Подмена (джен)

Я точно помню, что всё началось с пропажи кошелька. Обычной чёрной «книжки» с язычком, застёгивающимся на кнопку. Тогда я решила, что просто оставила его в магазине, куда заходила накануне вечером. Расстроилась, конечно, и самого кошелька мне было жаль куда больше, чем денег, которых всё равно было немного. Ну, и ещё проездной на метро, конечно — я всего неделю как купила новый на три месяца.

Кошелёк нашёлся через восемь дней. Точно восемь: я в последний раз видела его в среду, а нашла в четверг на следующей неделе — он лежал себе под ванной и лишь немного запылился. С проездным на три месяца и деньгами.

Вот только кнопка у него была не просто из чёрного металла, а покрытая эмалью. Я и внимание-то на это обратила далеко не сразу — дня, наверно, через два, если не больше. В выходные. Удивилась очень, аж застыла тогда у самой кассы с идиотским выражением лица. И стояла бы так долго, но меня поторопили, и я, заплатив за пакет рисового молока и два банана, отошла к стене и там битый час, как говорится (ну, минут, наверное, пять уж точно) крутила кошелёк в руках, так и эдак разглядывая эту кнопку. Я точно помнила, что выбрала когда-то именно с блестящей, просто металлической — а тут эта эмаль. Но, с другой стороны, не подменили же его? Так быть не может. Нет, я просто… может быть, я что-то перепутала? Ну, ведь могла же? Наверное, могла…

Потом долго не происходило ничего — вернее, жизнь текла, конечно, но всё было на своих местах. Правда, каждый раз, беря в руки кошелёк, я озадаченно глядела на дурацкую кнопку, и, в конце концов, со следующей зарплаты купила себе новый. И без всяких кнопок.

Красненький.

Следующей потерей оказалась куртка. Вернее, как потерей: я умудрилась позабыть её в метро — день был жаркий, я её сняла, сунула в пакет, а пакет забыла. Хорошо хоть, что привычки носить ключи в кармане у меня никогда не было! Обнаружила потерю я лишь вечером, уже придя домой, и, честно говоря, дико расстроилась. И хотя в успех я не верила совсем, на следующий день всё же отыскала нужный телефон и позвонила в службу, которая, вроде как, должна была собирать забытые в вагонах вещи. К моей радости и изумлению, куртку они опознали, и вечером я её забрала, даже вместе с пакетом.

Что с ней что-то не так, я поняла не сразу: у меня в коридоре не так уж и светло, и цветовые оттенки там не разглядеть. Только следующим днём, шагая на обед, я вдруг поняла, что куртка у меня не тёмно-тёмно-коричневая с фиолетовыми крапинками, а чёрная. И тоже в крапинку. В тот момент я только недоверчиво оглядела свой рукав, нахмурилась — я как сейчас ощущаю это движение своих бровей — и рукой махнула. Мало ли, что вдруг покажется. Свет так упал.

Иногда я думаю, что мне тогда надо было бы сорвать с себя ту куртку и бежать, бежать, бежать… куда-нибудь. И, возможно, даже переехать в другой город. Может быть, тогда я потеряла бы, конечно, некоторую часть своей жизни — но…

Но я, конечно, никуда не побежала. Правда, некоторое время я разглядывала куртку так и эдак, в самом разном освещении, но потом убедила себя, что она при разном цвете разная — и так и продолжала в ней ходить. Тем более что куртка ведь не кошелёк, она стоит подороже, и её не выбросишь так просто.

Потом были джинсы. Синие, классические, с жёлтой строчкой — вот она-то вдруг и стала чёрной. Когда именно, я не могу сказать: точно помню, что когда я надевала их, нитка была жёлтая, а уже вечером я обнаружила… подмену. Именно тогда я в первый раз так назвала это странное явление — подмена. Просто потому, что не смогла найти другое слово. Но если кошелёк и куртку было, как любит говорить моя начальница, технически реально подменить, то как заменить штаны прямо на человеке?

А главное, зачем?!

Вот тогда я впервые испугалась. Те штаны я выбросила, предварительно изрезав ножницами, и полночи не спала, перебирая все свои вещи. На рассвете я всё же задремала, а когда проснулась от будильника, лихорадочно вскочила и трясущимися руками приоткрыла дверцу шкафа, опасаясь найти за ней что-то незнакомое. Но не нашла — и, одевшись, пошла завтракать, вернее, пить кофе с молоком и бутербродом с сыром. Ткнула в кнопку кофеварки, вытащила ломтик уже нарезанного хлеба из упаковки, соорудила бутерброд… Поставила на стол наполнившуюся чашку, открыла холодильник, достала пакет своего любимого рисового молока, плеснула, убрала пакет назад, села и сделала, наконец, самый вкусный глоток за день.

И, уже проглотив горячую жидкость, похолодела.

Вкус был… не такой. Совершенно точно не такой.

Леденея от своей догадки, я медленно открыла холодильник и уставилась на пакет, на котором вместо рисовых колосков был изображён миндаль.

Миндальное.

Я ненавидела миндаль и никогда в жизни не покупала ничего, где он содержался. И потом, я открыла этот пакет ещё два дня назад — и ещё вчера молоко было нормальным.

Но самым страшным было то, что вкус мне… понравился.

Но ведь так быть не могло? Не могло же?

Очень медленно я сняла злополучный пакет с полки. Отвинтила крышку и принюхалась. Пахло миндалём. Приятно. Меня затрясло, но я всё же сделала то, что намеревалась: поднесла пакет к губам и медленно набрала в рот молоко. Совсем чуть-чуть. Подержала, не глотая и дожидаясь, пока оно согреется и можно будет полностью и наверняка ощутить вкус. Потом зачем-то прополоскала рот — миндаль, это был столь ненавидимый мной с самого детства миндаль! — и проглотила.

Потом обессиленно опустилась на табурет, поставила пакет на пол и зажмурилась.

Потому что это было вкусно. Вкусно, понимаете?!

На работу я в тот день так и не пришла. Позвонила, наврала что-то невнятное — мол, отравилась, извините, не могу отползти от туалета — и отключилась, толком не дослушав ответ начальницы. Не до неё мне было… Я сидела и сидела на том табурете и боялась, до смерти боялась хотя бы вернуться в свою комнату. До тех пор, покуда мне в голову не пришла спасительная мысль: может, я схожу с ума? Я же ведь не знаю, как это происходит. Может, это так и выглядит? Видишь на месте одних вещей другие, а потом вдруг вместо твоего соседа обнаруживаешь монстра с щупальцами вместо головы и пытаешься его убить. Ну а что, вполне возможно — а главное, отлично объясняет всё происходящее. Да, наверное, я просто чокнулась — и пока вполне безвредным образом. Ну какая разница, чёрный цвет я вижу или же коричневый? И какое молоко на самом деле у меня стоит? Надо просто не забыть, что когда вдруг у соседа вместо носа вырастет огромный клюв, а уши превратятся в щупальца, это просто игры разума, и мне не стоит хвататься за кухонный топорик.

Честно говоря, я не очень верю в то, что если бы тогда я пошла к врачу, это что-то изменило бы: слишком далеко уже всё зашло. Но порой я всё же думаю, что это мог быть шанс. Последний.

Но я всё равно им не воспользовалась.

В тот день больше ничего не произошло — я просидела на кухне несколько часов, потом устала и ещё час, если не больше, пролежала в горячей ванне. А потом оделась и ушла гулять — почти до самой ночи.

Утро следующего дня прошло обычно — а вот на работе меня ждал, мягко говоря, сюрприз: на месте моей начальницы обнаружился… начальник. Почти с тем же именем и даже внешностью (которая, сказать по правде, в мужском варианте смотрелась лучше), но — начальник! Заботливо поинтересовавшийся, как я себя чувствую и чем я так сильно отравилась.

Не помню, что я тогда ему ответила — но, наверно, с лицом у меня было что-то странное, потому что он добавил, что если мне всё ещё не по себе, я могу уйти домой пораньше. Меня тогда хватило лишь на то, чтоб пробормотать что-то невнятное и поблагодарить за заботу. И, действительно, уйти домой.

Потому что я не знала, как на это реагировать. Это не рога, конечно, и не клюв, и не щупальца, но в каком-то смысле это было даже хуже. Потому что то, что выглядит явно ненормально, отличить несложно — а как мне понять, что нечто не такое, если его вид нормален и не вызывает подозрений?

Помню, что я ходила по улицам до самой ночи и плакала, плакала… Почему всё это происходит именно со мной? И что именно происходит?!

Домой я пришла за полночь и, наскоро приняв душ, упала спать.

А утром, умываясь, не обнаружила в зеркале старого шрама, что разрезал мою бровь напополам.

Вот тогда я завизжала. Так, что голос сорвала — но без толку, конечно.

Шрама своего я больше никогда не видела.

Как ни странно, после этого почти месяц ничего не менялось. И едва я почти успокоилась и начала убеждать себя, что у меня был нервный срыв, спровоцировавший ложные воспоминания, как однажды утром, одеваясь, не обратила внимания на подозрительную узость джинсов на талии и в бёдрах. Я никогда не была толстой, но последние несколько лет носила уверенный размер М — однако то, что я сейчас держала в руках, вряд ли дотянуло и до S. Чувствуя ползущий по позвоночнику холодок, я на ватных ногах подошла к шкафу и, открыв его створку, повернулась в профиль к зеркалу, с тоской уставившись на отражение.

Женщина, что там виднелась, была худой и длинноногой — как я когда-то. Лет в пятнадцать. Впрочем, нет — в пятнадцать лет у меня не было ни таких бёдер, ни такой груди. Вот если бы я просто похудела килограмм на десять… или на пятнадцать, было бы, наверное, похоже…

Но я не худела. Ещё вчера я не худела! И на бедре у меня был шрам. И…

Я не удивилась, не обнаружив там никакого шрама. И даже почти не испугалась. Мне просто стало холодно и так тоскливо, как когда я в детстве принесла домой щенка, а отец сказал, что нам некуда его девать и велел отнести его назад — и я отнесла и оставила его в пустой коробке, а он выбрался оттуда и потом бежал за мной вдоль улицы, и я тоже побежала, а потом нырнула в открывшуюся перед кем-то дверь незнакомого подъезда и там спряталась, молясь, чтобы, когда я оттуда выйду, щенка не было.

Но сейчас бежать мне было некуда, и выражение «от себя не убежишь» наполнилось внезапно совершенно новым смыслом.

С тех пор многое ещё случилось. Я давно уже не узнаю себя в зеркале и не узнаю свою квартиру, в которой как-то вечером, когда я вернулась из магазина, обнаружилась ещё одна дверь, ведущая в симпатично, но совсем незнакомо обставленную комнату. Я не узнаю и вид из окон, за которыми теперь вместо загаженной детской площадки большой парк, а из кухни виден вход в метро. Не узнаю как-то разбудившую меня поутру собаку — правда, мне всегда нравились кокер-спаниели, особенно такие, рыжие. Помню, что увидев его, взрослого, весёлого, красивого, я только подумала: «Хорошо, что не овчарка». И не крокодил.

Некоторое время назад мой начальник начал вдруг за мной ухаживать, и скоро мы поедем знакомиться с его родителями: у него вполне серьёзные намерения, и собак он тоже любит. Говорит, всегда мечтал завести рыжего английского кокер-спаниеля.

Я уже почти привыкла к своему новому отражению — и к тому, что время от времени оно всё ещё меняется. Недавно вот глаза позеленели, а недели три назад выровнялись зубы. Пожалуй, это даже забавно — не знать, что ты в следующий раз увидишь в зеркале, найдёшь в шкафу или же застанешь в собственной квартире. Я теперь задумалась про окна в пол и эркер в гостиной. И, конечно, нам с супругом понадобятся ещё комнаты, когда мы съедемся.

Я давно научилась смотреть на всё это со стороны. Словно это происходит не со мной — хотя почему же «словно»? Это не моё тело, и жизнь тоже не моя — беда в том, что моих, кажется, больше нет и никогда не будет. Впрочем, иногда я до сих пор засыпаю с мыслью, что завтра утром я проснусь в своей обшарпанной квартирке с видом на задрипанную детскую площадку, где и живности есть только заглядывающие порой от соседей тараканы да мухи с комарами.

Но я знаю, что такого никогда не будет. Знаю точно — потому что я всё же докопалась до причин происходящего.

Случайно.

Как-то раз, разыскивая какой-то вдруг понадобившийся документ, в самом дальнем ящике недавно появившегося тогда комода я наткнулась на пожелтевший от времени лист бумаги, на котором когда-то ярко-красными, а ныне порыжевшими от времени чернилами моим ещё не устоявшимся, детским почерком было выписано: «Хочу, чтобы к 27-ми годам: 1. …»

Что ж. Мне скоро двадцать семь, и из списка у меня пока нет только мужа и детей-близняшек. Мальчика и девочки. И ещё родинки над верхней губой. И я не сомневаюсь, что однажды утром меня разбудит детский плач, и, умываясь, я увижу в зеркале ту самую родинку, а с моего тела исчезнут все пока ещё оставшиеся шрамы.

Кроме одного.

Маленького, едва видного шрамика на краю ладони от пореза, из которого когда-то в ночь, что в некоторых странах посвящают всем святым, глупая тринадцатилетняя девочка нацедила крови в ложку, а потом старым пером под бой часов вывела: «…да будет так!»

И так стало.

Сказать по правде, я почти привыкла к этой не-своей жизни и почти научилась получать от неё удовольствие. И единственное, что всё чаще не даёт мне спать по ночам — это мысль о том, что будет, когда мне исполнится двадцать семь. Где и какой я проснусь на следующий день после этого?

И проснусь ли?