что узнать.

— А давай! Давай попробуем! — воскликнул Теренций, радостно замотав головой.

— Вот и чудно… Сам и посмотришь, насколько ей реально что-то объяснить!

— И объясню… Обещаю, объясню! — глаза моего друга сверкнули.

Я посмотрел на столик и с интересом заметил, что Теренций почти не притронулся к сыру, зато чаша с вином была практически пуста. «Все-таки пьет», — с горечью подумал я. Но как бы то ни было, лишний помощник мне не помешает.

— Хорошо… Тогда я завтра я поговорю с Публием, чтобы тебя на пару часов пропустили к ней. Но только с одним условием, — снова посмотрел я, как лихо на панно солдаты Гая Мария расправлялись с противником.

— Условие? — воскликнул Теренций. — Да я что угодно сотворю! Что у-год-но, — повторил он нараспев.

— Просто изложить на папирусе итоги встречи. Чтобы я их выдал за показания! — поднял я руку.

— Зачем? — бросил Теренций с недоумением.

— А как, по-твоему, я обставлю твой великий визит? — недоуменно спросил я. — Только одним способом: ты собирал для нас сведения…

Мой друг задумчиво посмотрел на меня, а потом недовольно фыркнул:

— Знаешь, мне как-то не улыбается быть в роли ищейки.

Я почувствовал, как в душе нарастает ярость. Выходит, я должен стараться, придумывать всевозможные поводы, искать юридические закавыки, а они оба начинают еще кривляться! Одна хочет поклоняться Распятому, не признавая власти Кесаря: второй, видите ли, хочет видеть предмет своей тайной любви (интересно, где была та любовь, когда Теренций женился?). И оба уверены, что с ними тут играют и шутят шутки. Ну почему за все глупости моих близких должен в конце концов расплачиваться я?

— Знаешь, мне много чего хочется, но вот как-то приходится наступать себе на горло. Не хочешь — как хочешь.

Теренций внимательно посмотрел на меня. Я понимал, что ему не нравится моя фраза, но ничего не мог поделать: пришлось его поставить на место.

Иной удивится: а в чем дело? Ведь вроде бы я не сказал ничего грубого и особенно обидного. Но только не тот, кто знает Теренция! Его воспитывали в постоянных угрозах ответить на его детские обиды. «Ты обиделся? Ничего, дедушка тоже обидится и не сделает тебе вот это». «Вздумал тут бунтовать? А на чьи деньги происходит этот бунт? Ну-ка, напомни, на чьи? Я быстро прекращу кормить этот бунт и тебя, бездельника!» Эти слова Теренций слышал с трех лет. Поэтому сейчас, хмуро осмотрев меня, он произнес:

— Подумаю.

* * *

Я не раз говорил, что почитаю Кесаря Траяна величайшим Кесарем Рима. И в самом деле, стоит только раз посмотреть на его Форум, чтобы понять это. После побед на даками (отнюдь не дикими, как злословят у нас иные, а весьма опасными) архитектор Аполлодор возвел не стелу, а целый Форум. Посередине высится Колонна Траяна; поодаль — базилика, библиотека и рынок. При Кесаре Адриане возвели уже и Храм Божественного Траяна. Впрочем, тетя Клавдия сказала правду. Здесь на стенах Форума уже висели надписи:

Принцепс Тит Элий Адриан Антонин Первосвященный, сын Вечного Публия Э́лия Траяна Адриана, дает 16 октября игры и зрелища

Ниже были нарисованы гладиаторы в доспехах, поражающие короткими мечами быка или льва. Последнее означало, что будут не просто гладиаторские бои, как во времена Суллы, но и игры со зверями.

Для Эмилии и остальных почитателей Распятого это не предвещало ничего хорошего. Надпись означала, что вопрос о проведении Игр решен, на которых должны умереть сторонники Распятого. Если бы она только признала власть Кесаря, вопрос был бы решен. Зачем вот ей упрямиться, зачем? Чем признание высшей власти Кесаря мешает ей верить в своего Распятого? Это все не укладывалось в моей голове.

Утренняя прохлада приятно бодрила меня. Наслаждаясь легким ветерком, я быстро шел мимо трех маленьких колонн, отделявших колонну Траяна от библиотеки. Именно в этом полукруглом здании было решено провести секретное заседание нашей экстраординарной комиссии. Рабы как раз полили туевую аллею, и сладковатый хвойный запах укреплял мою веру в успех. Главное для меня — вывести Эмилию из общей юрисдикции: тогда я, возможно, придумаю кое-что. Если только сумею убедить Валента и сенаторов, и если сама Эмилия не выкинет что-нибудь. А с нее, глупой, ведь станется…

Наша комиссия заседала в Малом триумфальном зале, закрытом сегодня для посторонних. Он, как и положено, был построен в виде небольшого амфитеатра. В центре стояли невозмутимый Филипп Сервий и чем-то довольный Публий Варр. Рядом с ними стояла маленькая мраморная тумба, на которой лежал набор пергаментных свитков. По бокам трибуны — две маленькие колонны с орлами. Над трибуной была выбита надпись:

Vivat et res publica

Et qui illam regunt! *

На скамье амфитеатра в первом ряду сидели Валент и приземистый пухлый сенатор Пронций. Раб быстро омыл мои руки из кувшина, и я, поприветствовав остальных, занял свое место рядом с Валентом.

Глядя на Павла Пронция, я едва подавил улыбку. В детстве у Ларциев я видел мозаику, изображавшую победы Гнея Помпея. На одной из них был изображен маленький пухлый легионер с настороженным лицом. В руке он забавно держал вытянутый вперед короткий меч. В детстве тот легионер казался почему-то мне ужасно смешным. Я думал, что он попытается вступить в бой, будет настороженно махать мечом, но всадник мгновенно проткнет его копьем. Вот и Павел Пронций всегда ужасно напоминал мне того забавного легионера.

— Все в сборе? — спросил я. Напротив уже стояли песочные часы, установленные для регламента речи.

— Нет, — ответил Публий.

Я изумленно поднял брови: кто, мол, еще будет с нами? Однако Валент махнул рукой: мол, не волнуйся, все давно решено. Через мгновение я посмотрел на темно-коричневую ширму и едва сдержал крик удивления. В зал вошла она.

Да, именно ОНА. За минувшие годы Клодия немного пополнела, но полнота не испортила ее. Это, собственно, была даже не полнота, а что-то вроде легкой сдобности, придавший ей вид сладкой и нежной булочки. Но в остальном это была, без сомнения, все та же Клодия. Все та же белоснежная кожа. Те же пронзительные темно-синие глаза, необычные для римлянки, но типичные для уроженки Этрурии. Те же распущенные белокурые волосы. Тот же лазурный цвет туники, удивительно походящая к ее облику. И, наконец, та же удивительная нежность, делающая ее тело столь сладким и желанным.

— Клодия Аурелия Аквилия. Жена сенатора Публия Горация Аквилия, — пояснил мне Валент.

— Она замещает здесь мужа? — удивился я, все еще осматривая вошедшую.

Позолоченные нити сандалий перехватывали ее ножки до тонких колен. Бедра и груди Клодии всё так же заманчиво проступали сквозь тунику. Та, заметив меня, послала дежурную улыбку, но тотчас опустила длинные ресницы. Мол, рада видеть и помню.

— Нет-нет, — охотно пояснил Валент. — Матрона Аквилия возглавляет городскую комиссию по соблюдению нравственных устоев и древних традиций. Ее подпись также необходима под нашим решением.

Я смотрит с изумлением. Клодия возглавляет комиссию по нравственным устоям? Я вспомнил, какие изысканные позы она любит принимать при соитии, как наслаждается ими на берегу моря, как властно и неистово кричит, случись ей повелевать мужчиной… Теперь она следит за тем, кто и как соблюдает древние нравы? Хорошо хоть в ее компетенции только жены и девушки… «Впрочем, — хмыкнул я про себя, — Клодия их в самом деле многому научит. Даже слишком».

— Мы можем начинать? — спросил Пронций. Сейчас он также не сводил глаз с тела Клодии.

— Полагаю, да, — охотно кивнул Валент квадратной головой.

— Что же, тогда начнем. — Промпий, как я понял, вел заседание. — Почтенный Филипп Сервий, вам слово! — Клодия тем временем легко присела в первом ряду амфитеатра — поодаль от нас троих.

Сервий бесстрастно кивнул головой. Он изо всех сил старался выглядеть спокойным, но в его глазах я прочел холодную решимость. Решимость идти до конца во что бы то не стало. Я вспомнил слова Теренция, что он люто ненавидел сторонников Распятого. Что же, это делает его опасным соперником. Знал бы он, бедняга, что его племянник желает освободить эту самую Эмилию…

— В девятый день месяца июня третьего года правления Пресветлого Принцепса Тита Элия Адриана Антонина в городе Таренте была поймана секта сторонников Распятого, — начал бесстрастно зачитывать он пергамент. — Основу секты составили пятнадцать убежденных сторонников Распятого, которые преступно вовлекали в нее новых участников. Им удалось обратить в свою веру около ста жителей города, двадцать шесть из которых стали их верными помощниками…

«А сказка-то красивая и мудрая… — подумал я. — Обещает то, чего не обещает никто другой: вечную жизнь, которую завоевал всем пострадавший иудейский Бог. Немудрено, что многие гонятся за ними…»

— С целью ликвидации секты нами был направлен в нее человек по имени Септимий, — продолжал Сервий. — Ему удалось установить место постоянных сборов сторонников Распятого в пригородных катакомбах и на поляне возле старого акведука…

«А победить их в споре не можем!» — с горечью подумал я. Ведь Цицерон недаром учил, что преследование — проявление слабости, а не силы. Преследует тот, кто боится… Впрочем, мне ли упрекать Сервия? Я и сам не смог победить Эмилию в споре. Скорее, ничья, что обидно…

— Тогда администрацией Тарента были применены меры, — продолжал рубить фразы Сервий. — Почти все сторонники секты, кроме четырех сбежавших армян, были арестованы. Половина любопытных сторонников, ходивших на проповеди, отпущена: они доказали свою верность отеческим богам и святыням. Двадцать пять активных новобранцев биты кнутом, десять из них клеймлены…

— А один? — спросил Пронций. — Вы говорили про двадцать шесть…

— К сожалению, этот пронырливый армянин сбежал, — вздохнул с сожалением дядя Теренция. — Оставшиеся девять заговорщиков переданы в руки правосудия, — посмотрел он с надеждой на Публия Вирта.

— Римское правосудие с благодарностью приняло дело в свои руки, — кудрявый прокурор снова прищурил глазки, что придало ему сходство с поросенком. — В соответствии с рескриптами Пресветлого Принцепса Траяна им предъявлено обвинение в участии в антигосударственном тайном обществе, имевшем целью покушение на власть Кесаря и…

Я задумался. Все остальное, что скажет быстро потеющий Публий, мне было хорошо известно. Я представил себе Эмилию, идущую вдоль восточной реки, в своем темно-синем маронии. Кругом пустыня: только редкие колючие кустарники росли на берегу. Небо было невероятно синим. Эмилия тепло улыбалась. Мне показалось, будто белый голубь спускается с небес и садится ей в ладони. Эмилия гладит его с улыбкой, а он начинает ворковать…

— По предварительному приговору закрытого экстраординарного суда под председательством почтенного сенатора Пронция, состоявшегося в первый день сентября третьего года правления Пресветлого Принцепса Тита Элия Антонина, нераскаявшиеся участники преступной группы должны умереть на играх! — провозгласил Публий.

— Одобряет ли коллегия по защите нравов такой приговор? — раздался голос Пронция.

Мотнув головой, я посмотрел на Клодию. Похоже, я устал и начал засыпать. Какие-то странные видения стали мне приходить в последнее время. Странные.

— Да. Пусть на празднествах их съедят живьем львы и тигры! — звонко ответила Клодия.

Я обернулся. На ее мраморных нежных щеках заиграл румянец. Клодия, похоже, уже предвкушала предстоящее наслаждение от этого жесткого зрелища. Я вспомнил, как держал ее руку у фонтана, и она говорила о чем-то подобном. Неужели мечты Клодии могут стать реальностью? Я вздрогнул. Я ведь считал это все детской игрой…

— Согласны ли представители Сената? — обратился Пронций к нам с Валентом. В его голосе звучала легкая неуверенность, словно он искал нашей поддержки.

Сервий с тревогой посмотрел на меня: мол, не сделаю ли я чего лишнего? Валент молчал и тоже смотрел на меня.

— Я полагаю, что надо дописать: если обвиняемые признают власть Кесаря и Отеческие святыни, наказание должно быть смягчено. В соответствии с рескриптами Кесаря Траяна, — уточнил я.

— В чьей библиотеке мы заседаем, — шепнул с улыбкой Валент.

— Разумеется, это так, — проурчал Сервий. — Тогда смерть будет заменена битьем кнутом. — Он, похоже, был доволен тем, как развивались события.

— Однако, — заключил вдруг Публий, — в деле обнаружился новый поворот, на который нам указал почтенный член Сената Гай Валерий Фабий. Среди участников зловредной секты есть два римских гражданина — Гней Гораций Элладор и Эмилия Александрина Квинктиллия. Как римские граждане, они по закону могут требовать суда Кесаря! В этой связи встал вопрос о том, должны ли мы отдельно рассмотреть их дело.

— Они этого требовали? — спросил Пронций.

— Нет, но… — вздохнул Публий. Я посмотрел на двух гордых орлов на маленьких колоннах. Вон как важно они расправили крылья…

— Ну, раз нет…

— Однако нарушение права недопустимо, — вдруг взял голос Валент. — Если имеют право — значит, имеют. Другое дело, — хитровато прищурился он, — мы не можем отвлекать Пресветлого Кесаря от дел. Предлагаю выработать текст решения и отправить соответствующую проскрипцию на подпись Кесаря.

— Прекрасное решение! — озарилось лицо Пронция. — Но о чем может идти речь?

— Почтенный Гай Валерий Фабий предлагает помиловать римских граждан, если они признают Верховную власть Кесаря. Если же не признают, то они, тем не менее, имеют право претендовать на почетную казнь, — продекламировал Публий.

— Нет! — вдруг раздался звонкий и нежный голос Клодии. — Нет! — закричала она.

Мы повернулись к ней. В синих глазах Клодии было написано разочарование, словно ребенка лишают сладкого. Она, кажется, была в шоке от того, что зрелище со съедением преступников львами отменяется. Я снова вздрогнул и протер глаза. Клодия хочет, чтобы ее подругу детства Эмилию задрали звери на глазах у ликующей толпы?

— Предатели отеческих святынь не должны избежать сурового наказания! — отчеканила она.

«Клодия, очнись! Это же Эмилия. Наша Эмилия!» — хотел крикнуть я.

Но Клодия, не обращая внимания на мои взгляды, топнула ножкой, как ребенок. Ей казалось ужасным, что ее могут лишить зрелища. Впрочем, почему лишить? Остальных семерых всё равно задерут звери. Никто не мешает Клодии насладиться этим зрелищем…

— На какую же почетную казнь может претендовать римский гражданин? — спросил Пронций. Он говорил важно, словно сам хотел ощутить значимость своих слов.

— Незнатный гражданин может претендовать на отсечение головы. Патриций — на добровольное принятие яда под контролем специальной комисси, — уточнил Публий.

— Это несправедливо! — воскликнула Клодия.

«Клод, это же Эмилия! — хотел крикнуть ей снова я. — Эмилия!»

— Что думает об этом почтенный Гай Валерий Фабий? — снова посмотрел на меня Пронций.

Я встал.

— Род Квинктиллиев — один из старейших и славнейших родов Рима. Думаю, из уважения перед ним, перед его вкладом в дело Рима, мы можем предложить его представительнице почетную казнь.

— Но тем позорнее преступление его представительницы! — резко встала Клодия. — Она пошла на преступление не только перед Римом и Кесарем, но и перед своим родом! — снова чуть покраснела она.

«Ты решила мне перечить, малышка! Мне?» — прищурился я.

«Не смей стоять у меня на пути!» — мелькнула молния в глазах моей бывшей любимой.

«Игривый котенок стал пантерой?» — послал я ей насмешливый взгляд.

— Но по закону она имеет право на почетную казнь. Наш долг — представить это решение на усмотрение Кесаря, — спокойно ответил Валент. Сейчас в его спокойствии было что-то от торжественных времен Катона и Цицерона.

— Мы должны молить Пресветлого Кесаря о снисхождении к преступнице? — не унималась малышка. Сервий равнодушно молчал, словно все происходящее его не касалось.

«Неужели ты забыла, котенок? Твоя участь — отдаваться, протягивать для ласки ножки, а не желать кровавых зрелищ! И пойми, там Эмилия! Наша Эмилия!»

— Dura lex — sed lex**! — холодно сказал я, жестко взглянув в глаза Клодии.

Примечания:

* "Да здравствует республика и те, кто ей управляет" (лат.). В эпоху принцепата (до III в. н.э.) Рим еще продолжал официально именоваться "Республикой".

**Dura lex — sed lex — закон суров, но это закон (лат.)

Да, я действительно жестко посмотрел ей в глаза. Несколько мгновений Клодия пыталась выдержать мой взгляд, но затем опустила ресницы. Затем, приобняв меня, проворковала:

— Ты напрасно связался со мной… Ты даже не представляешь… Какая я… Лживая… — прошептала она.

Мы лежали в доме Эмилии на широкой мраморной скамье. Я все ещё ощущал на губах прохладу от ее поцелуя. «Она моя… сдалась!» — думал я, поглаживая ее маленькие коленки. Клодия сладострастно застонала. Я не выдержал и погладил ее бедро — тугое и нежное. Клодия потянулась ко мне, и я снова впился в ее губы. Наши языки стали ласкать друг друга: мы словно соревновались, кто из нас сдастся первым. Наконец мы оторвались друг от друга, а я взял ее голову в ладони.

— Навсегда? До самой смерти? — спросил я, снова пристально глядя в синеву ее глаз.

— Какие глупости ты говоришь! — засмеялась Клодия и снова поцеловала меня.

Мы прислушались. До нас доносились голоса Эмилии и Викентия. Спор, кажется, шёл об Аристотеле. Эмилия доказывала, что его Перводвигатель — это главный Бог; Викентий, напротив, утверждал, что Перводвигатель — это что-то вроде механизма, запустившего атомы. В юности нам всем ужасно хочется казаться взрослыми, а потому и говорим только на самые умные темы…

— А ты веришь в Перводвигатель? — погладил я упругое бедро Клодии.

— Я… Я не знаю… — сладострастно застонала она, снова посмотрев на меня.

— А представляешь, если он толкает все сущее? — лукаво посмотрел я в ее глубокие синие глаза.

Я поцеловал ее снова. Я целовал ее сильно, словно мечтая проглотить: мне казалось, что нет ничего на свете, способного укротить мою страсть. Я не выпускал ее ротик, жадно водя языком по ее язычку. Клодия, впрочем, тоже не могла оторваться от меня: она не только ласкала мой язык, но иногда и легонько кусала мои губы. Я чувствовал, как ее зубки мягко, но властно жмут на мою нижнюю губу. Кровь била мне в голову, и я с трудом подавлял растущее желание сорвать с Клодии тунику прямо здесь и овладеть ей, несмотря на голоса внизу. Наконец я почувствовал себя на пределе и прервал поцелуй.

— Иногда мне кажется, что ты меня съешь! — Клодия с улыбкой посмотрела мне в глаза. В них сияли слабые искры света.

— А почему бы и нет? — засмеялся я. Сейчас я изо всех сил старался придать лицу зловещий вид, но сам гладил плечи Клодии.

— Я… Я боюсь тебя… — проворковала Клодия, чуть выпятив вперед губы.

Я не выдержал ее нежного немного наивного взгляда и снова впился в нее долгим поцелуем. Клодия сначала дернула головкой, но затем наши языки стали ласкать друг друга. Мы снова и снова ласкали друг друга, пока в коридоре не послышались шаги.

— Тит! — бросила моя возлюбленная, быстро прервав поцелуй.

Затем Клодия, как испуганная птичка, вскочила с ложа. Я, напротив, продолжал полулежать, любуясь ее маленькими ножками и сандалиями, застигнутыми возле тонкой коленки. Клодия подбежала к двери, легко отбросив белые кудри. Я не ошибся — в наше уютное гнездышко заглянул Тит.

— А, вот вы куда запрятались! — бросил он на ходу. — А ну-ка не сметь покидать Народный Форум! — рассмеялся он.

Клодия мягко улыбнулась, словно чуть извиняясь перед ним. Я, напротив, смотрел на Тита лениво, словно мне давно уже было тридцать, я прошел в жизни огни и воды, и завтра мне предстояло держать важную речь в Сенате. Тит бросил на нас грозный взгляд, стараясь изо всех сил выдержать роль непреклонного стражника.

— Бегом наверх! Или пожалеете… — прошептал он, едва сдерживая сам улыбку.

— О чем? — я удивленно поднял брови.

Клодия также смотрела на него, отчаянно хлопая длинными ресницами. Всем своим видом она словно спрашивала: «Ну что ты от нас хочешь!» Тит посмотрел сначала на нее, потом на меня. Нет, он совершенно не умел хитрить.

— У нас там отличная беседа, — прошептал он, изо всех сил придавая лицу важный вид. — Да идемте, идемте же! — махнул он пухлой рукой.

— Ты иди, а мы догоним, — улыбнулся я. — Да не бойся, не бойся, придем мы сейчас! — хмыкнул я. — Кругом!

Я подошел и развернул Тита лицом к двери, словно волчок. Он, сопя, поплелся прочь. Затем я, не теряя времени, протянул руку Клодии и, схватив ее мягкую ладошку, потянул за собой. Клод не сопротивлялась, а со счастливой улыбкой шла за мной по лестнице. «Смелее… Смелее, малышка!» — подтрунивал я над ней, хотя в душе прекрасно понимал, что ничего ужасного в подъеме по лестнице не было. Я продолжал сжимать ее ладонь, как сжимают самую нежную и приятную вещь на свете. Клодия покорно шла за мной, и кроткое сияние ее глаз лучше любых слов говорило мне, что она пойдет за мной и дальше: хоть до конца Земли, описанного Эратосфеном*.

Наконец мы вбежали в главный зал и промчались мимо черного столика с тем самым кентавром, которого так хотела оседлать Клодия. С настенной мозаики на нас по-прежнему смотрела парящая над облаками Венера, возлагавшая венок на голову Энея: богиня была так довольна, словно не греки, а мы победили в Троянской войне. Впрочем, кто знает, какие там расчеты у богов? Мы бежали к лоджии, украшенной ирисами, все было как прежде. Эмилия важно восседала в кресле напротив Теренция и нетерпеливо щипала резные фигурки на подлокотниках. Эмилия укоризненно посмотрела на нас: мол, нехорошо бросать друзей, но не сказала ни слова. Нас ждали два пустых кресла: беседа была в самом разгаре, и наступающая предвечерняя прохлада холодила грудь.

— А все-таки эллины были великие воины! — патетично провозгласил Теренций, положив руку на подлокотник. — Тем более что они стояли, признаем, за правое дело!

Да, у них давно шел свой спор. Я посмотрел вниз: там по-прежнему виделся атриум, утонувший в цветах и с маленьким фонтаном. Затем я осторожно посмотрел на Клодию, и она опустила ресницы. Мол, люблю тебя, но храним нашу тайну и болтаем со всеми. Я был не против такого поворота, но не мог оторвать взгляд от ее тонкой фигуры.

— Ого… Драка за Елену — правое дело? — удивился Тит. Клодия бросила на меня лукавый взгляд, словно желая показать, что она по-прежнему думает обо мне.

— И сочувствие врагам наших предков, — поднял я палец, вступив в разговор. — Знаешь…

— Не вижу, что плохого в защите чести женщины, — улыбнулась Эмилия, изо всех сил изображая из себя взрослую матрону. — А что думает наш доблестный Гай Валерий Фабий? — выразительно посмотрела хозяйка на меня.

Я повернулся и посмотрел на Клодию: ее синие глаза пристально посмотрели на меня, словно говоря: «Не волнуйся, я с тобой!»

— Причины Троянской войны были прагматичные, — я откинулся на стуле и тоже чуть прикрыл веки, подражая дедушке. — После гибели Минойского царства морское владычество перешло сначала к Финикии, затем к Илиону. Первое сокрушил фараон Тутмос.

— При чем тут Египет? — хлопнул глазами Викентий. Эмилия ничего не ответила, но тоже смотрела на меня с легким удивлением.

— Но Троя находилась под покровительством давнего врага Египта — кетеев**, — лениво продолжал я, словно рассказывая прописные истины. — Географически оно было недосягаемо для египтян. Зато рядом с Троей жили ахейцы, проводившие все время в бесконечных войнах. Египетским жрецам было не так уж трудно натравить их на Трою, чтобы вызвать войну.

— И мы были на войне одни? — спросила Клодия. Она смотрела на меня так выразительно, что я был готов вскочить и поцеловать свою любимую прямо здесь, при всех

— Нашим союзником были кетеи, — ответил я. — Вспомни жену великого Гектора, Андромаху, — выделил я.

— При чем тут она? — переспросил меня окончательно запутавшийся Тит.

— Андромаха по-эллински означает «борющаяся с мужем», — спокойно продолжал я. — Но она не была ахеянкой. Скорее всего ахейцы неправильно расслышали ее кетейское имя «Андрамкум». Или «Адриана», — заключил я. — Она была кетейской царевной.

Несколько мгновений я наслаждался произведенным эффектом, а затем снова посмотрел на друзей. Они молчали, словно не зная, что именно надо возразить. Рабыня Эмилии тем временем внесла блюдо с кусочками сыра и, поклонившись, поставила ее между нами на маленький столик. Хозяйка поблагодарила ее небрежным кивком. Рабыня, закутанная в темно-синюю одежду, удалилась — кажется, она была родом откуда-то с Востока. Сейчас смешно вспоминать, но тогда, на заре юности, нам ужасно хотелось, чтобы у нас было все, как у взрослых. Вина нам ещё не полагалось, а потому мы пили персиковый нектар.

— А все же надо признать, — вздохнул Теренций, взяв чашу. — Царь Александр был величайшим полководцем мира!

— Грек? — надула губки Клодия.

Я быстро взглянул в её глубокие морские глаза и послал одобрительную улыбку. Ее патриотизм мне очень нравился. Клодия ласково улыбнулась мне и от радости стала покачивать тонкой ножкой. Она знала, что я наслаждаюсь, глядя, как мелькают ее изящные сандалии.

— Надо быть справедливыми к врагам! — спокойно сказала Эмилия, встав с кресла. — Надо отдать должное: Александр дошёл до Ганга, почти края Земли. Мы, — продолжала она, уже прохаживаясь между стульями и столиком, — так далеко пока не зашли…

— Справедливо… — вздохнул Теренций.

— А Валера и Клоди не согласны!

Тит, видимо, решил поддеть нас, осматривая меня и Клодию с каким-то двусмысленным видом. Мол: «я прекрасно знаю вашу тайну, проказники!» Клодия также посмотрела на меня, словно говоря: «мол, выручай».

— Скажем так: его враги не были слишком сильны, — ответил я. — Гнилая Персия рухнула от первого тычка. В Египте его вообще провозгласили фараоном и богом без боя. А покорить Индию он так и не смог: ушёл ни с чем… — развёл я руками.

— Тебе так хочется найти на Солнце пятна? — прищурилась Эмилия. Мне показалось, что ей не нравится, какой оборот принимает наша беседа.

— Я пытаюсь быть объективным, — развёл я руками. — Александр, без сомнения, был великим полководцем, но не стоит преувеличивать…

— О, спасибо, строгий прокурор! — воскликнул Теренций, подняв чашу, словно призывая нас всех выпить за какую-то победу.

— Счастье, что он умер и не пошёл на нас… — неожиданно сказал тихий Викентий. Сейчас он по-прежнему с обожанием смотрел на Эмилию, ожидая от неё хоть капли внимания.

— А это не очевидно, — посмотрев, как изящно Клодия взяла сыр тонкими пальчиками, я также протянул руку к блюду. — Вспомни, что писал Тит Ливий: Александру пришлось бы иметь дело с нашими консулами и легионами. А это тебе не персы и не египтяне, — многозначительно кивнул я.

— А, кстати, да! — охотно откликнулась Клодия. Кажется, она была очень довольна такой поддержкой.

— Ты хочешь сказать, что мы тогда победили бы Александра? — постучал себя по лбу Теренций. — Знаешь, Велера, но иногда у тебя ум за разум заходит.

Все засмеялись, включая Клодию, но я и не думал обижаться. Мы слишком долго дружили и могли сказать друг другу все, что угодно.

— А почему бы и нет? — спросил я, снова прихватив молочного сыра. — Мы побили царя Пирра**, хотя это и стоило нам тяжелой войны…

— Ну… Пирр и Александр? — Тит недоверчиво пожал плечами. Со стороны лоджии подул теплый воздух, наполненный ароматом цветущей сирени.

— А разве нет? — поинтересовался я. — Оба потомки другого Пирра и Ахиллеса, — загнул я палец.

— И бедной Андромахи, — вставил Викентий.

— Вроде нет, Пирриды не от нее, — уточнил я. — Оба были военными гениями, не знавшими поражений. Оба выигрывали генеральный бой маленькими силами.

— Только Пирр не завоевал столько, сколько Александр! — Теренций, похоже, начал терять терпение, лихорадочно ища аргументы.

Эмилия молча смотрела на нас, отойдя к краю лоджии. Мне казалось, что наш спор ее только забавляет.

— Так он, знаешь ли, пошёл на Запад, а не на Восток, — возразил я. — Каких-нибудь египтян он пробил бы за декаду, ну, максимум, за месяц. А вот покорить греков и пуннов совсем иное, чем варваров. Про нас не говорю. Да и на западе он немало покорил в Великой Греции, а это кое-чего стоит.

— Александр раздавил бы нас массой своих войск, — вздохнул молчавший до этого Викентий. — Их не было у царя Эпира…

— Так уж и раздавил бы? — усомнился я. — Египтян, что ли, пригнал бы? Так те за свой Египет воевать не хотели. Или персов? Так еще нужно время пригнать в Италию тех персов. А с его фалангой силы были почти равны.

— Вот оно, воспитание дедушки Марка Фабия! — на губах Эмилии мелькнула улыбка. — Никакого преклонения перед гением! Только одни расчёты и логика…

— Предпочитаешь, чтобы я, как варвар, поддался эмоциям? — скривился я.

— Неужели Ливий правда так низко ставил Александра? — нахмурился Викентий. — Не очень верю.

— Дело твое… — лениво отозвался я, хотя в душе проснулась ярость от того, что Тит ставит под сомнение мои познания в истории.

— Пожалуй, мы сейчас проверим…

Эмилия, смерив меня многозначительным взглядом, вышла из зала. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга, не зная, на что решиться. Тит, сопя, смотрел на меня, словно я был виновником произошедшего. Эмилия, впрочем, вернулась быстрее, чем я ожидал, неся белый свиток.

— Сейчас проверим, что именно писал Ливий… — развернула она виток и улыбнулась краешками губ. В такие минуты в Эмилии всегда появлялось что-то неуловимо взрослое.

— Я сам! — подбежал к ней Теренций и углубился в текст. «Рассмотрев все это и по отдельности, и в совокупности, легко убедиться, что Александр, подобно другим царям и народам, тоже не смог бы сокрушить римскую мощь».

— Вот! — довольная Клодия подняла вверх тонкий пальчик.

Я ничего не ответил, но победно посмотрел на Викентия. Знай, мол, наших!

— Перечислять ли римских полководцев, не всех и не за все время, а тех только, с кем как с консулами или диктаторами пришлось бы сражаться Александру? — продолжал патетично Теренций. — Марк Валерий Корв, Гай Марций Рутул, Гай Сульпиций, Тит Манлий Торкват, Квинт Публилий Филон, Луций Папирий Курсор, Квинт Фабий Максим, два Деция, Луций Волумний, Маний Курий!

— Дальше читай, дальше, патриот Македонии! — насмешливо продолжал я, вдыхая цветочный аромат.

— Любой из них был наделен таким же мужеством и умом, как и Александр, — поднял брови Теренций, — а воинские навыки римлян со времен основания Города передавались из поколения в поколение и успели уже принять вид науки, построенной на твердых правилах.

— Убедился? Я еще мелочи жизни говорил, — заметил я. Довольная Клодия закивала.

— Греки сами позвали Пирра… — не сдавался тем временем Викентий.

— Дались тебе те греки, — досадливо пожал я плечами. — Алкивиад** тоже думал, что его «пригласили», только афиняне еле ноги унесли оттуда.

— Алкивиад сам предал их! — Теренций, похоже, решил поддержать друга.

— А операцию-то он разработал! — я вдруг потерял весь лениво-спокойный вид дедушки и сам стал входить в пыл спора.

— Спартанцы о ней знали! — вставил Тит.

— О планах Пирра тоже знали, только вот он победил македонцев! — не сдавался я.

Эмилия смотрела на наш спор задумчиво, словно размышляя о чем-то. Я никогда не был влюблен в нее, хотя в душе всегда дорого бы дал, чтобы понять, о чем она думает.

— А я могу понять Алкивиада… — вздохнула Клодия.

На сей раз что-то изменилось. Не знаю почему, но слова Клодии задели ее. В глазах Эмилии словно сверкнула молния.

— Понять предателя? — прищурилась она.

Мне показалось, будто она готова метнуть молнию в подругу. Не знаю, что именно сказала не так бедная Вольтурия, но Эмилия смотрела на нее уже с настоящей глубокой неприязнью. Я насторожился. Викентий тоже притих. Теренций что-то шептал Титу, хотя я понимал: он тоже смотрит за нами.

— Его самого предали… — хлопнула глазами Клодия.

— И это повод, чтобы тоже предавать? По-твоему, так? — спросила Эмилия.

Моя любимая отвела глаза. Эмилия, напротив, строго смотрела на нее, словно прокурор на процесс. Клодия отчаянно хлопала длинными ресницами, словно не зная, куда ей деваться.

— Я не говорила… Я говорила, что предали его…

— Мало ли что предали его! — в голосе Эмилии послышалась нотка раздражения. — А ты будь лучше и не будь предателем! — твердо отчеканила она.

Я прищурился. Клодия всхлипнула носиком, словно уже готовая расплакаться. Она не могла ничем ответить: слишком сильно превосходила ее соперница. Я снова посмотрел на изящную тонкую коленку любимой и понял, что мне пора обнажить меч. Эта компания — я с легким отвращением посмотрел на Теренция, Тита и Викентия — никогда не осмелится бросить ей вызов.

— Однако же любить наших врагов: греков, Пирра, Ахиллеса, —ты не считаешь предательством Родины? — посмотрел я на Эмилию, стараясь сохранить равнодушие.

Клодия, всхлипнув, жалобно посмотрела на меня, не смея даже кивнуть ресницами — как ребенок, которого отчитывала строгая мама и который вдруг нежданно-негаданно получил поддержку от незнакомого взрослого мужчины. Зато Эмилия задумчиво посмотрела на меня — как мне показалось, даже с некоторым уважением, хотя сама была готова ринуться в бой. Теренций и Тит замерли, словно ожидая нашего поединка, и только Викентий смотрел на Эмилию с прежним обожанием.

— Уважать противника — не предательство, — сказала Эмилия спокойно, словно пыталась доказать что-то самой себе. — К тому же Александр не был нам врагом.

— Не был. Но кое-кто доказывал тут, что он завоевал бы нас, — ответил я. — Это не предательство? Сегодня уважаешь, а завтра перешел на его сторону.

— Вот-вот! — оживилась вдруг Клодия. — Это не предательство, а то, что сделал бедный преданный Алкивиад, — измена?

Эмилия смотрела на нас, словно обдумывая ответ. Викентий тоже смотрел на нее, словно карп во время кормежки хозяйкой.

— Да, это измена, — сказала она. — Даже если тебя предали — не смей переходить на сторону врага и выдавать ему планы. А говорить о враге с уважением — это только уважение и больше ничего…

— И ставить под сомнения слова Ливия, что мы достойно встретили бы его — не предательство? — поднял я брови. — И еще называть чужеземного правителя Солнцем? — загнул я палец.

— Солнцем? — переспросил удивленный Викентий.

— А кто тут говорил, что я ищу пятнышки не чужеземных солнцах? — демонстративно поднял я брови.

— Гектор уважал храбрость Ахиллеса! — раздался голос Теренция. — Для нас, римлян, троянские герои — родные, без восхищения которыми мы не мыслим свою жизнь.

— Жизнь научила нас, как отплатил ему за это Ахиллес, — пожал я плечами.

Эмилия снова внимательно смотрела на меня, словно о чем-то размышляя.

— Неужели ты, Валерий, не можешь восхититься подвигами Ахиллеса лишь потому, что он был врагом наших далёких предков?

— Красота Гомера им с Клодией недоступна! — патетично произнёс Викентий. Когда он волновался, на его щеках всегда выступали красные пятна.

— Отчего же, доступна… — ответил я, стараясь сохранить спокойствие. — Но я скорее восхищусь отвагой Гектора…

— И я! — радостно улыбнулась Клодия. Довольная, она стала покачивать длинной тонкой ножкой.

— А он проиграл Ахиллесу! — поддел меня Теренций, шутливо погрозив пальцем.

— Ещё бы, учитывая, что Ахиллес был в доспехах, выкованных Гефестом! — парировал я.

— Вот потому Гектор и не Ахиллес, — философски изрёк Викентий. — Тот одолел бы любого и в доспехах от бога.

— А Парис, знаешь ли, доказал обратное, направив стрелу в пяту Ахиллеса! — парировал я.

— Ему помог бог Феб! — удивился Викентий.

— Значит, Ахиллесу помощь богов нормальна, а Парису — нет? — возмутился я.

— Вот правильно! — возмутилась Клодия, победно посмотрев на Эмилию. Но та ответила ей лишь холодной усмешкой.

— Ладно, не ссоримся, друзья! — раздался голос Теренция. — Раз уж речь зашла об Алкивиаде, представим себе Афины шестьсот лет назад! По улицам ходила молодежь, воспитанная Сократом, и ругала Никиев мир! И среди них был Алкивиад, доказывавший необходимость Сицилийской экспедиции. Согласитесь, в этом было какое-то очарование…

— Очарование? — спросила Клодия. — Они же позорно ее проиграют!

— Да знаю, знаю, что проиграют! — замахал руками Теренций. — Но согласитесь, друзья: есть упоение в каком-то предчувствии конца… Вот они могли бы одержать победу и стать империей… Чаши весов были равны… Но проиграли по глупости… А теперь представь: июньский зной пошел на спад, скоро вечер, политые водой мостовые… И Алкивиад с друзьями садятся у храма с дорическими колоннами и обсуждают…

— Красиво… — не удержался я. — Как в поэме!

— И за эту компанию расплатился жизнью Сократ, — вдруг подал голос Викентий, как-то быстро взглянув на Эмилию. Похоже, он узнал, что нашей хозяйке по душе этот странный афинский философ. Ну да пусть говорит — хозяйка его наградит разве что слабой улыбкой.

— Расплатился, надо сказать, заслуженно, — ответил я. — Я не поклонник Афин, но с их точки зрения Сократ воспитал самых крупных врагов родины, вроде Алкивиада или Крития.

Клодия поиграла пальчиками по подлокотнику кресла и послала мне улыбку синих глаз: «Мол, вот какой ты умный!» Мальчишеская радость сразу взяла верх, и я сразу откинулся на спинку кресла. На этот раз Эмилия внимательно посмотрела на меня.

— Сократ вроде бы нигде не учил любить Спарту, — тотчас начал контратаку Викентий.

— Мы знаем о нем со слов Платона, — бросил я. — Но, видимо, было что-то такое в его воспитании, что все его ученики обожали Лакедемон. — При этих словах я почему-то представил себе горы, перекрытые гигантской крепостной стеной, которая убегала в море.

— А что плохого в любви к Лакедемону? — бросил Тит. Я был уверен, что этому крепышу всегда нравилась Спарта.

— По мне, так ничего, — поднял я брови. — А вот с точки зрения афинян это было отвратительно. Представь, у нас во время войны сидел бы уважаемый ритор и учил любить Карфаген.

— У нас такого не было! — бросила Клодия.

— Я не говорю, что было. Я говорю, что для афинян это было так же. — Вошедшая служанка зажгла две вечерние лампады, и огонек плавно зашевелился в чашах.

— А Ганнибал вот чтил Агафокла — своего врага! — Викентий опять попытался оспорить мои познания в истории. Я всегда подозревал, что он их не переносил.

— Агафокл жил, знаешь ли, почти за сто лет до Ганнибала. Одно дело — отдать дань уважения врагу в прошлом. Другое — учить любить врага, который угрожает твоему городу здесь и сейчас.

Эмилия продолжала смотреть на нас, словно ее беспокоила какая-то затаенная мысль. Я не мог понять, что именно ее беспокоит, но наш спор, без сомнения, вызвал в ней живой интерес. Я не мог понять, сочувствовала ли она Сократу или нет, но понимал, что ее беспокоит наш спор. Она, казалось, размышляла — то ли о том, что сказать в нашем споре, то ли об Афинах и Лакедемоне, то ли о…

— Сократа казнили… — задумчиво протянул Тит.

— И правильно сделали! — пресек его я. — Воспитателя предателей надо было как-то остановить. Ему предложили убраться из Афин, но он не согласился. Его право.

— Сократа судили за «развращение афинской молодежи!» — патетично изрек Теренций. Сейчас, расхаживая с чашей мимо нас, он казался очень забавным.

— Ну, правильно… А что такое развращение молодежи? — продолжал я. — Прививать любовь к врагу.

— Мужеложество! — фыркнул Тит. Теренций и даже Викентий расхохотались.

— Да мужеложество еще полбеды, — вздохнул я. — Куда хуже, что он учил любить врагов родного полиса. Предложить афинянам сдаться Лакедемону — это, знаешь ли, пострашнее любого мужеложства…

Я смотрел на Эмилию, ожидая, что ответит она. Но наша хозяйка подошла к огненному светильнику, словно желая сказать мне что-то важное. Мы все снова затихли. Не знаю как, но Эмилия всегда умела привлечь к себе все наше внимание.

— Сократ не учил любить Лакедемон, — неожиданно тихо сказала она. — Спартанцы с их обычаями сбрасывать больных детей с горы были ему омерзительны.

На лице Викентия мелькнула благоговейная тень. Даже Теренций не знал, что именно ответить.

— Напрямую он, конечно, не говорил «любите, мол, спартанцев», — пожал я плечами, — Сократ был не так примитивен. Но он учил, что перед разумом нет народов, все братья. А в условиях войны Афин и Спарты это означало призыв сдаться.

— А разве он был не прав? — Эмилия тихо склонилась над огнем. Ее фигура в салатовой тунике показалась мне окутанной странной тенью, которая словно предвещала что-то важное. Только вот плохое или хорошее, я не знал.

— Ты считаешь, правильно проповедовать братство с врагом? — поднял я брови.

— Может, еще и нам надо было стать братьями с пуннами? — поддержала меня Клодия.

Эмилия бросила на подругу презрительный взгляд, словно не желая ничего слушать.

— Ты, кажется, оправдываешь Алкивиада, — усмехнулась она. — А он как раз считал врагов братьями, не правда ли? — бросила она мне.

Клодия закусила губу и нахмурилась. Теренций стал размахивать руками, что-то доказывая про спартанское воспитание. Тит начал кричать в ответ, а Эмилия смотрела на огонь, продолжая думать о своем. Я, улучив минуту и схватив за руку Клодию, потащил ее в соседнюю комнату. Я больше не мог терпеть, мечтая только снова попробовать на вкус ее губы, потрогать ее бедра и колени. Я вел ее за руки, а она покорно бежала за мной, словно мы были с ней одни на всем белом свете. Мы бежали вперед, пока не остановились в малой библиотеке.

Я посмотрел на полки, уставленные папирусными свитками, затем на маленькую бронзовую статую египетского бога Анубиса. У нас всегда любили такие штучки, привезённые из Египта. Клодия тоже с интересом осматривала их.

— Эмилия много читает, — сказал я.

— А ты уверен, что она их читает? — на белом личике Клодии мелькнуло подобие ярости. — Может, лежат для декорации!

— Пыли нет, — заметил я, проведя пальцем по морёной полке.

— Может, служанка стирает! — в синих глазах Клодии мелькнуло негодование.

Я взглянул на мою малышку с тёплой улыбкой. Клодия, похоже, так и не простила Эмилии. Впрочем, сейчас мне это было неинтересно. Развернувшись, я резко впился в ее губы, а моя подруга, застонав, запрокинула голову и от удовольствия вытянула назад ножку.

Примечания:

* Эратосфен (ок. 275-194 гг. до н.э.), один из самых разносторонних ученых античности. Особенно прославили Эратосфена труды по астрономии, географии и математике.

** Кетеи — наименование хеттов у греков и римлян.

** Пирр I (319—272 гг. до н. э.) — царь Эпира (307—302 и 296—272 годов до н. э.) и Македонии. Вел неудачные войны с Римом и Карфагеном.

**Алкивиад (450 — 404 гг. до н.э.) — древнегреческий афинский государственный деятель, оратор и полководец времён Пелопоннесской войны. Алкивиад был инициатором Сицилийской экспедиции, также направленной против Спарты и её союзников. Отправленный в 415 г. до н. э. с флотом в Сицилию, но был отозван в Афины для судебного разбирательства. Опасаясь за свою жизнь, Алкивиад перешёл на сторону Спарты.

О том, что с Эмилией творится неладное, мне следовало задуматься еще в юности. Только сейчас я вспомнил тот теплый сентябрьский день, когда мы все сидели на уроке у ритора Луциния. Высокий, загорелый, с большой залысиной на макушке, он учил нас эллинской мудрости, да и сам чем-то неудержимо напоминал эллина. Нам всем как раз исполнилось шестнадцать, кроме Викентия, которому еще только предстояло вступить в этот возраст… В юности мы все хотим, чтобы время бежало быстрее… Легкая желтизна за окном тронула листья платана, но кипарис оставался невозмутимо зеленым. И вот в тот ранний осенний день наш ритор, расхаживая между нашими скамьями, изрек:

— Среди эллинских мудрецов особо выделяется Мегарская школа, знать которую обязан каждый образованный человек. Основал ее Эвбулид из Мегары, и по глубине мысли она едва ли не превосходит Аристотеля…

Клодия вытянула тонкую шейку: ей, похоже, было ужасно интересно, как можно превосходить великого Аристотеля. Да и меня, признаюсь, съедало любопытство. Об Эвбулиде я слышал с раннего детства. Матушка, если ей говорили о ком-то, что он очень умен, иногда презрительно фыркала: «Тоже мне, Эвбулид!» Дедушка тоже пару раз отозвался о нем как о великом мудреце. «Мегарская школа Эвбулида, что же ты хочешь! — как-то сказал он мне. — До мегарыев и элейским мудрецам далеко!» И вот теперь передо мной откроется тайна Эвбулида…

Эвбулид казался мне частью взрослой жизни — такой же, как выцветший от времени бюст Марка Порция Катона или рассказы дедушки о Сенате. Это было какой-то тайной взрослых, о которой мы, дети, могли только догадываться. Помню, как в саду у дедушки сидели друзья и обсуждали что-то про разгром «стоической оппозиции» кесарем Веспасианом. Был конец августа, и я, смотря на заросли травы возле фонтана, вдруг услышал фразу дедушки:

— Да ныне это уже и невозможно. Эвбулид заслонил все учения.

— И то верно, — подтвердил сенатор Антонин Фламний — пожилой тучный и весёлый старик, всегда даривший мне подарки. — Разве что ждать оппозиции мегарцев.

Друзья рассмеялись. Я слушал их смех, глядя, как непокорная трава все же прорастает через камни, когда вдруг дедушка заметил: «Эвбулид был слишком большой приспособленец, чтобы мегарцы стали опасны». Сенатор Фламиний под общий смех заметил, что мегарцы докажут даже, что наши красные тоги на самом деле синие или чёрные. Я, естественно, спросил дедушку про Эвбулида, но тот лишь улыбнулся: «Ты еще слишком мал, чтобы это понять. Для Эвбулида нужно вырасти и кое-что самому пережить». После его слов я мечтал поскорее вырасти, чтобы узнать про Эвбулида и загадочных мегарцев. И вот теперь мне откроется одна из самых взрослых тайн!

— Самого Аристотеля? — шепнул Теренций Титу, сидящему перед нами.

— Я не стану наказывать за нарушение дисциплины, ибо понимаю твое изумление, — повернулся к нему ритор Луций. — Но это так! — Его смуглое лицо было покрыто морщинами, словно мелкой сеткой. — Эвбулид из Мегары был спустя двести лет особо чтим в Пергамском царстве, а оттуда его мудрость пришла и к нам.

Я прищурился, представляя себе беломраморные колонны Пергама и его неповторимый алтарь Юпитера. Моей тайной мечтой было оказаться там вместе с Клодией. Я представлял, как мы, взявшись за руки, побежим по мраморной лестнице к морю, и тонкие ножки Клод с самыми изящными в мире коленками будут мелькать рядом с моими. Я сожму ее нежную ладошку и оглянусь на знаменитую библиотеку, где хранится множество мудрых списков. А потом мы побежим к воде мимо невозмутимо Пергамского парка и, наслаждаясь пахучей хвоей, врежемся в морскую гладь. И я, ударив по воде ладонью, обрызгаю визжащую Клодию, а потом мы сольемся в поцелуе… Интересно, почему в городе моей мечты так любили этого самого Эвбулида?

— …Эвбулид учил искусству спора, — продолжал наш ритор. — Логике элейцев он противопоставил деструкцию базовых посылок оппонента. Не спорь в поле оппонента, а заставь его доказывать свои аксиомы…

Мы притихли. Даже вечно сопящий Тит смотрел на Луция с интересом. Только Эмилия почему-то мотнула головой.

— Эвбулид сочинил несколько парадоксов, разрешить которые не могли мудрецы, — с удовольствием вздохнул наш ритор. — Возьмите парадокс «Куча». Сколько зерен я должен положить, чтобы была куча? Одно зерно куча? — посмотрел Луций на нас. — Вот одно зерно?

— Нет! — ответил я.

— Правильно, нет! А два зерна куча?

— Н-н-н-нет… — неуверенно сказала Клодия, покачав головкой.

— Нет. А три зерна куча? — на губах ритора мелькнула легкая улыбка.

— Нет! — ответили мы хором.

— А со скольки зерен будет куча? — прищурился наш учитель.

— С десяти? — предположил Викентий.

— С десяти, — кивнул Луций. — А ты отличишь зрительно десять зерен от девяти? Или от одиннадцати?

— Нет, наверное… — опешил Тит.

— Значит, кучи не существует. Отлично. Эвбулид мог доказать также, что наш Тит — лысый!

Мы грохнули, забыв о дисциплине и наказаниях. Вместе с нами улыбнулся и ритор. Похоже, Эвбулид был ему очень симпатичен. Тит покраснел, как вареный рак, под ехидным взглядом Эмилии.

— Давайте представим, что у входа стоит Тит, а у стены — такой же Тит, но лысый, — невозмутимо сказал наш ритор. — Приставим к голове Тита один волосок. Только один волосок, — уточнил он. — Тит волосатый?

— Нет, — покачал головой Теренций.

— Два волоска?

Дневное солнце хлынуло в наш класс новым потоком ярких лучей. Викентий, сидевший ближе всех к окну, прищурился.

— Нет, — покачали мы с Теренцием головами.

— Три волоска? Четыре? — обвел нас взглядом Луций. — Вот видите, мы не можем четко сказать, с какого момента ты «еще лысый» или «уже не лысый». Еще более тонок его парадокс «Лжец». «Солгал ли критянин, когда сказал, что все критяне лгут?» — с легкой улыбкой на губах посмотрел он на нас.

— Почему солгал? — хлопнула ресницами Клодия. — Лгут и…

— Но ведь он тоже критянин! — не удержался я. — Значит, мог и солгать!

— А поч… — начала Клодия. Я не мог оторваться от ее синих глаз, словно погружался в жару в тягучую морскую гладь.

— Ведь все критяне лгут! — прокрутил я палец в воздухе.

— А… правда… — опешила Клодия. — Мог и солгать…

— Но ведь он сказал, что критяне лгут. И сам критянин. Значит, лжет — критяне говорят правду! — потянул шею Викентий.

— Я запутался… — пробормотал Тит, отчаянно глядя на нас.

— Погоди… — мне не терпелось разгадать тайну. — Кто сказал, что все критяне врут? Критянин. Значит, он солгал, и не все критяне лгут.

— Правда… — неуверенно сказала Клодия, послав мне ласковую улыбку, от которой мне сразу захотелось расправить плечи.

— Но… — нахмурился Викентий. — Если не все критяне лгут, то критянин мог сказать правду! И тогда выходит, что все критяне лгут?

— Это еще почему? — сказал я. Только сейчас я заметил, что Эмилия сидит с отрешенным видом: ей, похоже, был не интересен наш спор.

— А почему ты думаешь, что он сказал неправду? — задумчиво протянул Викентий.

— Потому что он критянин! — ответил я в запале.

— Тогда ты признаешь, что все критяне лгут, и тот критянин тоже!

Я ошалело посмотрел, слегка сраженный этим доводом, хотя и не был убежден до конца. Такая простая фраза с этим критянином, а вот пойди разберись… Я неуверенно посмотрел вокруг. Наш ритор улыбался, словно того и ждал: даже темные глаза весело сияли из-под морщин. Клодия хлопала ресницами, пытаясь разобраться, что к чему, а Теренций морщился: хотел разрешить загадку.

— Теперь вы увидели сами, каков был ум Эвбулида! — улыбнулся ритор Луций. — Не корите себя: лучшие умы, включая Сенеку, не смогли разрешить эту загадку. Но не думайте, что логические загадки — это все, что придумал Эвбулид! Не меньше внимания он уделял общему познанию мира. Эвбулид учил относительности любой истины, — вздохнул он, расхаживая между нами.

— Любой? — удивился Викентий.

 — Каждая аксиома была изречена кем-то, и надо делать поправку на это. Никогда не стоит забывать, что теоремы выводятся из аксиом, а аксиомы практически никто не доказал. И тот, кто их изрекает, тоже человек и может ошибаться… Мы должны делать поправку на то, что это всего лишь мнение, и оно может быть ошибочным.

— А если это божественный дар? — вдруг тихо спросила Эмилия. Я обернулся: неужели ее хоть что-то заинтересовало?

— Эвбулид из Мегары учил, что передающий его тоже может ошибаться, и его трактовка тоже субъективна. Когда мы говорим о теореме Пифагора, мы должны помнить: это только версия Пифагора и не более того!

— То есть? Расчеты Пифагора не верны? — удивился я.

— Согласно Эвбулиду, мы этого не знаем, — улыбка мягко украсила губы ритора. — Мы можем только предполагать наличие истины, но никогда ее не достигать.

— Истины не существует? — вдруг спросила Эмилия. В ее глазах мелькнула необычная серьезность.

— Об этом есть хорошая легенда, — ответил наш ритор и почему-то подмигнул мне. — Аристотель, узнав от Платона историю Атлантиды, сказал: «Платон мне друг, но истина дороже». Когда эти слова дошла до Эвбулида, он сказал: «А кто это сказал, что истина дороже друга?» Возможно, это легенда. Но она блестяще передает суть открытий Эвбулида!

— Тогда все… — замялся Теренций.

Ритор осмотрел нас, а потом прищурился на солнечный луч.

— Сократ изрек: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Демокрит Афинский посрамил его: «А я даже этого не знаю!» А Эвбулид из Мегары оказался еще мудрее, спросив: «А что такое знать? И что такое все или ничего?» Подумайте об этом дома, а я научу вас завтра мудрости мегарцев!

Урок закончился. Мы вышли из класса. Теренций что-то пытался доказать Титу про критян, и тот кивал квадратной головой, хотя, похоже, не очень понимал, о чем идёт речь. Сначала я думал, что Эмилия ждала Клод или своего верного оруженосца Викентия, но ошибся: она высматривала меня. Меня! Похоже, ей не терпелось обсудить что-то именно со мной, хотя что именно, я не знал. Я подошел к ней, и Эмилия странно посмотрела на меня.

— Ты согласен? — вдруг спросила она без всяких размышлений.

— Согласен с чем? — посмотрел я на нее. — С Эвбулидом? Еще понять бы его…

— А что тут понимать, Валерий? — Эмилия смотрела на меня так, словно была разочарована моим ответом. — Это не мудрость: это скотство! — в ее глазах стояли огни.

— Скотство? Прости, не понял. Ты говоришь о Мегарской школе или о критянине?

Эмилия прищурилась, а затем посмотрела на меня в упор:

— Ты ведь тоже понимаешь, что это скотство, не правда ли? Я убью невинного человека и скажу: «А с чьей это точки зрения он невинный?» Или: «А что такое убийство?» Я предам друзей и нагло спрошу: «А что такое предательство?» Я буду требовать надеть шкуры и бегать в лесах, говоря: «А с чьей это точки зрения мы должны жить нормально?»

Я немного опешил: Эмилия редко говорила со мной один на один. Каким-то чувством я ощущал некоторую правоту ее слов, но в то же время понимал, что она говорит глупости.

— Эвбулид имел в виду не это… — опешил я. — Он писал об истине и научном споре…

Наши приятели ушли вперед, и мы остались вдвоем возле старого, но весьма напыщенного домуса. Солнце как раз прошло полдень и нещадно светило, не отбрасывая теней кипарисов.

— Может, и о научном споре, но то, к чему он, призывает это чудовищно! — воскликнула Эмилия. — Если мы усомнимся во всем, то к чему мы придем? Мы вернемся в животное состояние!

Я задумчиво начертил сандалией линию. Мы остановились возле богатого домуса с густым садом. Солнце не могло пробить густую крону деревьев, между которыми, как и положено, стояла статуя особо почитаемого данным родом римлянина. Я присмотрелся: это был Люций Корнелий Сулла, которого так не жаловали в нашем роду. Сулла стоял в тени деревьев и, кажется, вполне равнодушно созерцал тихий фонтан.

— Ты преувеличиваешь, — прищурился я. — Эвбулид только учил, что в мире нет посылок, которые можно было бы принять на абсолютную веру.

Эмилия остановилась, а затем посмотрела на сад со статуей. Мне показалось, будто она заметила там что-то, чего не мог заметить я сам.

— С этой жуткой философией можно зайти очень… Очень… — покачала она головой.

— Ты не ценишь великого Эвбулида? — удивился я.

— Не вижу, в чем его величие! — отрезала Эмилия в такт журчащей воде фонтана.

Вода в самом деле продолжала журчать, утекая вниз по желобу. Ветви груши, еще не тронутые желтизной, закрывали воду и Суллу от палящего солнца. Я тоже смотрел на зелень и не мог понять, как это Эмилия не может признать величия Эвбулида. Зачем ей отрицать очевидное? Сулла, как мне казалось, продолжал смотреть с легкой усмешкой, словно говорил: «Ну, поспорьте, поспорьте, всё равно со временем все поймете!»

…Много лет спустя мы будем гулять по садику, и Эмилия, глядя на куст роз, скажет: «Эвбулид из Мегары был шарлатаном и мерзавцем». Не с того ли момента началось падение нашей Эмилии? Я вспомнил бюстик Суллы, возле которого мы стояли в тот теплый осенний день. Эмилия сочла себя мудрее эллинских мудрецов, за что и поплатилась. Глупышка! Как ты не понимала, что все, о чем ты думала, давно было продумано и передумано не такими умами, как наши? Ты захотела стать мудрее мудрых, не изучив их мудрость. Что же, теперь ты хорошо видишь, к чему тебя это привело, да только сделать что-то, боюсь, уже поздно.

* * *

— Мы должны отправится к Квинктиллии… — голос Павла Пронция отвлек меня от размышлений.

— Кто входит в Траурную комиссию Сената? — прищурился Валент.

— Вы, я и сенатор Фабий, — кивнул Пронций. — Мы сейчас же едем к Эмилии Квинктиллии, чтобы огласить приговор.

Я кивнул. Кивнул просто так, не вникая в детали. Мысль о том, что я должен буду огласить Эмилии смертный приговор, казалась дикой, но выбирать не приходилось. Я посмотрел на Клодию, но она, поправив тунику, поспешила к выходу. За минувшие годы она слегла пополнела, что явно не украшало ее. Впрочем, кому как — может, и есть любители мягкого белого тела. Клодия уходила разочарованной: она явно рассчитывала, что Эмилию отправят на съедение зверям. Впрочем, пусть считает… Такого удовольствия я ей не доставлю.

Несколько мгновений я ловил себя на мысли, что хочу поговорить с Клодией, но затем прогнал эту мысль. Что, собственно, я скажу ей? «А помнишь…» Нет, это правда глупо. Наше прошлое нельзя просто помнить: оно либо живо, либо нет. И если оно умерло, то самое лучшее — сохранить о нем в сердце немного воспоминаний, как о сладком сне, из которого не хочется просыпаться: его хочется вспоминать, чтобы сладко уснуть.

— Господин Фабий… — прошептал подбежавший Публий. — Господин Теренций Варр хочет повидаться с арестованной Эмилией Квинктиллией!

— Пусти, — тихо сказал я, глядя, как Пронций упаковывает пергаментные списки. — Пусти, только пусть изложит потом результаты беседы на папирусе…

— А, он тоже с нами работает? — в голосе Публия зазвучало уважение: вот, мол, какая интересная комбинация вышла!

— Другого мы бы к ней и не подпустили… — ответил я с оттенком покровительства. Интересно, стану ли я сам через энное количество лет копией Валента или всё же буду кем-то иным?

«Ну что, не очень доволен мной?» — мысленно спросил я дедушку, садясь в носилки. До сих он остается самым близким мне человеком, и я часто мысленно общаюсь и советуюсь с ним. Его ответы я знаю хорошо, потому что знал дедушку лучше матери и отца. Иногда мне кажется, что он улыбается мне в солнечном луче, и кое-что там после смерти все-таки есть.

«Ты совершил ошибку… — сенатор Марк Фабий прикрыл морщинистые веки. — Ты захотел сделать из врага друга, а так не бывает. Врага можно только перекупить за золото, но не сделать его единомышленником».

«А Эмилия Квинктиллия нам враг?» — фыркнул я про себя, глядя на мелькавшие за окном ионические колонны. Мы жить не можем без этих эллинских безделушек!

«Увы, да! — ответил дедушка. — Признай это, наконец, как данность: как поспевание винограда в сентябре и дождь в январе».

«Почему?» — пожал я плечами.

«Это уже другой вопрос, — развел руками дедушка. — В нем, не спорю, интересно разобраться, почему римлянка из такого рода приняла учение невежественной толпы, да еще и врагов Отечества. Но это уже иная проблема».

«Тогда я не смогу склонить ее к раскаянию», — вздохнул я. Мальчишки, несмотря на жару, играли на мостовой в палки. Как некогда играли и мы…

«И не сможешь, если она не захочет, — покачал головой Марк Фабий. — В конце концов, у нее своя голова на плечах. Она не ребенок: знала на что шла, связавшись с врагами. Ты предложил ей спасение — она пренебрегла им. Пусть отвечает за свои поступки!»

«Но Клодия отвратительна!» — почему-то сказал я.

«Ты прав, нельзя мешать правосудие с личными обидами, — кивнул дедушка. — Но ведь, — лукаво прищурился он, как в жизни, — и ты из дружеских чувств в чем-то действуешь в ущерб правосудию, разве нет?»

Я мотнул головой. Пожалуй, дедушка ответил бы мне именно так. Я осуждаю Клодию, но сам не беспристрастен, только в другую сторону. А между тем, все мы учили мудрость Цицерона: «Истинный судья тот, кто умеет вынести приговор самому себе». Постараюсь быть беспристрастным. Раз уж Эмилия выбрала такой путь… Ну почему, Юпитер, я, именно я, должен возиться с ней, как с неразумным ребенком?

Наши кортежи остановились возле до боли знакомого домуса со множеством окон. Что же, пора. Я прищурился, посмотрев на вход, украшенный колоннами. Никогда в юности мне и в голову не могло прийти, что я приеду сюда для оглашения смертного приговора его хозяйке. Раб одернул занавеску носилок, и я поскорее вышел из них. В конце концов, это только мгновение, всего лишь одно мгновение, которое сразу становится прошлым. Валент и Пронций тоже выходили не спеша, словно им тоже неприятно что-то. Наверное, то, что предстоит огласить смертный приговор представительнице одной из наиболее уважаемых фамилий Рима. Одно дело бить врага, другое — посылать на смерть своих…

«Помнишь, мы говорили здесь про Ливия? — грустно подумал я, глядя на палящее солнце. — Все великие римляне погибли за свои идеалы, и такая смерть завидна?»

Мне почудилось, будто в солнечных бликах я вижу лицо Эмилии. Только не нынешней, а той, юной, что была центром и солнцем всей нашей компании,

«Даже Клодия тогда кивала нам, точно хотела сражаться с фалангой Пирра!» — вдруг улыбнулась она мне из света.

«Значит, помнишь?» — спросил я.

«Я-то помню, а вот ты, кажется, забыл!» — юная Эмилия из солнечного света словно решила меня подразнить.

— Нас здесь никто не встретит… — заметил я, глядя, как легионеры у дверей отдают нам честь. — У нее нет служанок, — сказал на ходу, чтобы заглушить неприятные мысли.

— Кто же омоет нам руки? — удивился Пронций, когда мы вошли в светлый коридор.

«Удивительная тишина… Точно уже смерть…» — подумал я.

Атриум снова был заперт, хотя сейчас мне ужасно хотелось заглянуть в него. Но он был закрыт для меня, как мое прошлое. Как Эмилия. Как Клодия.

— Я это сделаю сама, — раздался ласковый голос Эмилии. Она снова весело и легко вышла к нам в своем синем восточном покрывале, неся в руке кувшин.

— Мы пришли по поручению Специальной комиссии Сената… — начал было Пронций, но Эмилия ловко поставила тазик.

— Руки, господа, руки… Я ожидала вас сегодня или вчера…

— Мы пришли зачитать вам приговор, — Валент потер морщинистые руки под струями воды.

— Я знаю! И, поверьте, жду! — Эмилия непринужденно отодвинула кувшин.

Я протянул руки, пытаясь угадать, действительно ли для нее это не значит ничего, или моя старая подруга остается прекрасной актрисой. Мне показалось, что Эмилия опустила веки: мол, все, о чем мы говорили, останется тайной. Хотя, кто знает, может, я придумываю, и она просто так здоровается лично со мной?

— По правилам мы должны огласить приговор в гостиной, — сказал Пронций.

— Сейчас у меня главная комната — библиотека. Проходите, почтенные сенаторы, проходите… — кивнула нам хозяйка.

Это обращение «почтенные сенаторы» так и отдавало временами Суллы. Тогда тоже были в ходу проскрипции против неугодных.

Мы росли, завидуя Гракхам, Помпею и Цицерону. Мы с молоком матери впитали, что каждый римлянин должен умереть за свои убеждения, и такая смерть завидна. Но мы думали, что эти времена канули в Лету, и нам осталось только завидовать предкам. И вот они вернулись. Причём из-за чего вернулись? Каких-то иудейских споров? Почему они вообщем должны быть интересны нам, римлянам? Мы присели в библиотеке, а вот Эмилия остановилась у окна — приговор положено выслушивать стоя. Я с ужасом подумал, что заранее знаю ее ответ. Нет, нет, не может быть…

Пронций, тем временем, развернул пергамент и начал читать:

— В девятый день месяца июня третьего года правления Пресветлого Принцепса Тита Элия Адриана Антонина в городе Таренте была поймана секта сторонников Распятого, — начал бесстрастно зачитывать он пергамент. — Основу секты составили пятнадцать убежденных сторонников Распятого, которые преступно вовлекали в нее новых участников. Им удалось обратить в свою веру около ста жителей города, двадцать шесть из которых стали их верными помощниками… В соответствии с рескриптами Пресветлого Принцепса Траяна им предъявлено обвинение в участии в антигосударственном тайном обществе, имевшем целью покушение на власть Кесаря и…»

«Зачем они тебе, глупая? — посмотрел я грустно на Эмилию. — Зачем? Ну, сиди дома, читай книги и верь в своего распятого, раз уж так веришь…»

«Надо!» — словно ответила мне Эмилия.

Пронций тем временем читал текст. Тот же текст, что недавно зачитывал Публий. Только в его голосе не было напыщенности Публия. Просто он делал своё дело…

— По приговору закрытого экстраординарного суда, одобренного комиссией Сената, — нераскаявшиеся участники преступной группы должны умереть на играх! — продолжал Пронций. — Однако Эмилии Александрине Квинктилии, как Римской гражданке и в знак признания заслуг ее рода, комиссия Сената дарует право на почетную смерть. Приговор будет приведен в исполнение после игр!» — свернул он пергамент.

Эмилия прикрыла глаза. На какой-то миг мне показалось, что она размышляет о чем-то. Валент также смотрел на неё с каким-то снисходительным любопытством. «Только бы согласилась! — подумал я. — А там поразмыслит, да, глядишь, раскается».

— Я прослушала почтенную комиссию сената, — спокойно сказала Эмилия. — Я благодарна за предоставление мне права умереть почётной смертью. Тронута вашей заботой, — в ее голосе послышалась чуть заметная ирония. — Однако я вынуждена отказаться от этой привилегии.

— Вы отказываетесь от права римской гражданки на почетную казнь? — от удивления брови Пронций поднял брови.

— Да, отказываюсь, — спокойно ответила Эмилия. — Я прошу даровать мне право умереть той же смертью, что и моим собратьям во Христе.

Я посмотрел на синее небо, видневшееся только краешком в узком окне. Эмилия по какой-то причине не закрыла его шторами — может, потому что ей не хватало солнца, а может, просто забыла. «Такое синее и такое бездонное!» — подумал я.

— Ваше решение обдуманно? — прищурился Валент.

— Безусловно, — снова наклонила голову Эмилия. Валент со вздохом посмотрел на меня: скажи, мол, хоть что-нибудь.

— Вы понимаете, что вернуть обратно приговор будет уже невозможно? — спросил я.

— Разумеется. Я не ребёнок, сенатор Фабий, поверьте! — Эмилия снова бросила на меня насмешливый взгляд.

— В таком случае прошу вас оформить отказ от почётной казни по форме, — сухо сказал Валент.

«Отказ… от казни… Боги, какая глупость!» — подумал я.

— Хорошо? Где и что мне подписать? — так же непринужденно спросила хозяйка. Неужели ее правда не волновало, на какую ужасную смерть она идет?

Пронций развернул еще один свиток. Эмилия легко сделала шаг навстречу. Это был конец. Мне захотелось подбежать к ней, схватить за руку, потянуть на себя, но я не мог этого сделать. Я видел, как спокойно Эмилия делает шаг навстречу своей смерти. А я стоял рядом и ничем не мог ей помешать. Я не мог даже заплакать или закричать. И глядя на ее фигуру, я вдруг вспомнил фразу, которую мы вместе учились писать в далеком детстве:

«Туллия испачкала тунику. Туллия плачет. Сира дала Туллии новую тунику. Туллия рада».

Итак, Клодия могла торжествовать: Эмилию казнят самым жестоким и унизительным способом. И самое противное — что я ничем не смогу ей помочь. Почему, почему она не согласилась? Перед ней открывались прекрасные перспективы. Сначала я бы вывел ее из общей унизительной казни, затем предложил бы тихо признать власть Кесаря без свидетелей, чтобы она не выглядела в глазах своих отступницей. Но нет! Вот заупрямилась, решила сыграть красивую роль «Иду на смерть с гордо поднятой головой». Да только вот актерство твое никто, увы, не оценит, дурочка. Наслаждаться игрой будет Клодия, когда с удовольствием придет посмотреть на твою казнь… Увы, она в самом деле будет рада… Еще и посмотрит на меня с победным видом: «Я же говорила, что моя возьмет!»

При одной мысли о таком взгляде Клодии я досадливо поморщился. Или Эмилия надеется, что все это игра и в последнюю минуту ее отпустят? Если так, то зря надеется: наше правосудие шутки шутить не будет. А может, она просто спокойна в силу природной легкомысленности и верит, что попугают и отпустят? Не могут же, мол, меня, саму Эмилию Квинктиллию, казнить! Все никак не наиграется. Могут, могут, дурочка, пойми, еще как могут! И поймешь ты, что это не игра, когда будет слишком поздно.

Можно, конечно, сделать вид, что меня все эта история совершенно не касается. А я-то, так сказать, при чем? Но тут у меня сразу возникали нехорошие ощущения. Мне ужасно не хочется, чтобы Эмилию казнили — это раз. Мне не хочется проиграть дело, раз уж я сам взялся за него, — это два. И три… А вот третье объяснить сам себе до конца я не мог. Умом я старался убедить себя, что сказка Эмилии — это всего лишь глупая сказка, но каким-то чувством я догадывался, что всё сложнее. Она ведь верит, оказывается, не просто в чудесное воскресение Распятого, а во что-то большее.

«Церковь в основе своей имеет искупительную жертву Христа, пойми! Она дает нам возможность через веру, путём нового рождения быть сопричастниками любви Божественной. А потому-то, дорогой Валерий, хотя жизнь Церкви и протекает в естественных внешних условиях и имеет видимые формы, она по существу своему сверхъестественная».

Эти слова Эмилии я запомнил очень хорошо. Может, кесарь Траян и был прав: у них в самом деле какая-то могучая организация, основанная на жертве Распятого. Организация, где один за всех и все за одного. Где они якобы дарят другим «божественную любовь», подсовывая ее, как морковь под нос ослу. Правда, ослу в конце пути морковку скармливают, а эти морковку не дают — отправляют глупца, попавшего в их сети, на смерть. Но что, если организация вовсе не такая темная, а в их сказках что-то есть? При мысли об этом мне становилось как-то не по себе.

Мы молча подходили к носилкам. По какой-то негласной договоренности ни я, ни Валент, ни Пронций не произнесли друг другу ни слова. Мы словно все трое понимали, что происходит нечто неприятное. Из размышления меня вывел бегущий навстречу Публий, радостно размахивая пергаментом. Бежал он в самом деле забавно, обливаясь от пота. В другой обстановке я бы не сдержал смех, но сейчас смотрел на него со смесью досады и любопытства. Явно что-то что-то случилось.

— Господин Фабий… — Публий кричал, размахивая на ходу пергаментом. — Господин Фабий! Свершилось!

Я остановился. Валент прищурился. Пронций также смотрел на него с удивлением.

— Что свершилось? — спросил я. «Неужели Эмилию простили?» — вдруг пронзила меня надежда. Нет, чушь, чушь, полная чушь…

— Ваш план! Да, ваш план удался! — подбегая, Публий на лету размахивал пергаментом.

«Эмилия, выходит, согласилась?» — подумал я.

— Однако же… Квинктиллия только что ответила отказом… — Пронций тоже изумленно посмотрел на него, словно удивляясь не менее моего.

— Нет, не она… Диаконисса одна, Агния, согласилась… — закричал радостный Публий. — Она власть Кесаря признает публично. А по рескрипту Кесаря Траяна лично верить в Распятого не преступление!

— Вот и раскол в их организации… — брови Пронция поползли вверх. — Браво, Валерий… — вздохнул он полной грудью.

— А там и другие потянутся… — лениво махнул рукой Валент. — Главное — первый камушек сдвинуть…

Мне почудилось, что я слышу доброго сенатора Фламиния, который в детстве приносил мне подарки. Что я снова, ребенком, смотрю на фонтан с нимфой в нашем саду, а на душе скверно. Скверно, что я хотел спасти Эмилию, а оказалось, что спас кого-то другого. Вот меня, ребенка, все хвалят: молодец, мол, вытащил девочку из моря, а вытащил-то не ту… Вода в фонтане журчит и журчит, мне бы быть веселым и счастливым, а вот поди же ты… И заплакать не могу — надо быть при всех веселым.

— Хорошо, если так… — сказал я с оттенком важности, словно стараясь не отстать от других.

— Кесарь будет очень доволен вами, дорогой Валерий, очень! — улыбнулся Пронций. — Попадете в милость, уж поверьте моему слову!

Я наклонил голову, как и положено, когда мы говорим о Кесаре.

— И вы, Публий, поработали на славу, — вставил я.

— Да, и Публий на будет забыт, конечно, — ответил Пронций. — Обязательно упомяну о его заслугах.

— Ох, я… я… — засеменил Публий. Все же он никак не мог скрыть, что он — слуга, допущенный в общество господ. И чем больше он пытался это скрыть, тем более глупо у него это выходило.

— Да, конечно… Такой успех… — Валент, как всегда, прищурился, словно старясь скрыть свои мысли. — Кстати, друзья мои, вы бы завтра приехали ко мне на вечер! У меня будут хорошие гости…

— Лично я так с удовольствием! — Пронций мотнул головой.

— А вы, дорогой Валерий? — наклонил голову Валент. — Между прочим, — дрогнуло его веко, — у нас в гостях будет и прекрасная Элпис.

— Ну как же я могу отказаться, если будет Элпис? — я старался говорить насмешливо, хотя на душе стало приятно. Все-таки полюбоваться на Элпис, несмотря на ее невыносимо вредный характер, всегда приятно.

— Вот и прекрасно. Значит, решено, дорогой Валерий, жду в пятом часу после полудня! — кивнул он мне.

Мы сели по носилкам: они довольные, я вроде бы тоже. Не мог же я оказаться недовольным при Валенте и Пронции, в самом деле. Бросив вниз занавеску, я снова задумался над тем, во что верит Эмилия. В божество, которое любит и дарит любовь. «Только почему-то так любит, что не хочет спасти от мучений», — возразил я сам себе с горькой усмешкой. А ведь что ему стоит, их всесильному Богу с тремя ликами, взять да и спасти своих? Он ведь даже не гарантирует им загробной жизни после всего, а они идут на мучения. Или их Бог просто так проверяет своих последователей?

«А вот ты боишься боли!» — представил я лицо Эмилии. Ее глаза цвета морской волны дерзко улыбались, как обычно.

«При чем тут мои страхи, — заочно ответил ей я. — Да кто вам вообще гарантирует, что там есть этот Бог, а не просто ничто?»

«Значит, ты не веришь в победу над смертью?» — продолжала говорить мне Эмилия.

«Прости, нет, — ответил я. — А ты все никак не наиграешься».

«Темное суеверие… — скривился я, пытаясь убедить не столько Эмилию, сколько самого себя. — Почитайте Эпикура, Эпиктета, Тита Лукреция Карра, узнайте о природе атомов и мира. Сколько же вас надо просвещать, чтобы вы перестали верить в темноту».

Наверное, я просто был зол и раздражен. Но делать что-то было надо. Дышу — значит, надеюсь. Вера… Вера. Любовь… Гм… Пожалуй, в этом что-то есть. Она верит, то есть принимает все эти байки некритически. Значит, откажется вслед за Агнией только в одном случае: если поверит, что это байки. Что нет там никакой любви Бога, а была банальная стычка иудейских жрецов. Да только вот поверит ли? И что нужно сделать для того, чтобы поверила?

* * *

Дома меня впервые ожидали хорошие новости. Руки мне обмыла Порка — та самая, чью дочку Геллу я отправил к врачу. Сейчас она словно светилась и была готова улыбнуться от радости, хотя и сдерживалась, боясь спугнуть нечаянно нагрянувшую фортуну.

— Господин… Господин… Ей лучше! — прошептала она, щедро выливая воду.

— Что сказал врач? — деловито спросил я, водя ладонями.

— Что жить будет. И жар спал! — сияла Порка.

— Вот и хорошо. Я могу навестить Геллу? — спросил я. За окном, похоже, уже начало смеркаться, и в атриуме становилось совсем темно.

— Конечно, господин. Она вас так ждет!

Я быстро пошел в специальную комнату, бросив на лету полотенце Порке. Это, в сущности, было небольшое помещение с одним окном, наглухо закрытым фиолетовыми шторами от жары. Низкие своды и стены были побелены алебастром. В центре я велел установить большую софу для гостей. Сейчас на ней лежала маленькая Гелла, укрытая одеялом. Порка бежала за мной, словно не могла нарадоваться своему счастью. Ведь страх смерти отступил, и ее любимая девочка, ее частичка, будет долго жить!

Когда Гелла бредила, я велел Порке протирать ее уксусом. Теперь девочка отошла, но казалась очень слабой. Личико осунулось и похудело, но голубые глаза смотрели на меня так же весело, как всегда. Я всегда удивлялся ее сходству с матерью, словно у Геллы не было отца. Но сейчас, наверное, я удивлялся сходству Порки с дочерью. Мне вдруг показалось, что Порка — это просто чуть выросшая Гелла, которая по доброте душевной готовит мне лепешки по утрам и стирает пыль в комнатах. А я просто нагло поедаю и не знаю, чем поблагодарить.

 — Привет! — улыбнулся я Гелле, присев на постель. — Тебе лучше? — Я приложил ладонь к ее лобику.

Холодный! Да, он был холодный!

— Да…

— Не болит?

— Нет… — девочка забавно насупила губки. Так же внимательно она смотрела, когда гоняла мячик, а я бросал его ей в траву.

— Хочешь сладкого? — погладил я ее русые волосы.

— Нет. Расскажите что-то интересное, — пробормотала она.

— Что же тебе рассказать? — улыбнулся я, глядя на белую стену. «Случись что со мной — Гелла будет наследницей!» — подумал я.

— Про театр… — поджала губки девочка.

— Про… Что? — я, немного опешив, посмотрел на ребенка. Мать очень боялась возрождения болезни и укрыла ее посильнее.

— Про театр… — поджала губки Гелла.

Я повернулся к Порке. Та, стоя в дверях, робко улыбнулась.

— Это перед болезнью с ней возился Филоктет. Говорил, что театр — лучшее, что есть в мире, а в Риме его не любят. И вы, господин, тоже, — прошептала она.

Ее вид выражал одну мысль: «Господин, не сердитесь! Я все сказала!» Но я только улыбнулся в ответ.

— Ага… — подтвердила Гелла.

— Сто раз тебе говорила: не слушай во всем Филоктета! — строго сказала мать, но я качнул головой.

— А это правда, Порка. Не люблю! — скривился я.

— А почему? — Гелла посмотрела на меня с интересом.

— Почему… Хочешь расскажу тебе одну историю? — подмигнул я.

— Да… хочу… — девочка поправила одеяло. «Ей правда лучше!» — улыбнулся я. Значит, хоть кто-то на свете рад моим историям… Я иногда любил рассказывать мифы Гелле, и она могла требовать от меня рассказа почти когда хотела. Порка ушла, поняв, что нам лучше побыть одним.

— Ну, слушай… Давным-давно в одной стране под названием Эллада стояли два города. Один назвался Афины, другой — Спарта. Афиняне были отважными мореходами и торговцами. Спартанцы были великими воинами, беззаветно любившими свою отчизну. И вот однажды эти народы поругались друг с другом.

— А почему поругались? — спросила Гелла. Она приподняла головку с высоких подушек: ей, похоже, было интересно.

— Это неважно, — ответил я. — Главное, что поругались и начали войну. Но вот беда: афиняне не могли победить спартанцев на суше, как и никто в Элладе. А у спартанцев не было кораблей, чтобы воевать с афинянами. Вот и тупик… — развёл я руками.

— И они помирились? — Гелла спросила с такой детской надеждой, что я невольно улыбнулся.

— Нет, не помирились. В Афинах был театр, и был мерзкий комедиант Аристофан. Он ненавидел родной город и высмеивал все лучшее, что в нем было. Он писал комедии про политиков, которые звали народ на борьбу со Спартой. Он высмеивал храбрость, верность, патриотизм и даже богов, — скривился я. — Все светлое и героическое сразу становилось под его пером гадким, мерзким и смешным. А афинский плебс хохотал до одури! — посмотрел я в маленькое окно с длинным подоконником.

— А жители Афин?.. — пробормотала Гелла. Сейчас она, немного забыв о болезни, следила за историей.

— А жители Афин смотрели и хохотали, — кивнул я, погладив ее лобик, и сразу обрадовался — жар не возобновлялся. — Они тоже учились презирать патриотизм, презирать храбрых и честных, только скакали во время этой буффонады. — Кажется, я проникся историей настолько, что стал рассказывать ее с жаром. — Спартанцы разбили их армию на Сицилии, а афинянам не было до этого дела. Они хохотали над комедиями своего ничтожного писаки и обвиняли в гибели своей армии не спартанцев, а собственных политиков.

— Но потом-то они поняли? — с надеждой спросил ребенок. — Афи… няне? — пробормотала она, боясь не так их назвать.

— Нет, не поняли, — грустно улыбнулся я. — Аристофан наглел и наглел с каждым днем. Спартанцы заняли город Декелеи вблизи от Афин, а комедиант поставил гнусную пьесу «Лисистрата»…

— Ли-си… — нараспев повторила девочка понравившееся ей слово.

— Лисистрата. Про то, что женщины должны отказать в любви мужчинам, если те не заключат мира. Вот что может сделать один театр! — вздохнул я.

— Значит… спартанцы победили? — спросила Гелла.

— Афиняне сами снесли свои стены и уничтожили флот по их приказу. Умирать за родной город они не хотели: ничтожный Аристофан внушил им, что смерть за родину — позор! — сказал я. — Они смеялись над героями и своей судьбой. Вот что творит театр! Поняла?

— Ага… — сказала Гелла. — Он злой!

Я рассмеялся и взял ее маленькую ладошку.

— То ли дело наш цирк, правда? Там весело и интересно! И не опасно для нас, — загибал я ей пальчики.

— Я хочу в цирк! — улыбнулась Гелла.

— Обязательно побываешь! — пообещал я.

Я обернулся, услышав шум. В дверном проеме стояла Гелла с тазиком желтой воды. Доктор, без сомнения, прописал ей парить ноги в горчице. Я понял, что пора уходить, пока не остыла горчица. Порка тоже выразительно посмотрела на меня — мол, пора, господин. Я поднялся.

— Все, выздоравливай. А сладости я тебе пришлю! — подмигнул я девочке.

— А спасибо господину Валерию кто скажет? — шикнула на нее Порка.

Я вышел в коридор и сразу заметил… Кого бы вы думали? Нет, ни за что не поверите — Филоктета! Хитрый старый грек стоял возле ниши и смотрел на меня, лукаво прищурившись. Морщинки на лице собрались в гармошку, а темные глаза пронзительно смотрели на меня. Не сомневаюсь, что он подслушивал наш разговор.

— Я ведь все слышал, господин! — хитро улыбнулся он.

— Да кто бы сомневался? — вскинул я брови, стараясь придать лицу строгий вид.

— Мне вот немного грустно и радостно, — покачал Филоктет головой. — Грустно, что так не смог привить вам с детства любви к Аристофану.

— А за что его любить-то? — фыркнул я.

— Но и приятно, — вдруг хитро улыбнулся Филоктет. — Вот вы какую хвалу Аристофану пропели! А мне, как афинянину, приятно вдвойне!

— Я? Хвалу? — изумлённо посмотрел я на старого воспитателя.

— Конечно, хвалу! — снова улыбнулся пожилой грек. — Через шесть сотен лет Аристофан вот как вас раздражает и из себя выводит. Вас, не афинянина, не эллина, а римского патриция, для которого эллинский язык не родной. Выходит, прекрасно писал, что вы так возмущены?

— Ну… — я опешил, слегка сражённый таким аргументом. — Талант у него был. Ладно. Но на что он его тратил, вот скажи? Врагам помогать?

— Просто римляне не любят, когда над патриотизмом смеются. Над собой — сколько угодно, а над Римом и патриотизмом — никогда.

— Оттого Афин и нет, а Рим стоит и растет! — бросил я, подойдя к пергамскому портику, который так любила покойная матушка. Мраморный портик был дорогой: она выложила за него целое состояние.

— А Аристофана читают и в Риме, хоть Афин и нет, — Филоктет тоже не лез в карман за словом. — Есть что-то большее, что пережило Афины, но нет ничего больше Рима, — развел он руками.

— Так… философ… — Мне показалось, что при виде пергамского портика в моей голове сверкнула молния, еще не успев оформиться во что-то определенное. — Вели-ка подать мои носилки, да поживее!

— На ночь глядя… — недовольно пробурчал Филоктет. — И хоть бы с девчонкой хорошей развлечься, так ведь все по делам… Все по делам…

— Поговори мне! — осек его я, глядя на чудо-портик. Как же он кстати, а? — Кортеж готовь!

— Ох, господин! — раздался жалобный голос Порки. — Не спасайте вы тех выродков, не помогайте им! Они и Бога жрут своего, и деток воруют, чтобы кровь с них пить. Правду говорю!

— Порка! Сюда! — позвал я её. — Пока Гелла парит ножки, живо принесла мне Пергамскую камею матери. Ту, где царевна Лаодика изображена. Помнишь?

— Ох… господин. Память от матушки… — потупилась служанка.

— Ничего с ней не случится. Живо неси сюда её! — приказал я. — А Гелла пока пусть ножки попарит!

На душе стояла радость. Теперь я точно знал, как спасти глупышку Эмилию. Я спасу тебя, дурочка. Спасу. И мать, дедушка и сенатор Фламиний мне в том помогут, клянусь Венерой!

* * *

К домусу Квинктиллиев мой кортеж приехал глухой ночью. Я, выйдя из него, вздохнул густой темный воздух: настолько терпким и зовущим к жизни был его запах. Удивительно, но я почти не сомневался в успехе. Стражники поклонились мне у входа — они понимали, что я, видимо, прибыл в дом по важному делу. Разумеется, по важному. Теперь-то я точно знал, что добьюсь успеха. Глупышка Эмилия еще не понимает, что скоро выйдет к нам и скажет все, что она думает о собственной чуши…

К моему удивлению, хозяйка не спала. Она снова спустилась в какой-то голубой восточной одежде. Увидев меня, она помахала рукой, как ни в чем не бывало, — словно я был просто старым другом, зашедшим к ней в гости. Эмилия сразу побежала за металлическим кувшином, чтобы обмыть мне руки. Что же, ты права, заигравшаяся малышка. Я действительно твой друг и, поверь, спасу тебя от от ужасной смерти.

— Я знала, что ты приедешь, сенатор Фабий, — кивнула Эмилия. — Ты должен был предпринять еще одну попытку. Это в твоём характере.

— Ты не так уж далека от истины, — попробовал я перейти на шутливый тон. Я знал, что с Эмилией нужно говорить именно так, независимо от обстоятельств.

— В таком случае, несмотря на поздний час, мы с тобой можем пройти в библиотеку, — сказала она.

Мы пошли по лестнице. Мое сердце напряглось. Я был уверен, что мой план сработает хотя бы на этот раз. Эмилия же шла, полная беззаботной уверенности. Неужели она правда не боится такой лютой смерти? Или просто бравирует своей показной храбростью? Но зачем? Удивительно, но мне казалось, будто она, обреченная на смерть, намного свободнее меня, пытающегося ее спасти.

Войдя в библиотеку, Эмилию быстро зажгла пару свечей. Я тем временем сел на стул — ведь в этом доме я знал каждый уголок. Темнота вдруг озарилась робкими огненными пятнами, и мы оказались просто в сумерках — два силуэта, сидящие, озаренные отблесками дрожащего пламени.

— Попытаешься еще раз меня переубедить? — спросила Эмилия с какой-то явной заинтересованностью.

— Пожалуй, ты права, — я для удобства вытянул ноги. — До этого момента я наблюдал со стороны, как ты собираешься идти на смерть ради того, во что веришь. Но сейчас, когда ты добровольно согласилась на ужасную казнь, я должен раскрыть тебе глаза. А дальше уже — решай сама, что делать, — развел я руками.

— Что же, раскрой мне глаза, — спокойно сказала Эмилия, хотя мне показалось, будто в ее голосе мелькнула нотка насмешки. — Я — вся внимание.

— Хорошо. Но сначала я попрошу у тебя немного воды. — Эмилия встала и пошла к кувшину. — И начну с короткого вопроса: что ты слышала о царе Пергама Эвмене Втором?

Эмилия налила воду в чашу, но дернула плечом. Мой вопрос ее, кажется, заинтересовал.

— Он слыл мудрым правителем, — ответила хозяйка. — Открыл великую библиотеку, соперницу Александрийской, построил грандиозный акрополь и парк Никофрии. Чудный, кстати, — повернувшись ко мне, она кивнула.

— Чудесный, — ответил я. — Значит, ты признаешь мудрость царя Эвмена Второго?

— Да, признаю. Но какое отношение язычник Эвмен имеет к нашей вере? — недоумевала хозяйка.

Наконец-то! В ее голосе слышался явный интерес. Кажется, мне удалось задеть ее хоть немного за живое. Давно бы так — пора перейти от обороны к наступлению.

— Терпение. Скоро ты узнаешь. Пока напомню тебе, что царь Антиох Селевкид сильно конфликтовал с иудеями. Он пытался бороться с их суевериями, распространяя свет разума. Но иудеям разум был не нужен: они восстали во главе с неким Иудой Маккавеем и добились победы.

— Ты неплохо знаешь историю Востока, — Эмилия присела на стул. — Бьюсь об заклад: ты узнал это с какими-то политическими целями.

Я с наслаждением отпил воды. В армии нас учили — никогда не глотай воду сразу, а не спеша смачивай язык и горло — тогда ты напьешься и малым. Кто не умеет пить, не напьется и целым ведром, а кто умеет — тому и маленькой чаши хватит.

— Может быть, может быть… Но вернемся к иудеям. Империя Селевкидов окончательно распалась после успеха восстания иудеев. Эвмен Второй был настолько могущественен, что посадил на престол Селевкидов своего претендента Александра. Тогда к нему прибыл наш посол — почтенный сенатор Гай Попиллий Ленат, уже спасший Египет от царя Антиоха. Царь Эвмен, как ты знаешь, дружил с ним. После пира друзья пошли в парк Никофрии и, гуляя между кипарисами и туями, стали обсуждать вопрос об иудеях.

«Я бы на месте Антиоха легко победил бы их!» — хитро сказал царь Эвмен.

«Не верю, чтобы столь мудрый правитель, покровитель наук, искусств и красоты залил бы кровью Иерусалим!» — с дружеской насмешкой сказал Ленат.

«Зачем же заливать его кровью? Я бы просто расколол иудеев, придумав им новую веру!» — ответил Эвмен.

«Но это невозможно! — изумился гость. — Можно одолеть врага мечом. Можно подкупить врага золотом. Но как заставить людей поверить в то, что придумано? Нет, конечно, можно убедить пару философов в чем угодно, — уточнил он. — Но как заставить поверить в это целый народ?»

«Просто, мой друг, — снова улыбнулся царь Эвмен. — Давай рассуждать логически. Иудеи поклоняются одному Богу — Иегове. А что если мы представим, что у этого Бога был сын, который восстал против своего отца? Точнее, не отца, а против иудейских жрецов, которые якобы неверно приняли его волю?»

«Остроумно, — согласился сенатор. — Но захотят ли в это поверить сами иудеи? Да, можно найти десяток-другой обиженных…»

«Поверьте, за это охотно ухватится все недовольные жрецы, желающие получить кусок пирога!»

«Но откуда взяться этому сыну Иеговы?»

«Мы предположим, что он воплотился в какой-то симпатичной еврейке! — охотно ответил Эвмен. — Ей нужно найти красивое имя. Елизавета, посвящённая Богу на их языке, или вот Мария, желанная, горькая…»

«Мария!» — выбрал сенатор.

Мне показалось, что на лице Эмилии мелькнула какая-то тень. Кажется, она поняла, к чему я веду беседу.

«Почему бы и не Мария? — засмеялся царь Эвмен. — Горечь добавит правдоподобности!»

«А если иудеи все же не поверят в эту басню?» — поинтересовался сенатор.

«Басню надо правильно распространить, — сказал Эвмен. — Предположим сначала мы найдем какого-то одержимого, который будет повсюду кричать, что скоро придет сын еврейского Бога. Он будет показывать разные фокусы. Мы пообещаем ему златые горы, но сами иудеи его казнят. Прекрасно. Народ любит мучеников и верит им!»

«Так… А потом сообщите, что юная еврейка все же родила сына их Бога?»

«Разумеется! — ответил Эвмен. — Наши люди помогут совершить ему ряд подвигов. А потом он загадочно исчезнет. А для пущей достоверности воскреснет после смерти!»

«А мать их Бога будет красавицей, как ваша племянница царевна Лаодика?» — спросил сенатор.

«А почему бы и нет?» — засмеялся Эвмен. — Ее полюбил бы Бог иудеев!

«Вы все же хотите завоевать иудеев!» — засмеялся в ответ наш гость.

«Пергам далёк от них! — ответил Эвмен. — Это так, чисто гипотетически…»

— Ты спросишь меня, откуда я это знаю… — хитро посмотрел я на Эмилию. — А все дело в том, что сенатор Ленат записал план царя Эвмена на папирусе. Тот перешел к его наследникам и попал к его родне, Фламиниям. Ну, а те во времена иудейских волнений достали его и представили кесарю Клавдию. Тот ознакомился, фыркнул и написал — к исполнению! — развел я руками.

Эмилия ничего не сказала, а молча смотрела на меня.

— Ты спросишь меня: откуда я это знаю, — продолжал я. — Я слышал эту историю от сенатора Фламиния, когда он приезжал в гости к дедушке. А потом я узнал главное, — я протянул Эмилии камею, инкрустированную изумрудами и сапфирами. Под портретом девушки стояла надпись:

«Совершенна, как Даная, мать сына Юпитера»

— Теперь ты поняла, глупышка, с кого списана ваша верховная богиня Мария? — поднял я брови. — Матушка Персея, сына Юпитера. А ведь это и была диадема царя Эвмена! — засмеялся я. — Матушке подарили ее на свадьбу… Фламинии. А покойный сенатор рассказал, с кого решили списать вашу богиню, — выпятил я нижнюю губу.

— Значит, по твоему, мы все умирали за чушь? — в глазах Эмилии сверкнуло что-то похожее на негодование.

— А ты никогда не думала почему ваш Савл стал вдруг Павлом? — спросил я с ноткой издёвки. — Ты уже достаточно взрослая, чтобы верить в басни с видениями. Да потому что Савл давно работал на нашу администрацию прокуратора и получил свыше такое задание! Ну, а Кесарь Нерон казнил его для достоверности, чтобы подбросить вам героя. Переборщил малость, не спорю, — кивнул я. — Бедняги, обманутые им, проклинали Кесаря Нерона, а на самом деле были лучшими помощниками Кесаря Нерона! Посмотри, сколько ваших пожилых епископов не попались ни разу. А почему! Ага… — посмотрел я на неё.

— Зачем же вам меня тогда казнить? — вздохнула Эмилия.

— А чтобы подкинуть героев вашей группе. Ты идёшь в расход! — фыркнул я.

Эмилия по-прежнему молчала. Я встал.

— Не говори пока ничего. Даю тебе день, чтобы все обдумать. А завтра вечером заеду за ответом, хочешь ли ты умирать за интриги царя Эвмена. И любуйся на свою богиню, — бросил я диадему.