Vale et me ama! (джен)

Итак, Клодия могла торжествовать: Эмилию казнят самым жестоким и унизительным способом. И самое противное — что я ничем не смогу ей помочь. Почему, почему она не согласилась? Перед ней открывались прекрасные перспективы. Сначала я бы вывел ее из общей унизительной казни, затем предложил бы тихо признать власть Кесаря без свидетелей, чтобы она не выглядела в глазах своих отступницей. Но нет! Вот заупрямилась, решила сыграть красивую роль «Иду на смерть с гордо поднятой головой». Да только вот актерство твое никто, увы, не оценит, дурочка. Наслаждаться игрой будет Клодия, когда с удовольствием придет посмотреть на твою казнь… Увы, она в самом деле будет рада… Еще и посмотрит на меня с победным видом: «Я же говорила, что моя возьмет!»

При одной мысли о таком взгляде Клодии я досадливо поморщился. Или Эмилия надеется, что все это игра и в последнюю минуту ее отпустят? Если так, то зря надеется: наше правосудие шутки шутить не будет. А может, она просто спокойна в силу природной легкомысленности и верит, что попугают и отпустят? Не могут же, мол, меня, саму Эмилию Квинктиллию, казнить! Все никак не наиграется. Могут, могут, дурочка, пойми, еще как могут! И поймешь ты, что это не игра, когда будет слишком поздно.

Можно, конечно, сделать вид, что меня все эта история совершенно не касается. А я-то, так сказать, при чем? Но тут у меня сразу возникали нехорошие ощущения. Мне ужасно не хочется, чтобы Эмилию казнили — это раз. Мне не хочется проиграть дело, раз уж я сам взялся за него, — это два. И три… А вот третье объяснить сам себе до конца я не мог. Умом я старался убедить себя, что сказка Эмилии — это всего лишь глупая сказка, но каким-то чувством я догадывался, что всё сложнее. Она ведь верит, оказывается, не просто в чудесное воскресение Распятого, а во что-то большее.

«Церковь в основе своей имеет искупительную жертву Христа, пойми! Она дает нам возможность через веру, путём нового рождения быть сопричастниками любви Божественной. А потому-то, дорогой Валерий, хотя жизнь Церкви и протекает в естественных внешних условиях и имеет видимые формы, она по существу своему сверхъестественная».

Эти слова Эмилии я запомнил очень хорошо. Может, кесарь Траян и был прав: у них в самом деле какая-то могучая организация, основанная на жертве Распятого. Организация, где один за всех и все за одного. Где они якобы дарят другим «божественную любовь», подсовывая ее, как морковь под нос ослу. Правда, ослу в конце пути морковку скармливают, а эти морковку не дают — отправляют глупца, попавшего в их сети, на смерть. Но что, если организация вовсе не такая темная, а в их сказках что-то есть? При мысли об этом мне становилось как-то не по себе.

Мы молча подходили к носилкам. По какой-то негласной договоренности ни я, ни Валент, ни Пронций не произнесли друг другу ни слова. Мы словно все трое понимали, что происходит нечто неприятное. Из размышления меня вывел бегущий навстречу Публий, радостно размахивая пергаментом. Бежал он в самом деле забавно, обливаясь от пота. В другой обстановке я бы не сдержал смех, но сейчас смотрел на него со смесью досады и любопытства. Явно что-то что-то случилось.

— Господин Фабий… — Публий кричал, размахивая на ходу пергаментом. — Господин Фабий! Свершилось!

Я остановился. Валент прищурился. Пронций также смотрел на него с удивлением.

— Что свершилось? — спросил я. «Неужели Эмилию простили?» — вдруг пронзила меня надежда. Нет, чушь, чушь, полная чушь…

— Ваш план! Да, ваш план удался! — подбегая, Публий на лету размахивал пергаментом.

«Эмилия, выходит, согласилась?» — подумал я.

— Однако же… Квинктиллия только что ответила отказом… — Пронций тоже изумленно посмотрел на него, словно удивляясь не менее моего.

— Нет, не она… Диаконисса одна, Агния, согласилась… — закричал радостный Публий. — Она власть Кесаря признает публично. А по рескрипту Кесаря Траяна лично верить в Распятого не преступление!

— Вот и раскол в их организации… — брови Пронция поползли вверх. — Браво, Валерий… — вздохнул он полной грудью.

— А там и другие потянутся… — лениво махнул рукой Валент. — Главное — первый камушек сдвинуть…

Мне почудилось, что я слышу доброго сенатора Фламиния, который в детстве приносил мне подарки. Что я снова, ребенком, смотрю на фонтан с нимфой в нашем саду, а на душе скверно. Скверно, что я хотел спасти Эмилию, а оказалось, что спас кого-то другого. Вот меня, ребенка, все хвалят: молодец, мол, вытащил девочку из моря, а вытащил-то не ту… Вода в фонтане журчит и журчит, мне бы быть веселым и счастливым, а вот поди же ты… И заплакать не могу — надо быть при всех веселым.

— Хорошо, если так… — сказал я с оттенком важности, словно стараясь не отстать от других.

— Кесарь будет очень доволен вами, дорогой Валерий, очень! — улыбнулся Пронций. — Попадете в милость, уж поверьте моему слову!

Я наклонил голову, как и положено, когда мы говорим о Кесаре.

— И вы, Публий, поработали на славу, — вставил я.

— Да, и Публий на будет забыт, конечно, — ответил Пронций. — Обязательно упомяну о его заслугах.

— Ох, я… я… — засеменил Публий. Все же он никак не мог скрыть, что он — слуга, допущенный в общество господ. И чем больше он пытался это скрыть, тем более глупо у него это выходило.

— Да, конечно… Такой успех… — Валент, как всегда, прищурился, словно старясь скрыть свои мысли. — Кстати, друзья мои, вы бы завтра приехали ко мне на вечер! У меня будут хорошие гости…

— Лично я так с удовольствием! — Пронций мотнул головой.

— А вы, дорогой Валерий? — наклонил голову Валент. — Между прочим, — дрогнуло его веко, — у нас в гостях будет и прекрасная Элпис.

— Ну как же я могу отказаться, если будет Элпис? — я старался говорить насмешливо, хотя на душе стало приятно. Все-таки полюбоваться на Элпис, несмотря на ее невыносимо вредный характер, всегда приятно.

— Вот и прекрасно. Значит, решено, дорогой Валерий, жду в пятом часу после полудня! — кивнул он мне.

Мы сели по носилкам: они довольные, я вроде бы тоже. Не мог же я оказаться недовольным при Валенте и Пронции, в самом деле. Бросив вниз занавеску, я снова задумался над тем, во что верит Эмилия. В божество, которое любит и дарит любовь. «Только почему-то так любит, что не хочет спасти от мучений», — возразил я сам себе с горькой усмешкой. А ведь что ему стоит, их всесильному Богу с тремя ликами, взять да и спасти своих? Он ведь даже не гарантирует им загробной жизни после всего, а они идут на мучения. Или их Бог просто так проверяет своих последователей?

«А вот ты боишься боли!» — представил я лицо Эмилии. Ее глаза цвета морской волны дерзко улыбались, как обычно.

«При чем тут мои страхи, — заочно ответил ей я. — Да кто вам вообще гарантирует, что там есть этот Бог, а не просто ничто?»

«Значит, ты не веришь в победу над смертью?» — продолжала говорить мне Эмилия.

«Прости, нет, — ответил я. — А ты все никак не наиграешься».

«Темное суеверие… — скривился я, пытаясь убедить не столько Эмилию, сколько самого себя. — Почитайте Эпикура, Эпиктета, Тита Лукреция Карра, узнайте о природе атомов и мира. Сколько же вас надо просвещать, чтобы вы перестали верить в темноту».

Наверное, я просто был зол и раздражен. Но делать что-то было надо. Дышу — значит, надеюсь. Вера… Вера. Любовь… Гм… Пожалуй, в этом что-то есть. Она верит, то есть принимает все эти байки некритически. Значит, откажется вслед за Агнией только в одном случае: если поверит, что это байки. Что нет там никакой любви Бога, а была банальная стычка иудейских жрецов. Да только вот поверит ли? И что нужно сделать для того, чтобы поверила?

* * *

Дома меня впервые ожидали хорошие новости. Руки мне обмыла Порка — та самая, чью дочку Геллу я отправил к врачу. Сейчас она словно светилась и была готова улыбнуться от радости, хотя и сдерживалась, боясь спугнуть нечаянно нагрянувшую фортуну.

— Господин… Господин… Ей лучше! — прошептала она, щедро выливая воду.

— Что сказал врач? — деловито спросил я, водя ладонями.

— Что жить будет. И жар спал! — сияла Порка.

— Вот и хорошо. Я могу навестить Геллу? — спросил я. За окном, похоже, уже начало смеркаться, и в атриуме становилось совсем темно.

— Конечно, господин. Она вас так ждет!

Я быстро пошел в специальную комнату, бросив на лету полотенце Порке. Это, в сущности, было небольшое помещение с одним окном, наглухо закрытым фиолетовыми шторами от жары. Низкие своды и стены были побелены алебастром. В центре я велел установить большую софу для гостей. Сейчас на ней лежала маленькая Гелла, укрытая одеялом. Порка бежала за мной, словно не могла нарадоваться своему счастью. Ведь страх смерти отступил, и ее любимая девочка, ее частичка, будет долго жить!

Когда Гелла бредила, я велел Порке протирать ее уксусом. Теперь девочка отошла, но казалась очень слабой. Личико осунулось и похудело, но голубые глаза смотрели на меня так же весело, как всегда. Я всегда удивлялся ее сходству с матерью, словно у Геллы не было отца. Но сейчас, наверное, я удивлялся сходству Порки с дочерью. Мне вдруг показалось, что Порка — это просто чуть выросшая Гелла, которая по доброте душевной готовит мне лепешки по утрам и стирает пыль в комнатах. А я просто нагло поедаю и не знаю, чем поблагодарить.

 — Привет! — улыбнулся я Гелле, присев на постель. — Тебе лучше? — Я приложил ладонь к ее лобику.

Холодный! Да, он был холодный!

— Да…

— Не болит?

— Нет… — девочка забавно насупила губки. Так же внимательно она смотрела, когда гоняла мячик, а я бросал его ей в траву.

— Хочешь сладкого? — погладил я ее русые волосы.

— Нет. Расскажите что-то интересное, — пробормотала она.

— Что же тебе рассказать? — улыбнулся я, глядя на белую стену. «Случись что со мной — Гелла будет наследницей!» — подумал я.

— Про театр… — поджала губки девочка.

— Про… Что? — я, немного опешив, посмотрел на ребенка. Мать очень боялась возрождения болезни и укрыла ее посильнее.

— Про театр… — поджала губки Гелла.

Я повернулся к Порке. Та, стоя в дверях, робко улыбнулась.

— Это перед болезнью с ней возился Филоктет. Говорил, что театр — лучшее, что есть в мире, а в Риме его не любят. И вы, господин, тоже, — прошептала она.

Ее вид выражал одну мысль: «Господин, не сердитесь! Я все сказала!» Но я только улыбнулся в ответ.

— Ага… — подтвердила Гелла.

— Сто раз тебе говорила: не слушай во всем Филоктета! — строго сказала мать, но я качнул головой.

— А это правда, Порка. Не люблю! — скривился я.

— А почему? — Гелла посмотрела на меня с интересом.

— Почему… Хочешь расскажу тебе одну историю? — подмигнул я.

— Да… хочу… — девочка поправила одеяло. «Ей правда лучше!» — улыбнулся я. Значит, хоть кто-то на свете рад моим историям… Я иногда любил рассказывать мифы Гелле, и она могла требовать от меня рассказа почти когда хотела. Порка ушла, поняв, что нам лучше побыть одним.

— Ну, слушай… Давным-давно в одной стране под названием Эллада стояли два города. Один назвался Афины, другой — Спарта. Афиняне были отважными мореходами и торговцами. Спартанцы были великими воинами, беззаветно любившими свою отчизну. И вот однажды эти народы поругались друг с другом.

— А почему поругались? — спросила Гелла. Она приподняла головку с высоких подушек: ей, похоже, было интересно.

— Это неважно, — ответил я. — Главное, что поругались и начали войну. Но вот беда: афиняне не могли победить спартанцев на суше, как и никто в Элладе. А у спартанцев не было кораблей, чтобы воевать с афинянами. Вот и тупик… — развёл я руками.

— И они помирились? — Гелла спросила с такой детской надеждой, что я невольно улыбнулся.

— Нет, не помирились. В Афинах был театр, и был мерзкий комедиант Аристофан. Он ненавидел родной город и высмеивал все лучшее, что в нем было. Он писал комедии про политиков, которые звали народ на борьбу со Спартой. Он высмеивал храбрость, верность, патриотизм и даже богов, — скривился я. — Все светлое и героическое сразу становилось под его пером гадким, мерзким и смешным. А афинский плебс хохотал до одури! — посмотрел я в маленькое окно с длинным подоконником.

— А жители Афин?.. — пробормотала Гелла. Сейчас она, немного забыв о болезни, следила за историей.

— А жители Афин смотрели и хохотали, — кивнул я, погладив ее лобик, и сразу обрадовался — жар не возобновлялся. — Они тоже учились презирать патриотизм, презирать храбрых и честных, только скакали во время этой буффонады. — Кажется, я проникся историей настолько, что стал рассказывать ее с жаром. — Спартанцы разбили их армию на Сицилии, а афинянам не было до этого дела. Они хохотали над комедиями своего ничтожного писаки и обвиняли в гибели своей армии не спартанцев, а собственных политиков.

— Но потом-то они поняли? — с надеждой спросил ребенок. — Афи… няне? — пробормотала она, боясь не так их назвать.

— Нет, не поняли, — грустно улыбнулся я. — Аристофан наглел и наглел с каждым днем. Спартанцы заняли город Декелеи вблизи от Афин, а комедиант поставил гнусную пьесу «Лисистрата»…

— Ли-си… — нараспев повторила девочка понравившееся ей слово.

— Лисистрата. Про то, что женщины должны отказать в любви мужчинам, если те не заключат мира. Вот что может сделать один театр! — вздохнул я.

— Значит… спартанцы победили? — спросила Гелла.

— Афиняне сами снесли свои стены и уничтожили флот по их приказу. Умирать за родной город они не хотели: ничтожный Аристофан внушил им, что смерть за родину — позор! — сказал я. — Они смеялись над героями и своей судьбой. Вот что творит театр! Поняла?

— Ага… — сказала Гелла. — Он злой!

Я рассмеялся и взял ее маленькую ладошку.

— То ли дело наш цирк, правда? Там весело и интересно! И не опасно для нас, — загибал я ей пальчики.

— Я хочу в цирк! — улыбнулась Гелла.

— Обязательно побываешь! — пообещал я.

Я обернулся, услышав шум. В дверном проеме стояла Гелла с тазиком желтой воды. Доктор, без сомнения, прописал ей парить ноги в горчице. Я понял, что пора уходить, пока не остыла горчица. Порка тоже выразительно посмотрела на меня — мол, пора, господин. Я поднялся.

— Все, выздоравливай. А сладости я тебе пришлю! — подмигнул я девочке.

— А спасибо господину Валерию кто скажет? — шикнула на нее Порка.

Я вышел в коридор и сразу заметил… Кого бы вы думали? Нет, ни за что не поверите — Филоктета! Хитрый старый грек стоял возле ниши и смотрел на меня, лукаво прищурившись. Морщинки на лице собрались в гармошку, а темные глаза пронзительно смотрели на меня. Не сомневаюсь, что он подслушивал наш разговор.

— Я ведь все слышал, господин! — хитро улыбнулся он.

— Да кто бы сомневался? — вскинул я брови, стараясь придать лицу строгий вид.

— Мне вот немного грустно и радостно, — покачал Филоктет головой. — Грустно, что так не смог привить вам с детства любви к Аристофану.

— А за что его любить-то? — фыркнул я.

— Но и приятно, — вдруг хитро улыбнулся Филоктет. — Вот вы какую хвалу Аристофану пропели! А мне, как афинянину, приятно вдвойне!

— Я? Хвалу? — изумлённо посмотрел я на старого воспитателя.

— Конечно, хвалу! — снова улыбнулся пожилой грек. — Через шесть сотен лет Аристофан вот как вас раздражает и из себя выводит. Вас, не афинянина, не эллина, а римского патриция, для которого эллинский язык не родной. Выходит, прекрасно писал, что вы так возмущены?

— Ну… — я опешил, слегка сражённый таким аргументом. — Талант у него был. Ладно. Но на что он его тратил, вот скажи? Врагам помогать?

— Просто римляне не любят, когда над патриотизмом смеются. Над собой — сколько угодно, а над Римом и патриотизмом — никогда.

— Оттого Афин и нет, а Рим стоит и растет! — бросил я, подойдя к пергамскому портику, который так любила покойная матушка. Мраморный портик был дорогой: она выложила за него целое состояние.

— А Аристофана читают и в Риме, хоть Афин и нет, — Филоктет тоже не лез в карман за словом. — Есть что-то большее, что пережило Афины, но нет ничего больше Рима, — развел он руками.

— Так… философ… — Мне показалось, что при виде пергамского портика в моей голове сверкнула молния, еще не успев оформиться во что-то определенное. — Вели-ка подать мои носилки, да поживее!

— На ночь глядя… — недовольно пробурчал Филоктет. — И хоть бы с девчонкой хорошей развлечься, так ведь все по делам… Все по делам…

— Поговори мне! — осек его я, глядя на чудо-портик. Как же он кстати, а? — Кортеж готовь!

— Ох, господин! — раздался жалобный голос Порки. — Не спасайте вы тех выродков, не помогайте им! Они и Бога жрут своего, и деток воруют, чтобы кровь с них пить. Правду говорю!

— Порка! Сюда! — позвал я её. — Пока Гелла парит ножки, живо принесла мне Пергамскую камею матери. Ту, где царевна Лаодика изображена. Помнишь?

— Ох… господин. Память от матушки… — потупилась служанка.

— Ничего с ней не случится. Живо неси сюда её! — приказал я. — А Гелла пока пусть ножки попарит!

На душе стояла радость. Теперь я точно знал, как спасти глупышку Эмилию. Я спасу тебя, дурочка. Спасу. И мать, дедушка и сенатор Фламиний мне в том помогут, клянусь Венерой!

* * *

К домусу Квинктиллиев мой кортеж приехал глухой ночью. Я, выйдя из него, вздохнул густой темный воздух: настолько терпким и зовущим к жизни был его запах. Удивительно, но я почти не сомневался в успехе. Стражники поклонились мне у входа — они понимали, что я, видимо, прибыл в дом по важному делу. Разумеется, по важному. Теперь-то я точно знал, что добьюсь успеха. Глупышка Эмилия еще не понимает, что скоро выйдет к нам и скажет все, что она думает о собственной чуши…

К моему удивлению, хозяйка не спала. Она снова спустилась в какой-то голубой восточной одежде. Увидев меня, она помахала рукой, как ни в чем не бывало, — словно я был просто старым другом, зашедшим к ней в гости. Эмилия сразу побежала за металлическим кувшином, чтобы обмыть мне руки. Что же, ты права, заигравшаяся малышка. Я действительно твой друг и, поверь, спасу тебя от от ужасной смерти.

— Я знала, что ты приедешь, сенатор Фабий, — кивнула Эмилия. — Ты должен был предпринять еще одну попытку. Это в твоём характере.

— Ты не так уж далека от истины, — попробовал я перейти на шутливый тон. Я знал, что с Эмилией нужно говорить именно так, независимо от обстоятельств.

— В таком случае, несмотря на поздний час, мы с тобой можем пройти в библиотеку, — сказала она.

Мы пошли по лестнице. Мое сердце напряглось. Я был уверен, что мой план сработает хотя бы на этот раз. Эмилия же шла, полная беззаботной уверенности. Неужели она правда не боится такой лютой смерти? Или просто бравирует своей показной храбростью? Но зачем? Удивительно, но мне казалось, будто она, обреченная на смерть, намного свободнее меня, пытающегося ее спасти.

Войдя в библиотеку, Эмилию быстро зажгла пару свечей. Я тем временем сел на стул — ведь в этом доме я знал каждый уголок. Темнота вдруг озарилась робкими огненными пятнами, и мы оказались просто в сумерках — два силуэта, сидящие, озаренные отблесками дрожащего пламени.

— Попытаешься еще раз меня переубедить? — спросила Эмилия с какой-то явной заинтересованностью.

— Пожалуй, ты права, — я для удобства вытянул ноги. — До этого момента я наблюдал со стороны, как ты собираешься идти на смерть ради того, во что веришь. Но сейчас, когда ты добровольно согласилась на ужасную казнь, я должен раскрыть тебе глаза. А дальше уже — решай сама, что делать, — развел я руками.

— Что же, раскрой мне глаза, — спокойно сказала Эмилия, хотя мне показалось, будто в ее голосе мелькнула нотка насмешки. — Я — вся внимание.

— Хорошо. Но сначала я попрошу у тебя немного воды. — Эмилия встала и пошла к кувшину. — И начну с короткого вопроса: что ты слышала о царе Пергама Эвмене Втором?

Эмилия налила воду в чашу, но дернула плечом. Мой вопрос ее, кажется, заинтересовал.

— Он слыл мудрым правителем, — ответила хозяйка. — Открыл великую библиотеку, соперницу Александрийской, построил грандиозный акрополь и парк Никофрии. Чудный, кстати, — повернувшись ко мне, она кивнула.

— Чудесный, — ответил я. — Значит, ты признаешь мудрость царя Эвмена Второго?

— Да, признаю. Но какое отношение язычник Эвмен имеет к нашей вере? — недоумевала хозяйка.

Наконец-то! В ее голосе слышался явный интерес. Кажется, мне удалось задеть ее хоть немного за живое. Давно бы так — пора перейти от обороны к наступлению.

— Терпение. Скоро ты узнаешь. Пока напомню тебе, что царь Антиох Селевкид сильно конфликтовал с иудеями. Он пытался бороться с их суевериями, распространяя свет разума. Но иудеям разум был не нужен: они восстали во главе с неким Иудой Маккавеем и добились победы.

— Ты неплохо знаешь историю Востока, — Эмилия присела на стул. — Бьюсь об заклад: ты узнал это с какими-то политическими целями.

Я с наслаждением отпил воды. В армии нас учили — никогда не глотай воду сразу, а не спеша смачивай язык и горло — тогда ты напьешься и малым. Кто не умеет пить, не напьется и целым ведром, а кто умеет — тому и маленькой чаши хватит.

— Может быть, может быть… Но вернемся к иудеям. Империя Селевкидов окончательно распалась после успеха восстания иудеев. Эвмен Второй был настолько могущественен, что посадил на престол Селевкидов своего претендента Александра. Тогда к нему прибыл наш посол — почтенный сенатор Гай Попиллий Ленат, уже спасший Египет от царя Антиоха. Царь Эвмен, как ты знаешь, дружил с ним. После пира друзья пошли в парк Никофрии и, гуляя между кипарисами и туями, стали обсуждать вопрос об иудеях.

«Я бы на месте Антиоха легко победил бы их!» — хитро сказал царь Эвмен.

«Не верю, чтобы столь мудрый правитель, покровитель наук, искусств и красоты залил бы кровью Иерусалим!» — с дружеской насмешкой сказал Ленат.

«Зачем же заливать его кровью? Я бы просто расколол иудеев, придумав им новую веру!» — ответил Эвмен.

«Но это невозможно! — изумился гость. — Можно одолеть врага мечом. Можно подкупить врага золотом. Но как заставить людей поверить в то, что придумано? Нет, конечно, можно убедить пару философов в чем угодно, — уточнил он. — Но как заставить поверить в это целый народ?»

«Просто, мой друг, — снова улыбнулся царь Эвмен. — Давай рассуждать логически. Иудеи поклоняются одному Богу — Иегове. А что если мы представим, что у этого Бога был сын, который восстал против своего отца? Точнее, не отца, а против иудейских жрецов, которые якобы неверно приняли его волю?»

«Остроумно, — согласился сенатор. — Но захотят ли в это поверить сами иудеи? Да, можно найти десяток-другой обиженных…»

«Поверьте, за это охотно ухватится все недовольные жрецы, желающие получить кусок пирога!»

«Но откуда взяться этому сыну Иеговы?»

«Мы предположим, что он воплотился в какой-то симпатичной еврейке! — охотно ответил Эвмен. — Ей нужно найти красивое имя. Елизавета, посвящённая Богу на их языке, или вот Мария, желанная, горькая…»

«Мария!» — выбрал сенатор.

Мне показалось, что на лице Эмилии мелькнула какая-то тень. Кажется, она поняла, к чему я веду беседу.

«Почему бы и не Мария? — засмеялся царь Эвмен. — Горечь добавит правдоподобности!»

«А если иудеи все же не поверят в эту басню?» — поинтересовался сенатор.

«Басню надо правильно распространить, — сказал Эвмен. — Предположим сначала мы найдем какого-то одержимого, который будет повсюду кричать, что скоро придет сын еврейского Бога. Он будет показывать разные фокусы. Мы пообещаем ему златые горы, но сами иудеи его казнят. Прекрасно. Народ любит мучеников и верит им!»

«Так… А потом сообщите, что юная еврейка все же родила сына их Бога?»

«Разумеется! — ответил Эвмен. — Наши люди помогут совершить ему ряд подвигов. А потом он загадочно исчезнет. А для пущей достоверности воскреснет после смерти!»

«А мать их Бога будет красавицей, как ваша племянница царевна Лаодика?» — спросил сенатор.

«А почему бы и нет?» — засмеялся Эвмен. — Ее полюбил бы Бог иудеев!

«Вы все же хотите завоевать иудеев!» — засмеялся в ответ наш гость.

«Пергам далёк от них! — ответил Эвмен. — Это так, чисто гипотетически…»

— Ты спросишь меня, откуда я это знаю… — хитро посмотрел я на Эмилию. — А все дело в том, что сенатор Ленат записал план царя Эвмена на папирусе. Тот перешел к его наследникам и попал к его родне, Фламиниям. Ну, а те во времена иудейских волнений достали его и представили кесарю Клавдию. Тот ознакомился, фыркнул и написал — к исполнению! — развел я руками.

Эмилия ничего не сказала, а молча смотрела на меня.

— Ты спросишь меня: откуда я это знаю, — продолжал я. — Я слышал эту историю от сенатора Фламиния, когда он приезжал в гости к дедушке. А потом я узнал главное, — я протянул Эмилии камею, инкрустированную изумрудами и сапфирами. Под портретом девушки стояла надпись:

«Совершенна, как Даная, мать сына Юпитера»

— Теперь ты поняла, глупышка, с кого списана ваша верховная богиня Мария? — поднял я брови. — Матушка Персея, сына Юпитера. А ведь это и была диадема царя Эвмена! — засмеялся я. — Матушке подарили ее на свадьбу… Фламинии. А покойный сенатор рассказал, с кого решили списать вашу богиню, — выпятил я нижнюю губу.

— Значит, по твоему, мы все умирали за чушь? — в глазах Эмилии сверкнуло что-то похожее на негодование.

— А ты никогда не думала почему ваш Савл стал вдруг Павлом? — спросил я с ноткой издёвки. — Ты уже достаточно взрослая, чтобы верить в басни с видениями. Да потому что Савл давно работал на нашу администрацию прокуратора и получил свыше такое задание! Ну, а Кесарь Нерон казнил его для достоверности, чтобы подбросить вам героя. Переборщил малость, не спорю, — кивнул я. — Бедняги, обманутые им, проклинали Кесаря Нерона, а на самом деле были лучшими помощниками Кесаря Нерона! Посмотри, сколько ваших пожилых епископов не попались ни разу. А почему! Ага… — посмотрел я на неё.

— Зачем же вам меня тогда казнить? — вздохнула Эмилия.

— А чтобы подкинуть героев вашей группе. Ты идёшь в расход! — фыркнул я.

Эмилия по-прежнему молчала. Я встал.

— Не говори пока ничего. Даю тебе день, чтобы все обдумать. А завтра вечером заеду за ответом, хочешь ли ты умирать за интриги царя Эвмена. И любуйся на свою богиню, — бросил я диадему.