Сын героя (джен)

Некоторые говорят, что когда они переживают какое-нибудь горе, и при этом за окном плохая погода, то эти тучи, этот дождь и эта слякоть только усугубляют их положение, заставляя чувствовать себя ещё более несчастными. Но это верно лишь для некоторых. Когда идёт дождь, кажется, будто погода сочувствует тебе, и ты полностью отдаёшься своему горю, глубоко переживаешь его и выздоравливаешь. Но нет ничего хуже, чем яркое солнце, особенно летом, сочная зелёная трава, гуляющие люди, дети, — когда внутри тебя плещется боль пополам с отчаянием, глядя на эту идиллию, начинаешь ненавидеть. Солнце, лето, людей. И самое страшное, что есть опасность погрузиться в эту ненависть настолько, что она останется. Боль пройдёт, раны заживут, а ненависть останется.

После уничтожения клана начался сезон затяжных дождей. Людей на улицах было мало, да и сам Саске предпочитал сидеть в квартире, переживая первое, самое тяжёлое время после утраты. Когда дожди закончились, ему уже было полегче, и он почти с радостью встретил солнце и высыпавших из домов людей. Но после смерти брата светило солнце, пели птицы, веселились люди. Словно назло ему, словно показывая, что он один такой несчастный, а весь мир вокруг него просто ликует. И Саске ненавидел. О, как он ненавидел это солнце, этих птиц, этих людей. Ненависть к последним преследовала его ещё многие годы.

Впрочем, возможно это только Саске. Возможно, с другими всё иначе. Возможно, Кезуки вообще не затрагивает тот факт, что в день похорон его матери такая прекрасная погода. Возможно, он её даже не замечает.

Такие мысли были в голове Учихи, стоявшего на кладбище рядом с племянником, окружённого толпой пришедших отдать последние почести и выразить соболезнования. Быть может, это бессердечно, находиться на похоронах и размышлять о влиянии погоды на чувства, при этом всё больше вспоминая и анализируя собственную судьбу. Но он не мог скорбеть и страдать из-за смерти Медоки, поскольку почти не знал её и ни на секунду не был к ней привязан. Он мог только сочувствовать маленькому Кезуки, но сочувствие ему, оказавшемуся в ситуации, которую Саске когда-то пережил сам, невольно заставляло его думать о происходящем через призму своего прошлого.

Вырвав себя из воспоминаний, Саске посмотрел на Кезуки. Он не плакал. И это беспокоило Учиху больше всего. Вчера это можно было объяснить последствием истерики и апатией, но сегодня… Это не было нормально. Мальчик не плакал, но был страшно бледным. Закусив губу, он смотрел на обряд полными отчаяния и немой мольбы глазами. Его ладошка, судорожно сжимая руку Саске, была ледяной и дрожала.

Камень с высеченным именем. Вот всё, что остаётся после смерти человека у его близких. Место, куда можно прийти, вспомнить покойного. Можно даже поговорить, если удастся убедить самого себя, что тебя слышат. Новая могильная плита появилась на кладбище, и на неё стали класть цветы и курения. После всеобщей молчаливой молитвы, Саске развернулся и потянул Кезуки за собой. Больше здесь делать нечего. Мальчик не сопротивлялся, покорно позволяя уводить себя с кладбища.

Дом встретил их непривычной тишиной и пустотой. Пальцы Кезуки выскользнули из ладони Учихи, и мальчик, по привычке, машинально разувшись, сразу же ушёл в свою комнату.

Саске не стал его тревожить и прошёл в гостиную. Настало время подумать о том, что ему делать дальше. Его миссия в этой деревне завершена, банду он ликвидировал, первую помощь разорённой деревне организовал. Остальное возьмут на себя сами жители при помощи остающейся до поры до времени части отряда из Конохи. Саске тут больше не нужен. Медока похоронена, все дела, с этим связанные, улажены, документы оформлены. Ничто не мешает Учихе уйти уже сегодня, тем более, он и сам уже хотел домой. Вот только Кезуки… Саске боялся, что расставание с родным домом и деревней принесёт ему ещё одну психологическую травму. В конце концов здесь знакомые ему люди, дом, привычный жизненный уклад. В Конохе всё будет по другому — это большая деревня, особенно по сравнению с Деревней Озёр, можно сказать, столица страны Огня, где почти каждый прохожий — нинзя, и жизнь строится на их законах. Мальчику, три дня назад первый раз увидевшему шиноби, будет трудно приспособиться к этой жизни.

Но с другой стороны… Оставаться, пусть и на время, в доме, где всё напоминает о матери и её смерти — не лучший вариант.

Саске помнил, как сам, будучи маленьким мальчиком, часто приходил в свой опустевший дом. Быстро пробегая мимо затянувшейся паутиной кухни и той двери, за которой до сих пор можно было увидеть обведённые мелом силуэты родителей, он пробирался в свою комнату. Наспех протерев пыль, встряхнув одеяло и открыв окно, он придавал ей жилой вид, какой она когда-то имела. Тогда можно было лечь на кровать и, ощущая на лице лучи солнца, крепко закрыть глаза и представить, что той ночи никогда не было, что это всего лишь страшный сон. Саске представлял, что сейчас утро, скоро зайдёт мама и станет будить его в академию, а он пожалуется на кошмар. Мама улыбнётся, погладит его по голове, скажет, что всё хорошо, и позволит ему ещё чуть-чуть поваляться. А потом будет завтрак в кругу семьи, бенто в школу, «я ушёл», уроки, брат, забирающий его из академии, «мы дома»…

Если запретить себе думать о реальности, представить всё так ярко, как только способно воображение, то можно было, на одно хрупкое мгновение, поверить в это. Тогда Саске засыпал с улыбкой на лице, и ему снилось счастливое детство. Но… когда он просыпался, после этих красочных и тёплых сновидений, в промозглой, выстывшей комнате, в пустом доме, где вокруг ни единого звука, ни единого намёка на жизнь, то будто заново переживал потерю и, рыдая, убегал, обещая себе, что больше никогда не вернётся.

А потом приходил опять.

Саске не хотел, чтобы с Кезуки случилось что-то подобное. То, что постоянно напоминает о прошлом — заставляет жить в прошлом. А жизнь в прошлом рождает только страдания. И поэтому Саске решил забрать мальчика в Коноху. Конечно, резкая смена обстановки станет стрессом, но, возможно, этот стресс поможет ему отвлечься от боли.

Рицуха, добрая женщина, считавшая своим долгом заботиться о Кезуки, принесла им обед. И Саске был действительно благодарен ей, ибо сам не чувствуя голода, чуть не забыл о том, что мальчик сегодня наотрез отказался завтракать, и его нужно покормить.

Оставив, как и вчера, тарелку в комнате, Саске направился в резиденцию — он решил уйти завтра, и об этом надо было сообщить. Кроме того, остались ещё незначительные дела. Вернувшись через час, он с недовольством обнаружил, что мальчик съел от силы две ложки и по прежнему лежит, уставившись в потолок.

Уже начало смеркаться и, если Саске хотел уйти завтра до обеда, прежде чем в деревне начнётся ажиотаж, связанный с выборами нового правителя, то времени оставалось немного. Он сел на край кровати и осторожно коснулся плеча мальчика.

— Эй, — Кезуки не реагировал, — хватит, вставай. Тебе нужно собрать вещи.

— Зачем? — на грани слышимости прошептал он.

— Мы завтра уходим в Коноху.

Эта новость взволновала мальчика. Он сел, испуганно посмотрев на Учиху.

— В Коноху? — хрипло переспросил он, — но зачем?

Саске вздохнул. Этого следовало ожидать.

— С недавнего времени я являюсь твоим опекуном. Моя миссия закончена, поэтому я возвращаюсь домой. Ты пойдёшь со мной и будешь жить в Конохе.

Глаза мальчишки расширились, он медленно, умоляюще помотал головой.

— Н-нет, — прошептал Кезуки, — нет! — крикнул он, спрыгнув с кровати и отходя к стене, — я не уйду отсюда. Я никуда не пойду! Я… Здесь мой дом, здесь моя мама!

Саске нахмурился, наблюдая за мальчиком.

— Твоя мама умерла, — произнёс он.

— Я знаю! — отчаянно прокричал Кезуки, — Я знаю! Но она всё равно здесь, она недавно была здесь, она жила в этом доме! Я не уйду отсюда, я не уйду от неё.

— Кезуки… — начал Саске, насторожившись.

— Нет! — перебил его мальчик, — вы не понимаете! Мама — всё что у меня есть! Она лучшая на свете, она самая лучшая! Я не уйду от неё, я не брошу её, я не…

— Кезуки! — Саске повысил голос, поднявшись, — твоя мать — мертва, а ты — жив. Останешься ты тут или уйдёшь — ей уже всё равно. Если ты будешь думать о ней, как о живом человеке, если не отпустишь её, то тебе будет только хуже. Ты загонишь сам себя в ловушку и сойдёшь с ума. Повторяю — она мертва, и ты должен научиться жить без неё.

Эти слова сильно подействовали на Кезуки. Саске сказал то, о чём он не хотел думать, во что не хотел верить. И теперь, сказанное другим человеком, это стало реальностью. Реальностью, которую мальчику ещё слишком сложно было принять. Грудь сдавило, на глаза навернулись слёзы, губы задрожали, Кезуки резко сорвался с места и выбежал из комнаты. Через секунду хлопнула входная дверь.

Саске не стал его останавливать. Пускай. Он всё равно знает, где его искать. Тяжело вздохнув, Учиха сел на кровать, откинувшись на стену. Возможно, он переборщил. Кезуки ещё совсем ребёнок, переживающий первую в своей жизни трагедию, и с ним надо было по легче. Но с другой стороны, Саске удалось вывести мальчика из пугающей апатии. Пускай поплачет ещё раз, осознанно, а не от шока.

Наспех проглотив свой остывший обед, Саске пошёл в спальню Медоки, где на комоде лежали все документы. На дом, на опеку, свидетельство о смерти женщины, свидетельство о рождении Кезуки с прочерком в графе отца. Вроде всё тут. Саске открыл первый ящик, где хранились другие бумажки, бегло просмотрел их. Счета, чеки… ничего важного. Второй ящик был забит рецептами и пустыми упаковками из-под лекарств. А в третьем лежала резная шкатулка и альбом.

Альбом?

«Его фотографии».

Присев на корточки, Саске открыл потрёпанный картонный переплёт. Фотографии молодой Медоки, потом маленького Кезуки, младенец, первые шаги, дни рождения, праздники. Итачи здесь не было. Немного разочарованно Саске положил альбом на документы — его надо взять обязательно.

Шкатулка была с замком, но, видимо, там не было ничего ценного, поскольку ключ торчал из скважины, и открыть её не составило труда. Пара колец, цепочек и кулонов, браслет — ничего особенного. Внезапно Саске заметил белый уголок, на бархатной обивке крышки, торчащий, судя по всему, из потайного кармашка. Потянув за него, Саске вытащил две помятые фотокарточки. Те самые.

Поставив шкатулку рядом с альбомом, Учиха стал рассматривать фото. Как и говорила Медока, на одном Итачи смотрел в окно, а на другом улыбался в объектив. С распущенными волосами и в чуть мятой футболке он выглядел домашним и… почти счастливым. Сам Саске уже не помнил его таким.

«Брат… Неужели эта женщина заставила тебя так улыбаться? Или даже эта улыбка — ложь, призванная скрыть от постороннего человека ту боль, которую ты нёс всю свою жизнь?»

На снимках Итачи казался искренним, но, зная своего брата, Саске не мог сказать это наверняка.

Вернув фотографии на место, Саске нашёл на антресолях шкафа вместительную сумку и сложил туда альбом с документами и шкатулкой. Потом зашёл в комнату Кезуки и кинул туда же два комплекта одежды на смену. Оставшееся пространство он оставил мальчику, чтобы тот сам решил, какие дорогие ему вещи он хочет взять.

За окном уже угасал закат, пора было идти за Кезуки. Но у Саске оставалось ещё одно дело. Привести ребёнка в Коноху, не только никого не спросив, но даже не предупредив, было бы слишком неожиданно и неправильно. Поэтому, найдя на столе чистый лист и ручку, Саске написал пару абзацев и свернул лист в несколько раз.

Захватив с собой плащ, он вышел из дома и сразу призвал ястреба, к лапе которого тщательно прикрепил письмо.

— Домой, к Сакуре, — ястреб кивнул и поднялся в ночное небо.

После жаркого и душного дня Деревню Озёр укрыла прохладная ночь. Погода была замечательной, дул свежий ветерок, пели свои ночные песни птицы, а небо сверкало звёздами — в общем, всё располагало к неспешной и приятной прогулке.

Но Саске было далеко не до прогулок. Он двигался с определённой целью, и он знал куда идти. Кладбище встретило его глубокой тишиной, даже птиц не было слышно. Но по мере продвижения вдоль ровных рядов могильных плит к одной, самой новой, до Саске стали отчётливо доноситься сдавленные всхлипы. Они разрезали тишину, разрушая обманчивое спокойствие этого места, напоминая о его предназначении.

Кезуки лежал рядом с могилой матери и плакал, обняв себя за колени. Заслышав шаги Саске, он затих.

— Уходите, — дрожащим голосом сказал он.

Учиха подошёл ближе.

— Уходите! — теперь голос звучал громче, в нём зазвенели слёзы, — оставьте меня! Я всё равно никуда не пойду.

Вздохнув, Саске сел рядом с мальчиком.

— Боюсь, у тебя нет выбора, — в ответ лишь молчание. Уткнувшись лицом в коленки, стискивая в пальцах края штанов, Кезуки едва сдерживал рвущиеся наружу рыдания. От разрывающих изнутри эмоций его сильно трясло.

Учиха прикрыл глаза. Он плохо умел успокаивать людей, гораздо лучше с этой задачей справлялись Наруто или Сакура. Даже Какаши знал некоторые приёмы, умел подбирать нужные слова. Но всё-таки новая семейная жизнь кое-чему научила Саске и, кроме того, в данной ситуации у него было преимущество — он по своему опыту знал, что испытывает Кезуки и что ему сейчас требуется.

Протянув руки, он поднял уже продрогшего мальчика с земли и притянул его к себе. Кезуки вздрогнул и попытался вырваться.

— Пустите! — сдавленно крикнул он, — пустите же!

Он начал брыкаться сильнее, но Саске лишь крепче прижимал его к себе до тех пор, пока сдерживаемые мальчиком рыдания не вырвались наружу. Разревевшись в голос, Кезуки перестал отталкивать от себя Учиху и наоборот невольно вцепился в него, ища поддержку и утешение.

Саске не думал, что мальчик в таком состоянии способен что-либо услышать и понять, поэтому он молча обнимал его, позволяя уткнуться в своё плечо и выплакать всё, что накопилось за эти два дня. Лучшее, что он мог сейчас сделать.

Через несколько минут мальчик стал успокаиваться и вскоре, судорожно вздохнув, затих, обмякнув в руках Учихи. Саске наклонил к нему голову, убирая с мокрого от слёз лица непослушные пряди волос.

— Полегчало? — тихо спросил он.

Кезуки неопределённо дёрнул головой. Потом, осознав, где находится, предпринял попытку выскользнуть из объятий, но Саске не дал ему этого сделать. Мальчик замер, растерянно смотря куда-то в сторону. Учиха, взявшись сильными пальцами за подбородок, повернул его лицо к себе, всматриваясь в блестящие глаза и вытирая ладонью дорожки слёз.

— Послушай внимательно, что я скажу. Болезнь зашла слишком далеко, и твоя мать знала, что умрёт. Давно знала. — заметив шокированный взгляд Кезуки, Саске добавил, — она скрывала это от тебя, потому что не хотела, чтобы ты страдал и переживал раньше времени. Она… боялась умирать. Не только потому, что причинит тебе боль, но ещё потому, что оставит тебя одного. А быть одному в этом мире, тем более после такой потери нелегко. Очень нелегко, не все это выдерживают. Она говорила мне, что тебе будет тяжело в детском доме, и я думаю, ты сам это понимаешь. Поэтому в тот день, когда мы разговаривали, твоя мать попросила меня позаботиться о тебе после её смерти. И я обещал ей.

— Я не хочу отсюда уходить, — прошептал Кезуки.

Саске вздохнул. Упрямый.

— Оставаться тебе здесь всё равно, что человеку, потерявшему руку, носить её с собой. — мальчик вздрогнул. — Знаю, это грубое и неприятное сравнение, но оно довольно точное. Ты не сможешь вернуть свою мать. Всё, что тебе остаётся, это смириться с потерей. Другие пути ведут в тупик. Но продолжая жить здесь, ты будешь постоянно думать о ней и постоянно испытывать боль. И поверь, ничего хорошего из этого не выйдет.

Кезуки молчал, смотря на могилу Медоки, и Саске не торопил его. Вдали слышалось пенье птиц, но здесь, на кладбище, было тихо, и эта тишина не давила. Ночь полностью вступила в свои права, небо усыпали узоры летних звёзд. Подул холодный ветер и Саске накинул плащ на съёжившегося от холода мальчика. К удивлению, Кезуки не стал сопротивляться. Сжав в кулаке ткань плаща, он наконец сказал подрагивающим голосом:

— Вы не понимаете. Вы не знаете, что я чувствую. Я…

— Боюсь я знаю это гораздо лучше тебя, малыш. — перебил его Саске. — Мои родители были убиты, когда я был немногим старше тебя. А через десять лет у меня на глазах умер брат, твой отец. И хотя тогда последствия были гораздо тяжелее, я, пусть и не без помощи, смог пережить это. — Кезуки поджал губы, будто хотел сказать что-то, но не решился. — Я знаю, о чём ты думаешь. — на этих словах мальчик вскинул голову, — ты думаешь, что если перестанешь испытывать боль от потери матери, то предашь её. Я прав?

Кезуки вновь опустил голову.

— Да, — одними губами ответил он.

— Я в доме сказал тебе, что мёртвым уже всё равно. Прости, я не должен был так говорить. На самом деле никто не знает, правда ли это. Но если им действительно не всё равно, если они наблюдают за нами, то видя, как мы страдаем, они будут страдать сами. А ведь они заслужили покой. Так что твоя мать будет только рада, если ты сумеешь справиться с этой болью. Больше того, она будет тобой гордиться. Именно поэтому я забираю тебя в Коноху. Хорошо?

Кезуки понадобилось время, чтобы обдумать слова Саске. Он переводил взгляд с него на могилу, прикусывая нижнюю губу и теребя воротник плаща, прежде чем ответил:

— Хорошо.

От Саске не ускользнули нотки обречённости в его голосе.

— Ты же не думаешь, что мы уходим навсегда? Мы будем возвращаться сюда, будем навещать эту могилу. Не очень часто, конечно, но будем. Твой дом останется твоим, и если ты после совершеннолетия захочешь жить здесь, никто не сможет помешать тебе.

— Правда? — по глазам мальчика можно было понять, что он на самом деле считал, что никогда больше не вернётся сюда.

— Разумеется. А теперь нам пора домой — тебе надо выспаться перед дорогой. — плотнее укутав его в плащ, Саске взял несопротивляющегося мальчика на руки, поднимаясь.

Когда они дошли, Кезуки уже клевал носом. Заставив его, полусонного, умыться перед сном, Саске уложил мальчика в постель. Засыпая, Кезуки пробормотал:

— Саске-сан, а мама действительно сейчас на небесах, да?

Саске вздохнул, поправив одеяло.

— Так говорят, но никто точно не знает. В любом случае, она всегда будет с тобой.

— Почему? — Учиха неожиданно улыбнулся.

— Потому что она любила тебя, и всегда будет любить.

Кезуки нахмурился.

— Но… я не понимаю…

— Поймёшь со временем. — Саске наклонился к мальчику и коснулся губами его лба, — а теперь спи.