Семеро в море, семеро на земле (гет)

— Вот и холода настали… — сказала я в то утро, глядя в открытую дверь кухни на серую полоску моря.

Дверь хлопала на ветру, где-то рядом вскрикивала морская птица. От нашего порога тропка спускалась по осыпи и выводила прямо на твердый прибрежный песок, что чернел и тускло поблескивал, облизываемый волнами. Море вздымалось, и казалось мне оно периной, под которой ворочается кто-то огромный, ворочается и вот-вот проснется.

Нынче, еще не открыв глаз, я почуяла, что в доме, кроме меня, никого. Долго понять не могла, как так вышло. Пришлось мне как следует напрячься, чтобы вспомнить — да ведь вся моя семья сейчас в церкви! Ведь сегодня воскресенье. Может, и правы соседки, что считают меня глупой, раз даже дни недели — и те путаю. Да, все они в церкви, где пастор Йоуханнес служит мессу. И муж мой, Бьёрн, и дети: Оулавюр, Петур, Гудрид, Кирстен, Торфинна, Гудмундур и Йоуханна. А меня и будить не стали. Все знают, что в церковь я не ходок. Там на меня находит затмение, и говорят, будто я начинаю вещать на странных, нелюдских языках. Может, конечно, и клевещут на меня по своему обыкновению — я все одно ничего не помню. Спрашивала мужа своего, взаправду ли я разговаривала на чужом наречии? Тот мне отвечал, что разговором это и назвать нельзя, так, стрекотала по-жабьи да булькала. Вот так оно и вышло, что в церковь меня больше не зовут.

Принялась я за дела, еще тяжелая и неповоротливая со сна. Растопила плиту, чтобы сварить кашу. Да только все у меня валилось из рук в то утро. Видно, все от того, что пришли осенние бури, взболтали море, словно варево в котле. И сырые сквозняки задули изо всех щелей. Надо уж напенять Бьёрну, чтобы законопатил, наконец, рамы. В такие дни кашель душит меня сильнее обычного, и ноги таскать становится тяжелее, словно к ним привязаны мельничные жернова. Но всего хуже тревожные, ледяные сны, похожие на черную морскую пучину. Когда я выныриваю из них, долго не понимаю, кто я, где я, и что тут делаю. Хоть мне давно уж порассказали, так, что сама почти верю, будто все-все вспомнила — как росла я в поселке Мирдаль, как конфирмовалась в церкви, как за Бьёрна меня просватали. Все — до того самого дня, когда нырнула я в ледяную бездну. Говорят, Господь меня тогда спас, а Бьёрн нашел на берегу, принес в дом, отогрел. Господь-то и Бьёрна привел, ведь если б не надоумил он мужа моего поискать меня у прибрежных скал, так бы и сгибла я в осеннюю ночь, даром что выбралась из вод морских…

Вот так я ходила по дому в то утро да размышляла. И стало мне вдруг до крайности обидно, что жизнь свою до замужества только с чужих слов и знаю. И почему меня так придавило именно в этот день? Будто бы жила я двадцать лет в полусне, с онемевшею душою. Видать, так и не смогла отогреться после объятий осеннего моря. А нынче — словно во мне что-то встрепенулось и открыло глаза. Это все мои осенние сны виноваты — черные, холодные, смертные, из которых я заново выбираюсь на каменистый берег, как тогда… Ах, припомнить бы поутру, хоть раз, что мне снилось! Вдруг тогда вспомню и остальное?

Марит, невестка моя, которой я открылась, говорит — то море тебя зовет назад. Не смогло оно тебя пожрать, спас тебя Господь, так оно не успокаивается. Потому, как только настают холода и налетают шторма, приходят к тебе сны про то, как славно да спокойно на дне песчаном лежать. То оно тебя через сны смущает. «Да может ли море говорить с человеком? — спрашивала я Марит. — Разве ж оно — живая тварь, чтоб голодать, подстерегать, да в ловушку заманивать?» А Марит в ответ: «Хочешь — посмейся над моими словами, да только так оно и есть. Море — это, знаешь, не корыто с горькой водой. Море — это мрак несказанный». Хотела я про то подробнее расспросить, но потом подумала — да разве ж Марит поймешь? Она ведь вроде блаженной.

Хотя в поселке ее зовут безумицей. Как и меня. Наверное, потому мы друг другу и поверяем тайны. Если верить нашим соседушкам, я безумна — от того, что нахлебалась морской воды, а она — с рождения. Я, может, и глупа, спорить не буду, но про Марит они зря болтают. Просто она столь мудра, что ни я, ни кумушки в Мирдале, понять не в силах, о чем она толкует.

И вот, значит, Марит мне и сказала, что этот «мрак несказанный» один раз уж лишил меня разумения, когда я двадцать лет назад вошла в прибой, и с тех пор каждую осень снова пытается меня забрать. Я, признаться, от тех слов оторопела. Ведь никто мне раньше не говорил, что в волны я вошла сама, по доброй воле! Ах, если б только вспомнить!..

Я прикрыла дверь — уж больно сквозило. И сразу мне сделалось спокойней, когда серая полоска взбаламученного моря перестала притягивать мой взгляд. Да и кашель проклятый утих. Как же тяжело становится дышать с приходом осени!

Поставив кашу вариться, задумала я перестлать нашу с Бьёрном постель — только чтоб занять себя работой да отвлечься от дурных мыслей. Когда перетряхивала перину, что-то увесистое звякнуло по полу. Полезла я под кровать, да и вытащила старый медный ключ. Небольшой совсем, должно быть, от сундука. Тут-то и припомнила я про старый Бьёрнов сундук наверху, на чердаке, который, уж бог знает сколько лет, не отпирали. Но как же ключ под периной-то оказался? Неужто Бьёрн таскает его повсюду с собой? Тут, признаюсь, одолело меня любопытство. Да и то сказать — не так уж часто я одна остаюсь в дому. Вот и решила я ключ к той замочной скважине приладить. И что же? Я была права — именно Бьёрнов сундук ключ и отпирал!

Да только ничего в том сундуке и не было, что любопытство мое могло б вознаградить. Так, старые мужнины штаны и зюйдвестка, а под ними — шкура тюленья, ветхая да облезлая. Вот зачем этакое сокровище хранить — ума не приложу? Я на всякий случай все из сундука вытащила, да по дну хорошенько пошарила. Нет, ничего больше там не было. Что ж, надо уложить все как было, да запереть. И, верите ли, только я ту шкуру взяла в руки, в меня будто молния ударила! Каша внизу, на плите, кипела, а я сидела на лестнице, ведущей на чердак, да шкуру к лицу прижимала, не в силах с места сдвинуться. Я… я вспомнила…

Шел я домой в то проклятое воскресенье. Меньшую дочь, Йоуханну, за руку вел, старшие же дети вперед убежали. И ведь не было у меня в тот день ни тяжести на сердце, ни дурных предчувствий! А раньше-то — душа так и рвалась домой, в море ли я был иль выпивал с друзьями. Все думал — что там моя Унн еще вытворила?

А дело в том, что после того несчастья странная она стала. Да что уж скрывать — соседи все говорят, будто она вовсе повредилась умом. Вот как принес я ее домой с берега, так и обнаружилось, что не все ладно с молодою женой моей. Забыла все — и как звать ее, и кто я таков, и даже речь людскую. Месяца два молчала. Потом лепетать начала, как дитя малое, — заново говорить училась. Да что там речь! Что такое миска да ложка позабыла, на лавку не садилась, только на пол. Долго ее учил всему, показывал. Наконец, вроде, память к ней вернулась. Правда, дырявая стала, память-то. Начнет моя Унн что-то делать, по хозяйству хлопотать ли, ребенка ли кормить, сама ли за еду сядет, — да так и застынет, в дальний угол уставившись, будто там письмена какие рука невидимая пишет, аж не по себе делается. И глаза такие становятся — на пол лица, прозрачные, как морская вода, чуть не светятся.

А, честно сказать, подурнела Унн после того случая. Не подумайте чего — я ее любил по-прежнему. Да и сейчас… все еще люблю. Но только была Унн уже не та, словно и разум ее, и красоту, и веселость, — все украла морская пучина. Бледна стала Унн, как луна зимняя, да тоща, как селедка, жир не нагулявшая, а волосы, хоть остались такими же, светлыми и густыми, потускнели, как высохшие водоросли. А с глазами — и вовсе жутко. Прежде были карие, а после того, как тонула она в море, выцвели до зеленовато-серых, и, пожалуй, больше стали. Хотя, по мне так — еще красивее, чем прежде. А соседушки наши ее за то жабой прозвали. Глаза мол, у неумной Унн навыкате. Только я их не слушал и Унн то же самое наказал.

Я уж старался, как мог, ее защитить. Довольно того, что в церкви ей появляться запретил наш пастор. Припадки у нее там случались. Я уж ему говорил: жена моя больна, преподобный, нельзя же ее в том винить? Но нет, старый упрямец толковал, будто во время припадков Унн говорит на демонских наречиях. Дескать, мало ли какие черные заклятия она читает, и какие кары призывает на головы прихожан! Отбилась, говорил, твоя Унн от стада Христова, предалась греху. Потому и море ее отпустило, вреда не причинив, что ведьма она.

«Вреда не причинив», как же! Болела моя Унн все эти двадцать лет. Все ей не моглось — то кашель мучил, то суставы крутило, так что, иной раз с постели встать не могла. А уж с конца августа до самых морозов начинало ее и вовсе лихорадить, словно боялась она чего-то. Или кого-то. Мне-то она ничего не рассказывала. Все больше с Марит, невестушкой нашей чокнутой, страхами своими делилась. От Марит я и узнал, что терзали мою Унн страшные сны. Что ж, с рассудком у жены моей и впрямь не все ладно было, вот и пугали ее осенние шторма.

А меня, надо сказать, пугали речи Марит. Хоть и знал, что не стоит эту бабу слушать, странная она. И в девичестве была странной — и чем только брата моего завлекла? Все у нее сны вещие да мечтания — то с аульвами беседует, то от привидений шарахается. Вот она мне и рассказала, будто жаловалась Унн на ночные кошмары. И она, Марит, мол, за нее беспокоится, потому что это — не просто кошмары, то ее тварь морская подговаривает, чтоб снова моя Унн в волны бросилась. Я, признаюсь, вспылил тогда, спросил Марит — с чего бы Унн самой в волны бросаться? Разве не по своей воле она за меня замуж пошла, разве была у нее хоть одна причина желать смерти? Еще вчера мечтала вечерком, какие имена детям даст, а сегодня — побежала к морю топиться? А Марит в ответ: не своим она умом тогда мыслила, то ее зверь морской позвал! Тут на меня даже смех напал. Что ж, говорю, за звери такие пошли? Никогда не слыхивал, чтоб тюлень человеку утопиться приказал, и тот послушался! Тут она разозлилась, глазами сверкнула, как кошка, и говорит: не похож тот зверь на тюленя, он огромный и древний. Кракена, говорит, можешь себе вообразить? Так он на кракена похож, вроде тех, что в старину шхуны топили. Только еще огромней, спит — и хлябью морской, как периной, укрывается. Спросишь — откуда я знаю про него? Во сны он мои приходит бурными ночами. Слов его не разобрать, да и не говорит он — поет-подвывает, ровно ветер дует сквозь расселину скал, и вот уж ты чувствуешь, что хочется тебе бежать туда, куда он прикажет. Так хочется, что в глазах темнеет. Только я-то покрепче буду, меня ему воли так просто не лишить, а Унн твоя поддалась, бедняжка.

Я тогда плюнул да ушел, а теперь, как вспомню про зверя-кракена, что спит, морем укрываясь, и воет по ночам в людских снах, так и жутко мне делается.

А в то воскресенье я про всякую жуть и думать забыл — легко на сердце было после службы. Пастор Йоуханнес — он, конечно, человек несдержанный и милосердием христианским, прямо скажем, обделен, а вот проповеди говорить умеет, не отнимешь это у него.

Когда мы с меньшой дочерью уже были недалече от дома, увидал я, как старшие с криком навстречу нам бегут. Были они так напуганы, что я немедля в дом кинулся. На кухне было от дыму не продохнуть — котелок с кашей горел на плите. Выкинул я его за дверь да начал по дому шарить и звать Унн. Только напрасно — не было ее нигде. А Петур мне и говорит: там от кухонной двери следы в сторону пляжа идут, видно, матушка, кашу на плите забывши, зачем-то к морю пошла…

Сколь тяжек, Господи, мой крест и сколь безнадежны все усилия! Думал ли я, избравши в юности путь пастыря, с чем придется мне сталкиваться ежечасно? Народ наш беден, невежествен, он погряз в животных страстях, не помышляя ни о чем, что могло бы его возвысить над скудным бытом и каждодневными трудами в поте лица. Хуже того — сколько раз я сам наблюдал, как обитатели одиноких хуторов и маленьких рыбачьих поселков предаются языческим мерзостям. Вера их в троллей и скрытых жителей куда как крепче веры в Иисуса, они режут руны, занимаются ворожбой и пытаются чинить друг другу вред, призвав в помощь сатанинские силы. Признаться, я порой жалею, что времена, когда за вредоносные чары наш альтинг приговаривал к отсечению головы, прошли.

Здесь, в Мирдале, живет супружеская пара — Бьёрн Оулафюрссон и Унн Гвендурдоттир. Тому двадцать лет как они обвенчались. Дело было на исходе лета. Неделю спустя молодая жена Бьёрна исчезла, бросив все домашние дела, даже позабыв обед на плите. От дома к морю уходила цепочка следов, которая заканчивалась у полосы прибоя. Там же валялась шаль, упавшая, вероятно, с плеч женщины, когда зашла она в воду.

Приход гудел, как растревоженный улей. Всех поразило до глубины души это несчастье. Безутешный муж Унн говорил нам, что она таинственно исчезла, и порывался искать ее в скальных расселинах и гротах, которых на побережье великое множество. Я, по чести сказать, ничего таинственного в деле сем не видел, кроме, разумеется, того, что побудило Унн свершить грех самоубийства всего спустя неделю после свадьбы. Невольно подумаешь — а так ли счастлива была она с Бьёрном? Но этого мы, увы, уже никогда не узнаем. Однако мужчины нашего прихода, сочувствуя горю Бьёрна, вместе с ним обыскали всю бухту, заглянули под каждый камень, но (и это было вполне предсказуемо), ничего не обнаружили.

Вскоре все стихло. Прихожанам надоело обсуждать печальный конец Унн Гвендурдоттир, и жизнь потекла своим чередом. Только Бьёрн все не мог успокоиться. Теперь он искал Унн в одиночку. Я полагал, что он надеется найти тело жены, дабы предать его земле. Каково же было мое удивление, когда услышал я от него, что он ищет живую Унн! Не иначе ум его тогда помутился, не выдержав тяжкого испытания.

Со временем все мы перестали даже внимания обращать на его бесцельные блуждания. Бьёрн более не выходил в море. С раннего утра до темноты скитался он в прибрежных скалах, пугая временами суеверных женщин Мирдаля, что принимали его в сумерках за тролля или драуга. И вот, в один из дней, поселок вновь охватил переполох. Бьёрн шел со стороны моря и бережно нес на руках нечто, завернутое в тюленью шкуру, старую и скверную. Никому не показав свою ношу, он скрылся у себя в дому. Спустя несколько дней разнеслась весть: Унн жива! Зачем-то Бьёрн долго прятал ее ото всех, объясняя это тем, что жена его со страху потеряла память. Честно говоря, я уж было подумал, что возвращение Унн — всего лишь фантом, порожденный его больным рассудком. Но прошло два месяца, и Унн вышла из дому. Да, это, несомненно, была она. Но что-то в ней с самого начала было не так. Взор стал бессмысленным, устремленным вглубь себя, походка — тяжелой и медлительной. При ходьбе она тяжко, одышливо, отдувалась, случались с ней приступы кашля. Даже сами черты ее как-то сгладились, словно морская вода обкатала ее, будто камень.

Кумушки наши тут же кинулись чесать языки. Говорили, что не к добру Бьёрн принес ее в поселок. Ведь исчезла Унн в августе, а нашлась только в начале октября, когда уже падал снег. Мог ли человек прожить столько времени в одном из прибрежных гротов, даже если удалось ему выплыть из бурного моря? Да и зайди она в воду в том месте, нипочем бы ей не спастись, ведь та часть бухты изобилует коварными течениями, что уносят свою жертву прочь от берега, на потеху огромным волнам. Так что, Унн, вероятно, покойница, вышедшая из моря, чтобы погубить своего глупого мужа, а потом приняться за других жителей Мирдаля.

Тем, кто утверждал, будто Унн — утопленница, напоминали, что у нее с Бьёрном недавно родился ребенок. Как же может драуг кого-то породить? Они мертвы и бесплодны. «Вот этого как раз утверждать нельзя, — кричали спорщики, — люди рассказывают и про такие случаи!» Тогда кто-то вспомнил про шкуру тюленя, в которую была завернута Унн. "А ведь и верно, — заговорили сплетницы, — слыхали мы, неподалеку от того места, где Бьёрн ее нашел, есть тюленье лежбище! А всем известно, что в тюленей часто перекидываются морские девы. Женщина, которая живет в доме у Бьёрна, возможно, вовсе не Унн, а оборотень!"

Впрочем, Унн, кем бы она ни была, на враждебность соседок не отвечала и вела себя тихо и скромно, разговаривая с одной лишь женой мужнина брата. Но вот начались эти жуткие припадки. Впервые это случилось с Унн на крестинах их старшего, Оулавюра Бьёрнссона. Оказавшись пред святым символом веры нашей, пришла она вдруг в неистовство и заговорила на ужасном языке, булькающем, шипящем и квакающем. У всех, кто был в церкви в тот час, волосы поднялись дыбом. Скажу честно, что и я был напуган не меньше своих прихожан. Одно дело — читать о случаях одержимости, совсем другое — наблюдать своими глазами, слышать ушами своими, как демон говорит устами обычной женщины! Позже эти инфернальные проявления повторялись раза три или четыре, и всякий раз — в церкви, во время воскресной службы, так что, не оставалось сомнений в природе «болезни» Унн. Я пытался расспросить Бьёрна о прочих странностях жены его, буде таковые имеются. Тогда я еще надеялся, что, быть может, смогу чем-то помочь этим несчастным. Но, поговорив с мужем Унн, услышав его слова, полные дерзости и гордыни, понял я, что глаза его закрыты пеленой, и, чтобы она пала, нужен какой-то особый случай. Ум его, возможно, из-за чрезмерной любви к женушке, стал глух и невосприимчив к разумным доводам. Меня же он, видно, почитал за врага, желающего его ненаглядной Унн всяческого зла. Пусть буду я грешен, но, вконец устав и потеряв терпение, я решил не вмешиваться в их жизнь, просто настрого запретил ему впредь приводить жену в церковь.

Так шли годы, у Бьёрна и Унн появлялись на свет дети. Всего их родилось семеро. Все эти годы Унн ни разу не была у причастия. Прости меня, Господи, я, малодушный, сделал вид, что забыл о ней. Но забыл ли о ней Ты? И забыл ли тот, в чьей власти пребывает ее падшая душа?

Сколь бы ни были глупы бабьи сплетни о драугах и оборотнях, надо признать, что соседки верно разглядели в воскресшей Унн некую неправильность, нечто, отличающее ее от обычных людей. Нет, не утопленница она и не оборотень. Она одержима какой-то древней и темной силой, что многие века таилась в россыпи скал, поджидая свою жертву. Встречается порой в окружающей нас природе, что кажется нам одним сплошным проявлением силы и радости Творца нашего, нечто темное и хищное, нечто богопротивное. Может быть, отчасти правы легенды, утверждающие, что не все аггелы, взбунтовавшихся легионов были низвергнуты в ад? Говорят, многие из них поселились в укромных щелях земли, где прячутся до поры от гнева Господня, становясь все аморфнее, теряя последнее напоминание о прежнем своем блистательном обличьи. Что если сила, подобная этой, вошла в Унн Гвендурдоттир и повлекла эту несчастную в пену прибоя, укрывшую ее, словно в нечестивой пародии на святое крещение? Там свершилось ее посвящение Тьме. Потому и вернулась она к нам живой, но уже отделенной от всех нас, чуждой и пугающей.

Уж не знаю, чем бы закончилась эта жуткая драма, но только Унн повторила свой путь в пучину. Да простит меня наш отец небесный, но я думаю, что так будет лучше для Бьёрна, для его детей и для всех нас. Надеюсь, на этот раз она не вернется в мир живых.

Все это уже однажды было и теперь повторилось в точности. Только не шаль Унн валялась на черном прибрежном песке, а та тюленья шкура. Как только она ее разыскала? Зачем тащила за собой до самой воды, а потом бросила? Ветер свежел, прибой накатывался на берег. За моей спиной сгрудилось семеро наших детей. Они молчали, как и я, видать, понимали, что Унн нас покинула навсегда. Даже младшенькая. Но не ревели покуда — и то спасибо.

Тогда, в первый раз, я не смог смириться с тем, что она ушла. Знаю, многие меня сумасшедшим считали, вон пастор даже напрямик мне это говорил. Да что он-то знает о том, как оно бывает, если любишь кого-то? Сам-то не женился, так и помрет, поди, холостяком. А на меня-то никакое затмение не находило. Просто я знал, что не могла моя Унн руки на себя наложить. Вот и подумал я — ошибаются они все, не пошла она в воду. А куда пошла? Кто знает. Может, птичьих яиц набрать решила, да и заблудилась в скалах.

Я верил в это — одну неделю, другую. Потом перестал. Но не мог перестать искать ее. Так, до первых снегопадов и бродил, высматривал ее по гротам да пещерам. А нашел — на том самом месте, где ее следы видели. Сидела она на песке и смотрела по сторонам так, словно впервые в нашей бухте оказалась. Из одежды на ней была только дрянная тюленья шкура, а волосы были мокры, словно она действительно вышла из волн. Пал я тогда на колени, на мокрый песок, и возблагодарил Господа нашего. А потом подхватил жену на руки, хоть она и узнавала меня, да понес домой.

Думал — удержу ее при себе, да не вышло. Спасибо Всевышнему и за те двадцать лет, что была она со мной. Но в этот раз искать ее не буду. Почему?

Потому что теперь знаю, что не в Мирдале ее дом, да и не на земле вовсе. Разве я не понимал, почему неловки стали руки моей жены? Почему стали шире глаза? И что за тонкие щели у нее под ключицами? Потому и прятал ее от соседей. И только на руку мне была их злоба. Да и запрет появляться в доме божьем — тоже был на руку. Знала про то и Марит, но она, даром что блаженная, никому бы не выдала, любила она мою Унн.

В одном был прав старый пастор Йоуханнес — моя жена, когда я нашел ее, принадлежала уже не земле, а морю. Уж не знаю, зачем полезла она в воду. Может, высматривала баркас мой вдали, зашла в прибой, да тут ее волной накрыло и потащило прочь, к выходу из бухты. Должно быть, так и было. И, чтобы спастись, пришлось моей Унн отказаться от человечьей своей природы. Пришлось отрастить жабры, чтоб дышать и тонкие перепонки, чтобы грести под водой. Это я уже сам понял, когда раздумывал над всеми этими чудесами. А ведь в старых легендах о таких вещах говорится. Почему бы им не быть правдой?

Вот и ушла Унн Гвендурдоттир навеки, не под силу ей оказалось противиться зову морской твари.

Помню, как принес ее Бьёрн с берега бухты. Я тогда помогала ему отогревать Унн да приводить в чувство. Я ведь сразу все заметила — и жаберные щели, и перепонки на пальцах. И то, что тюленья шкура, в которую была наряжена Унн, выделана не людскими руками — верно, очищена она была каменным ножом на дне морском. Я все поняла. И сказала Бьёрну то, что думала. Да он и сам многое заметил и понял. Вот только Бьёрн не согласился с тем, что надо бы отпустить рыбку в море. Сказал — по своей воле она вернулась ко мне, не насильно я ее увел.

Что ж, надеюсь, не будет нам всем через Унн беды. Потому что их много, очень много, — таких, как Унн, и других, вовсе уродливых и странных. Их гораздо больше, чем нас. Они резвятся в морских течениях, обитают в каменных башнях, похожих на соты. Они, как и мы, пасут стада и охотятся. Они сеют горькую морскую траву. А еще — изготавливают разные вещи. Странные и опасные. Эти существа смутно мелькают в наших преданиях — откуда-то наши пращуры знали, что водный народ недобр и умеет колдовать. Я уверена — они с любопытством за нами наблюдают. Иногда выходят по ночам и смотрят выпуклыми светлыми глазами на светящиеся окошки в домах Мирдаля. И думают свои нечеловеческие, неизъяснимые думы.

Мои глаза открылись в тот август, когда исчезла Унн. Спустя неделю после ее пропажи рыбаки с южного побережья принесли весть о новом островке, что подняло землетрясение со дна морского. Он был черен, как деготь, — говорили они, — и над ним кружили птицы. Тучи птиц, покрытых черными растрепанными перьями, словно нищие — лохмотьями. Люди с юга утверждали, что подобных птиц они не видали прежде, хоть и рыбачат в этих водах всю жизнь. Крики этих пернатых вселяли в сердца тревожное ожидание чего-то плохого. Никто из рыбаков не рискнул пристать к черному острову. Впоследствии говорили про него разное — что в первый же год разрушили его зимние шторма, что он просто исчез, как не было. А кое-кто видел, как поглотила его бездна, закипев и выплеснув в небо фонтан соленой воды.

Я знаю, в ту самую ночь, когда недра, содрогнувшись, вытолкнули этот клочок суши, впервые явилось мне во сне порождение бездны, и проникла в мои уши дикая песня моря. А утром того же дня Унн впервые ушла вниз, к водным. Почему только мы с ней из всего поселка слышали зов? Не ведаю о том, могу лишь догадываться. Но все же, Бьёрн, береги детей. В них течет кровь Унн.

Тяжело мне дались последние шаги. Остановилась я, бросила шкуру, в которой двадцать лет назад впервые в жизни пришла в Мирдаль, и задумалась. Я стояла на том самом месте, откуда шагнула вниз мать моя, Унн. От предков досталась ей капля нашей крови. Пришло время, и она откликнулась на зов, забыв обо всем, что бросила на земле. А я — забуду ли?

Бедный мой Бьёрн, ты же не знал, что время внизу течет по-другому, и за те два месяца прошло у нас, в каменном подводном граде, двадцать лет! Я успела родиться и повзрослеть. И однажды поднялась наверх, чтобы увидеть своими глазами мир, откуда пришла Унн. Могу ли я тебя винить в том, что ты принял меня за нее? Могу ли я тебя винить за твою любовь? Да, пошла я с тобой по своей воле, потому что ваша кровь во мне вдруг взбунтовалась и одолела нашу. Только не насовсем — слишком он силен, зов.

Не пересечься больше нашим путям — ты ходишь поверху, я отныне — понизу. Сейчас я войду в прибой, спущусь по огромным подводным ступеням в благословенный наш мрак и холод, в каменные города, построенные тысячелетья назад. И оглянусь на твой жестокий и алчный мир глазами лютого хищника — под стать вам. Только забуду ли?..

Я вошла в воду по плечи. Волна меня толкала, норовя сбить с ног, и на миг мне показалось, что дом не принимает меня, что я стала чужая ему. Но я решилась, нырнула, и утраченная ловкость вернулась ко мне, руки сами заработали, посылая вперед тело, гибкое и легкое. Словно и не ходила я по земле тяжкой походкой двадцать лет. Ринулась я, словно касатка, по спирали вниз, и впервые за все эти годы было мне легко дышать…

Гудрид любит раковины, Кирстен — гладкие разноцветные камушки. Финна подбирает отполированные обломки дерева, носившегося по волнам, и делает из него себе игрушки. Их даже хвалили богатые господа из города. Знатные, сказали, игрушки, только очень уж чудные — рыбы да гады морские с щупальцами.

Оулавюр и Петур рыбачат на своем баркасе, им сельди подавай побольше, все им хочется показать, какие они работящие да удачливые, не хуже батюшки. А Мунди однажды нашел на берегу золотую монету. Она сияла, как маленькое солнце, а письмена, что покрывали ее сплошь, никто в деревне не смог прочитать. Батюшка ее спрятал. Сказал — когда Мунди вырастет и захочет повидать мир, тогда он ему находку отдаст, чтобы было, на что уехать из Мирдаля.

Удивительно то, что Гудрид всегда попадаются на берегу ее раковины, а Кирстен — ее камушки. У Финны нет недостатка в плавнике для поделок, а братья каждый раз возвращаются с хорошим уловом.

Еще удивительно то, что никто, кроме меня, не видит матушку, что подплывает порой к самому берегу, чтоб на нас полюбоваться. А когда я на нее рукой показываю, говорят, что я все сочиняю. Только я не сочиняю, я даже говорила с матушкой один раз. Она мне сказала, что об эту пору всегда отправляется от подножия Лабрадора, где ее дом, к Оркнейским островам, где живут ее другие, морские дети. А по пути заплывает в нашу бухту. Их тоже семеро, как и нас, и когда-нибудь она меня с ними познакомит.

Нынче ночью случился шторм, и сейчас все еще дует сильный холодный ветер. Я стою лицом к ветру в кухонных дверях и смотрю, как вздымается серая перина моря. Лето пошло на убыль. Это значит, что сегодня или завтра, а может — на следующей неделе, но никак не позже первого снегопада, я снова увижу матушку. Вот и холода настали, — говорю я себе. И спускаюсь по осыпи вниз, туда, где чернеет пляж, мокрый, в кружевных разводах пены.