Вакуум (джен)

Они сидят на полу в гостиной, на мягком ковре, друг напротив друга, близко, соприкасаясь коленями. Они и смотрят друг на друга с выражением одинаковым — мягкая ласка и усталость. Они так отвыкли говорить о важном, что сейчас едва ли слова находят: раньше строили всё на ощущениях, и потому теперь теряются, но говорить надо, если они хотят остаться чем-то целым. Юко не отводит глаза. Её слова становятся первыми.

— Мамы и папы больше нет.

У Сугу дёргается уголок рта.

— Это моя вина. — Черты его лица обостряются ещё больше, выражаясь в каждом слоге болью. — Я позволил вам тогда уехать.

— Нет, братик, — Юко качает головой, хотя её глаза грустны. Она всё ещё учится держаться. Она не может пока что быть в этом идеалом. И вот не спрятать эту гложущую тоску — пока что не спрятать. — Это я ныла, чтобы мы поехали.

— Ты была ребёнком.

— Была.

— Мы все были детьми.

— Я больше не ребёнок. — У неё такое выражение лица, словно она сейчас заплачет, но она вымучивает улыбку, слабую и отчаянно-нежную. — Мне больше это не нужно.

Она больше никогда не будет ныть. Она забудет о себе. Она не станет вспоминать то, что должно остаться светлым и не нужно для поддержания образа. Что угодно — она готова смириться с любым ограничением, чтобы брату больше не пришлось страдать. Чтобы люди вокруг неё не погибали и не печалились. Юко больше не будет себя жалеть.

— Мы должны держаться. — Брат вздыхает. Он совсем худой. — Я боюсь потерять ещё и тебя.

Сугу будет тратить сколько угодно времени и сил, если это позволит встать ей на ноги. Пусть она будет в порядке, пусть учится, живёт полной жизнью — даже если полная уже не получится. Пусть радуется, дружит, занимается любимым делом. Пусть хотя бы сестрёнка будет счастлива, чтобы больше не было в её глазах той мертвенной пустоты. Сейчас Сугу готов всё, что можно, отдать, лишь бы это стало навек истиной.

— Ты меня не потеряешь. — Сестра протягивает ему подрагивающую руку, и он принимает её ладошку. Она кажется маленькой и милой, она хрупкая, но сейчас как будто старше. — Обещаю. И ты обещай, что не растворишься в серости.

Он не знает, насколько пустынен его оттенок.

— Обещаю.

Сейчас они говорят правду или всё-таки лгут?

Секунды времени дают обратный отсчёт.

*

Две тысячи девятнадцать.

— Серёж! — Дыхание встаёт поперёк горла, но она всё ещё царапает пальцами камни, пытаясь высвободить заваленный силуэт. Кровь стекает по обломкам. Её качает из стороны в сторону, от разрывающей боли едва получается держаться. Потолок бьёт по вискам. Голос глушится пылью. — Сугу!..

Вытащить его получается с трудом. Когда получается — дрожа, давясь рыданиями, к груди ухом прижиматься, к раздробленным рёбрам, к перебитым ключицам, к раздавленным ударами обломков костям. Юко прижимается щекой, пульс щупает на исцарапанном запястье.

Сердце её замирает, вслушиваясь с нею вместе. В пыльном воздухе витает запах крови. Юко вслушивается в тихие биения, и с томящим ужасом они становятся всё тише.

— Брат…

И замирают совсем.