Китайские встречи (джен)

Совы. Ну вот откуда тут совы? Просыпаясь ли, а скорее просто выныривая из очередного краткого, мутного, муторного сна, приносящего больше усталость, чем отдохновение, я не могу понять в первый миг: только что услышанный звук — это еще часть сна или реальность? Или просто бред перенапряженного мозга? Вот опять, и так каждую ночь, вернее, совсем уже почти под утро, гулкий, чуть приглушенный звук — так обычно ухают почтовые совы. Сокрушенно и немного устало, как будто летели издалека... Что ж, поздравляю, Поттер, у вас начались слуховые галлюцинации. И отчаявшись уже уснуть, постепенно встаю и зажигаю свет в большой и холодной квартире.

По вечерам здесь на каменном полу кухне выступают капли. Черт знает, что это: роса ли, конденсат. Местные говорят значительно: влажность воздуха. И советуют потерпеть. У них тут вообще на все один совет: потерпите. Зимой дикий, пронизывающий до костей холод, лютые сквозняки, отмерзающие кончики пальцев, летом — невыносимая жара, душный раскаленный воздух как будто вообще не хочет проникать в легкие.

С другой стороны, наверное, если уж выбирать жизнь среди маглов, то именно тут, в Китае — легче всего... Для китайцев любой иностранец такой странный, что, пожалуй, можно колдовать в открытую; они решат, что у всех белых так принято... По большей части они просто стараются не смотреть на тебя. Или же, наоборот, смотрят все сразу, а ведь кажется, в этом и есть самый главный секрет: если хочешь что-то спрятать — поставь на самое видное место. Вот и тут так — все на тебя смотрят и совершенно ничего не видят. Можно даже привычки не менять, и волосы палочкой высушивать, и штаны заклинанием штопать посреди бела дня на улице — они не заметят. Потому как для них необычайно удивителен даже сам факт того, что ты дышишь.

Ну, и еще одно преимущество — здесь все настолько резко другое, что ничто не напоминает ни волшебный мир, ни даже Дурслей; вообще, кажется порой, что вся Англия мне просто померещилась, и только иногда бывают сны... А потом всплывают воспоминания и подробности.

Господи, если бы можно было выбирать сны! Например, иногда я лежу и, силясь уснуть, представляю себе ярко-ярко: вот снится мне огромный, черный, прикованный к скале дракон. Ночь от ночи мы встречаемся в моих снах и постепенно начинаем разговаривать, привыкать друг к другу; а потом я бы непременно понял, кто он на самом деле, и узнал бы, конечно, как его спасти, и пришел бы к нему на край света. Ну и спас бы, конечно, и мы бы жили долго и счастливо.

Или еще вот, например, мне мог бы сниться ворон. Большой черный ворон в тесной грязной клетке, и долгий темный коридор; а потом я бы уже наяву нашел бы и коридор, и клетку, а ворон и вправду оказался бы живым Снейпом. И я бы его спасал. И мы бы ругались сначала, а потом все равно жили бы долго и счастливо. Но ничего такого, к сожалению, мне не снится.

Почти каждую ночь, стоит только уснуть, я чувствую запах крови и вижу во сне тьму, тьму... Ну и иногда еще почему-то хижину, и снова и снова слышу сдавленный полухрип-полуприказ: «Собери...»

Наверное, это потому, что могилы нет и даже прийти постоять негде — так, как можно прийти к Люпину, Тонкс, Фреду, Колину. Могильная плита, солидный камень, чахлая трава у заборчика, запах земли. Это дает какую-то точку успокоения, когда знаешь, где теперь можешь их всех найти. Если в таких вопросах вообще может быть успокоение.

Но вот в этом конкретном случае успокоением не пахнет вообще. Сколько уж лет прошло — и до сих пор не можешь себе простить, что ушел тогда, даже не убедившись до конца в смерти, поверив на глазок. В конце концов, кто же будет переживать из-за мерзкого ублюдка, и даже после воспоминаний, после того, как узнал правду, думал-то только о себе. Конечно, хоть и не каждый день узнаешь, что должен умереть — вот прямо сейчас, — но все же: уже вернувшись с вокзала, уже выиграв битву — черт, как же и вправду я мог просто забыть и не прийти, не послать кого-то в ту хижину хотя бы под утро...

Конечно, было много всего другого, но... тот, кто оставался в хижине, он-то не забывал... никогда. Тихой тенью всегда был в твоей жизни, спасая, укрывая, храня...

И проснувшись еще до рассвета, мучительно вглядываясь в темноту, пытаясь сориентироваться в пространстве, вытащив себя за уши из очередного кошмара, все шепчешь и шепчешь себе: «Все прошло, все позади». И холодно думаешь про себя: «Уже поздно, безнадежно поздно».

И вот тогда-то и начинают всплывать разные мучительные подробности. Следы на коже, такие маленькие шрамы в виде звездочек. Когда еще работал в Аврорате и присутствовал на допросах, Мальсибер все тыкал в лицо этим шрамом, давил на жалость, рассказывая, показывая воспоминания: это следы от особого проклятия Волдеморта, наказание провинившегося, дикая огненная боль, пронизывающая все тело, раскаленный гвоздь, входящий в живую плоть снова и снова. В то же время боль не настолько всеобъемлющая, чтобы потерять рассудок или даже сознание. И, да, кажется, прочувствовав в воспоминаниях всю глубину ощущений жертвы, и авроры начинали проникаться тяготами жизни Пожирателя. А я вдруг вспомнил, отчетливо так, ясно, тогда, на пятом курсе, во время злополучных уроков Оклюменции, когда Снейп выдернул меня из Омута памяти и в ярости схватил за шкирку, рукав профессорской мантии немного приподнялся, и видна была целая серия таких вот звездочек. Помню, еще подумал тогда отстраненно: надо же, оспа, что ли, у него была? И так не красавец.

А это было вот что. И не один след, как у Мальсибера, а много, длинная такая цепочка, теряющаяся в глубине рукава. Очевидно, он всегда их скрывал. Эта наглухо застегнутая мантия, слабая защита от боли, только от чужих глаз... Знал ли Дамблдор подробности о той цене, которую платил его шпион? Наверняка догадывался, но в детали не вникал, кажется, это была ненужная правда.

Не к месту вспомнился вдруг разговор с портретом. Как начинающий аврор и участник войны, я обязан был тогда не только присутствовать на некоторых допросах, но и просматривать воспоминания о собраниях Пожирателей. Вообще-то предполагалось, что я должен выискивать в толпе новые лица, сопоставлять с уже имеющимися данными, я и старался, но меня всегда выбивала из равновесия одна фигура: Снейп. Его невозможно было перепутать ни с кем, даже когда он был в маске. Летящая, хищная грация походки, решительность и абсолютное спокойствие, когда он выходил в круг, как будто не знал, что его ждет, а потом молча корчился от боли на полу во время очередного наказания. Как-то раз, после такого вот воспоминания, я не выдержал и, аппарировав прямо из Аврората к воротам Хогвардса, за пару минут преодолев растояние от них до кабинета директора, влетел и, глядя прямо на портрет — хорошо, что Маггонагалл не было на месте — заорал с порога: «Какого черта вы его туда посылали? Снова и снова? Вы знали, что с ним там делали? Вы хоть что-нибудь о нем знали вообще?»

А Дамблдор, слегка поморщившись, однако поняв сразу, о ком идет речь, тихо сказал: «Ну, Гарри, он ведь сам выбрал свою дорогу. Он же сам к ним присоединился. Человек всегда волен выбирать. Тебя же, например, никто не посылал туда на собрания. Ни тебя, ни Люпина».

И вот в этот момент стекла кабинета лопнули с громким звоном, а я просто вышел из комнаты, побоявшись, что следом за стеклами полетят к чертям стены, посыпятся камни. Хогвартс только-только восстановили после той битвы, ни к чему здесь лишние разрушения. Как во сне шел я тогда по коридорам, и волнами накатывало абсолютное бессилие. Сколько раз уже сталкивался с этой глухой стеной: «Однажды предатель — всегда предатель».

Интересно, куда ж ему было идти после школы, неужто ж в Орден, в объятья ухмыляющихся Поттера и Блека, только и готовящих очередную пакость? Да кто бы его принял туда, слизеринцы же у нас автоматически считались, да и считаются до сих пор, темными магами... Насколько помнится, за всю историю Ордена, особенно в ту, первую войну, в его рядах не было ни одного представителя змеиного факультета, по крайней мере, среди активных его членов, а если и находился кто сочувствующий — сколько подозрений и недоверия ему приходилось хлебать от новообретенных соратников?! Да была ли хоть капля уважения по отношению к слизеринцам со стороны орденцев? Дамблдора? Единственными друзьями Снейпа были слизеринцы, Малфой, например. Так что он просто остался с людьми, которым был не безразличен. Что ж тут странного?

Как будто у него вообще был выбор. У мальчишки, только что окончившего школу, оставшегося без родителей, практически без средств, всю дорогу, в общем-то, презираемого этой самой светлой стороной, брошенного и преданного моей легкомысленной матерью, преследуемого Мародерами. И тут я очень хорошо представлял, как бы взъярился сейчас на меня этот мальчишка. Жалеть Северуса Снейпа! Да упаси бог.

Вот черт. Ночь уже почти прошла. На работу надо явиться рано. Тут все встают рано, в этом крикливом холодном Китае.

Иногда я зажмуриваюсь и с удивлением и даже каким-то ужасом думаю: «Господи! Что я-то тут делаю?»

Надежда и оплот магического мира, спаситель человечества ждет разрешения на работу в китайской муниципальной конторе. Конечно, учитывая мой паспорт — британец, черт же возьми, самый что ни на есть носитель языка, — работу преподавателя английского я всегда получаю легко. И, несмотря на то, что еще в Хогвартсе начинал преподавательскую карьеру, благодаря Гермионе и ее Армии Дамблдора, но разве это предел моих мечтаний? Разве это было то, на что я мог бы рассчитывать?

После окончания войны все двери были открыты, любое, самое фантастическое желание могло легко и немедленно осуществиться, любая карьера стала бы реальной, да что там — захоти я, вероятно, и пост министра был бы не так уж и недостижим... Во всяком случае, почётная должность в министерстве была у меня в кармане…

Не это ли отвращало? Убивало всякое желание что-то делать вообще. Зачем, если что бы ты ни сделал, они увидят только проявление великого и могучего, «поступки и мысли героя», как выразился однажды «Пророк»...

Не из-за этого ли я сбежал? Кажется, именно так Рон и назвал мои действия: «Кишка тонка — струсил не оправдать надежд людей...» Ну, пусть думают так, им так легче — у знаменитого Поттера кишка оказалась тонка на тяжкий, постепенный каждодневный труд, господи, как же на самом деле мне уже давно плевать на то, что все они думают.

Ничто уже практически не волнует. Ничто, кроме мучительной, ставшей практически навязчивой мысли о том, куда же делось тело... Кто взял? Пожиратели? И тут же передергивает от мысли — для чего, и новая волна боли — даже мертвого его некому было защитить... Или выскакивала спасительная мысль — яд Нагайны оказался до того сильный, что растворил само тело?

«Не говори ерунды», — как будто слышался ворчливый голос Гермионы, даже практически ощущался ее мягкий подзатыльник.

Господи, если бы я и вправду мог творить чудеса, я хотел бы, чтобы он превратился в черного сокола и улетел, и случайные эльфы сохранили бы в памяти неясную темную фигуру и взмахи огромных крыльев. Или хотя бы в феникса, да хоть в черта, только бы он выбрался бы из той хижины живой. Живой…

Если уж продолжать список невозможных, но самых заветных желаний, как бы я хотел на самом деле, чтобы он оказался анимагом и там, в хижине, обернулся бы серебристой лисицей или черной худущей кошкой, ну, или летучей мышью, на худой конец. И выбрался оттуда, живой. Просто живой. Но я зря тешу себя призрачной надеждой, да?! В нашем мире в чудеса верят только маглы.

И все же, наверное, едва ли не так же сильно, как его смерть, меня убивала какая-то абсолютная, черная несправедливость. Наверное, я и ушел-то из-за этой глухой стены, о которую бился несколько лет подряд. Мне казалось, что самое простое и самое малое, что мы можем сделать, это Орден Мерлина первой степени, хотя бы посмертно. Но, нет, это оказалось практически непреодолимым препятствием. Помню, как суровел, темнел взгляд министра Кингсли. «Видишь ли, Гарри, в жизни не так много героев. Все довольно сложно. Мы не можем верить ему до конца. Тьма никогда не проходит бесследно».

Помню, как становились скованными и неживыми ребята, когда заходила об этом речь. Так и хотелось крикнуть: «Эй, вы чего? Да где бы вы мы все были, если бы не он? Сколько студентов осталось бы в последний год в Хогвартсе живыми и не покалеченными? Сколько бы продержался Орден? Как долго мы с Роном и Гермионой носились бы по лесам, с хоркруксом на шее и без малейших идей о том, как от него избавиться?»

Единственное, чего я смог тогда добиться, это снятия обвинений. И только. Я тогда отчетливо так иногда представлял себе в красках, что вот останься он жив, и не миновать бы ему ни суда, ни Азкабана, и хоть дементоров там больше и нет, а все же условия не сахар, тем более что охранники, да и лично министр много чего имели ему предъявить. И его обрили бы наголо и кандалы бы, наверное, надели, и вряд ли он вышел бы полностью целый, ну там, со всеми зубами и без сломанного носа, ребер, пальцев. Черт, а потом, спустя сколько то лет, когда он бы уже все-таки вышел — наверняка было бы и поражение в правах, и запрет на колдовство. Поэтому для меня просто идеей фикс какой-то стало хотя бы снятие обвинений, хотя бы посмертно... В сущности, это так немного, но хотя бы это.

Опять вспомнилось вдруг так отчетливо: собрание Ордена, Снейп чуть опоздал, вошел как всегда стремительно, бледный как мел, но летящий и решительный, будто тигр в броске. Вошел, кивнул и сел подальше от света. Рассказал что-то, холодно, без эмоций, когда Дамблдор предоставил ему слово, а Сириус, он был тогда еще жив, опять завелся. Он всегда заводился от Снейповского спокойствия, как будто холодной водой на раскаленную сковородку плеснешь. «Да что вы все слушаете этого Пожирателя? Он же убийца, вон у него же руки в крови!»

Все взгляды обратились на худую напряженную фигуру; и правда, бросилось вдруг в глаза: кожа под рукавом запачкана чем-то красным.

«Сириус, не надо строить догадки», — примирительно пробормотал Дамбладор. Снейп только втянул руку глубже в рукав, скрывая неясный красноватый след, презрительно сморщился, а спустя какое-то время и глядя на одного только Дамблдора, холодно полуспросил: «Я могу уже идти?»

«Конечно, Северус, конечно», — засуетится директор, и Снейп стремительно встал и вышел, и в его неизменной струящейся, такой легкой походке была заметна вдруг какая-то напряженность, скованность, я помню, еще подумал тогда: «Неужели совесть проснулась?»

А потом, уже после битвы, я просматривал воспоминания Пожирателей и увидел, как на одном из собраний Снейп не смог предоставить всей нужной Волдеморту информации об Ордене, обо мне, и хозяин разрешил Белле поупражняться в режущих на живом объекте. И я вдруг сопоставил дату этого собрания и того, в Ордене, и понял, что это было в один и тот же день.

И тут же вспомнил — отчетливо так, до боли ясно: когда Снейп тогда заходил в комнату, он же опоздал, все смотрели на него, и я хорошо видел его руки, белые и тонкие, длинные пальцы слегка сжаты — так вот, его руки были чисты, на них не было никакой крови сначала. Как я мог быть таким слепым тогда? Вот она, сила предубеждения: как легко было тогда принять его собственную кровь за свидетельство мучений невинных младенцев. Потому что это укладывалось в концепцию, да?

Этот случай долго не давал мне покоя, и я попросил Крейчера показать мне воспоминания того дня, и лучше бы я этого не делал, потому что увидел, как Снейп, уже выйдя с собрания, почти сразу за дверью черного хода побледнел вдруг и, закусив до крови губу, тихо сполз по стенке, а рукав его мантии темнел, набухая. А потом он неловко так, неуклюже, левой рукой шарил во внутреннем кармане, доставая пузырек: там, должно было быть, наверное, какое-то зелье, кроветворное, обезболивающее, что-то в этом духе наверняка, но его не было, и Снейп только поморщился и закрыл глаза, и просто сидел так, зажмурившись, несколько минут. Как же я потом проклинал себя за то, что попросил у Крейчера это воспоминание, за своё дурацкое любопытство, сгубившее кошку…

Этих минут мне не забыть никогда; я увидел то, что он никому видеть не разрешал, что всегда носил в себе, закрываясь маской холодного ублюдка. Я увидел вдруг слабость, боль, усталость, а еще — какое-то безумное отчаянье. Как будто он шел по лезвию ножа, а в конце пути плаха, но он не мог свернуть, нет никакой другой дороги, и с каждом шагом кровь все сильнее текла из босых ступней. В буквальном смысле. Я видел ясно, как она пропитывала его мантию, когда он сидел там, на заднем дворе особняка своего врага, привалясь к стене, стараясь найти в себе силы, чтобы уйти до того, как сюда высыпят и начнут обвинять, насмехаться те, ради которых он, собственно, и... Он еще пару минут сидел так неподвижно, стиснув зубы, все еще машинально сжимая пустой бесполезный пузырек длинными тонкими белыми почти пальцами, а потом решительно и побледнев еще больше, хотя, казалось бы, это уже предел, медленно встал и, слегка пошатываясь, аппарировал. Разве для него были когда-то хоть какие-то пределы?

Все, пора с воспоминаниями завязывать. Все равно уже ничего не вернешь. И ничего не исправишь. Надо уже и на уроки собираться. Служебный автобус домчит до университета. На уроках несколько заклинаний беспалочковой магии — что бы сказал Снейп? — опять буду применять простейшие заклинания тишины и неподвижности, хотя, пожалуй, моим китайским студентам скорее нужны заклинания концентрации и свободы, интересно, есть ли такие. Очень уж они у меня нерешительные и совершенно без всякой фантазии... Надо будет у Гермионы спросить. Если нет, пусть уж она постарается как-нибудь, изобретет... Эх, конечно, я знаю того, кто мог бы шутя изобрести десятки таких заклинаний, и изобрел бы наверняка не только это, да вот только он времени никогда не имел для себя, для экспериментов и зелий, потому как занят был вытаскиванием из основательного дерьма одного безголового шалопая и всего магического мира в придачу, преодолевая жесточайшее сопротивление со стороны спасаемых… Но, потерявши голову — что уж плакать по волосам…

Хм, неизменная умница моя Гермиона. Невыносимая всезнайка — ну вот почему опять к месту и совершенно не к месту я вспоминаю его слова, презрительно кривящиеся тонкие губы, взлетевшую бровь, черт, черт... Так вот, о чем это я, ах, да, Гермиона. Умница моя Гермиона застала меня врасплох, сшибла с ног, раскусила, потрясла...

В конце очередного скучного бессобытийного рабочего дня молодого сотрудника — я притащился к ним домой сразу из Аврората, опять на взводе после просмотра милых воспоминаниях о собраниях Пожирателей, перед глазами — осязаемо почти — худая фигура в острых углах, по-прежнему слегка ироничный, немного высокомерный даже полупоклон с колен, когда он медленно вставал с пола после очередного Круцио. Он не кричал. Никогда не кричал. Это было, по-моему, очень глупо, это распаляло сумасшедшего хозяина все больше и больше, но он все равно упрямо сжимал зубы, текла за воротник струйка крови из прокушенной губы, а он не издавал ни звука, как будто в этом упрямом достоинстве было его последнее прибежище. Собратья смеялись над ним за это, хотя втайне и восхищались, а восхищаясь, ненавидели.

Не помню уже, что я нес, тоска и боль, обида на судьбу-злодейку и несправедливость мира; и вот где-то на середине фразы Гермиона вдруг оборвала меня и, внимательно заглядывая мне в глаза, спросила:

— Гарри, ты знаешь, как это называется?

Я чуть не поперхнулся и замер в замешательстве, подбирая наиболее цензурно приемлемый вариант того, как это может называться. Словно услышав невысказанные мысли, Гермиона даже покраснела слегка, глаза на секунду опустила, а потом добавила быстро:

— Нет, Гарри, совсем не так. Это называется несчастная любовь.

И тут меня как громом поразило, острый такой нож вонзился под ребро, и я вдруг понял, что же я к нему испытываю. Как камень на шею или камень с души. Да, черт, именно так и есть: несчастная неразделенная любовь, к тому же объект страсти умер уж энное время тому назад. И не вернуть. Сами же, дураки, все хроновороты разбили. И тут меня опять накрыло — судьба-то, сволочь, любит злые шутки: моя мать посмеялась над его любовью и бросила, если не предала его, и он потом всю жизнь после её смерти с ума сходил от любви и вины, а теперь вот ее сын так же точно сжигаем любовью и виной по отношению к нему самому, и точно так же — невозвратно и непоправимо. Потому что он умер же. Умер.

Конечно, Гермиона могла бы начать меня уверять, что моя вина несопоставима с виной профессора. Он — двадцатилетний мальчишка — не подумав, передал информацию не в те руки, а я бросил человека умирать и не вспомнил о нем даже спустя несколько часов, хотя уже прекрасно знал, что этот человек умер за меня. И умирал неоднократно много лет подряд. Я же не только за тот раз перед ним виноват, а за многие многие разы до этого, когда оскорблял, когда орал, не доверял, ненавидел... как последний осел проклинал, не удосуживаясь хотя бы немного подумать, просто сделать немного усилий... Моя великодушная Гермиона ни разу не упрекнула меня, а ведь так легко могла бы сказать: «А я вам говорила...»

В общем, ирония судьбы; это было бы даже смешно, если бы были силы смеяться. И безуспешно пытаясь сам себя обнять за плечи, согреть и поддержать — вот опять такой до боли знакомый жест: скрещенные руки на груди, тонкие, худые, такие хрупкие и такие сильные, неумолимые и бесстрашные, покрытые шрамами и ожогами и... — так вот я тогда, спасибо Гермионе, отчетливо так, рельефно понял, какой бы ложью могла стать моя жизнь: доблестный аврор Поттер, рыжеволосая любящая и всепонимающая жена, двое сынишек, Джеймс и Альбус Северус — как будто я мог когда-нибудь поставить вместе эти два имени, да еще в таком порядке! — и тихий стыдливый шепот на ухо сыну: «Самый отважный человек из всех, кого я знаю» — шепотом, на ухо, в его одиннадцать лет. Так до конца даже от себя самого стыдливо скрывая эту тайну, эту правду — о войне, о себе, о том, кому мы все на самом деле обязаны, о том, чего это ему стоило, о том, что всё это стоит на самом деле мне... Спасибо тебе, подруга. По крайней мере, я теперь буду честен с собой. К черту семью и общественные устои.

И в конце первого года работы я бросил Аврорат. Наверное, последней каплей стала работа с подозреваемыми — детишки Пожирателей так развлекались — рисовали на стенах метку и призывы к убийству маглов. Рисовали кровью, как потом выяснилось, куриной, на допросах бледнели, высокомерно молчали, принимая вид оскорбленных и непонятых романтиков.

И вот когда я увидел колючие глаза мальчишки — им было то по пятнадцать-семнадцать лет — и появляющуюся упрямую складку в уголках разбитых губ, меня накрыло, и я понял, что молодой Снейп тоже вот так вот сидел в Аврорате, когда после первой магический осмелевшие представители порядка хватали всех подряд. И утверждали справедливость всеми доступными им — очень примитивными — способами. А на него, все еще, между прочим, мальчишку, чуть старше двадцати лет, бывшего шпиона и отчаявшегося человека, смотрели свысока, с ненавистью и презрением. Хотя, возможно, их отцы, или деды, или друзья спаслись именно благодаря этому угловатому мальчишке. Пока радетели светлой стороны сидели дома, утонув в бесконечных рассуждениях и переживаниях, он-то каждый день был на рейдах, делая, что возможно и чуть больше. Помню, когда я пересматривал его воспоминания, меня зацепила и никак не отпускала жестокость Дамблдора, с насмешкой спрашивающего: «Не может быть, чтобы вы переживали из-за одной смерти, сколько людей погибло у вас на глазах?» И его чуть удивленный ответ: «Только те, кого я не смог спасти». Так легко хранить белизну одежд, когда лишь раздаешь указания, так легко уже потом, после войны, судить и присуждать, когда сам-то благополучно отсиделся, не запачкался, потому что переждал…

А теперь я делал то же самое. Не вникая, не задумываясь, преисполнившись своей чистоты и непогрешимости, ломал кому-то жизнь… Меня прямо замутило от этой мысли, и я сразу пошел к Кингсли, положил заявление, и на долгие уговоры подождать, не принимать сгоряча необдуманных решений лишь кивал головой и обещал подумать.

Меня взяла к себе Макгонагалл. И я окунулся в работу, но, находясь в тех же стенах, невольно начинал представлять себе, а как же он. Ну, это ж стало моим персональным наваждением, да? И вот странно, доконал меня не его год директорства здесь, хотя, работая с воспоминаниями Пожирателей, я же насмотрелся вдосталь на то, как ему приходилось отвечать перед сиятельным хозяином за эти их доморощенные детские бунты, и я точно знал, что за каждую надпись он расплачивался своей кровью. А потом аппарировал к воротам и просто сидел под деревом, стремясь, видимо, хоть как-то унять головокружение, потому что знал, что если он упадет на территории Хогвартса, ему никто не придет на помощь. Еще и пнут лежачего, с удовольствием. Светлая сторона у нас никогда не брезговала подобным.

Нет, доконало меня другое… Вот понесла же меня нелегкая; как-то на вечеринке рождественской я не удержался, спросил профессора Макгонагалл: «Ну, хорошо, мы, дети, юнцы зеленые, всегда смотрящие больше на внешность, на дым вокруг, но вы-то, старые матерые зубры, как же вы не заметили тогда очевидного: замок же его принял, и кабинет директорский открылся, и чары подчинялись. Вы же не могли этого не заметить? Или вы и вправду думали, что он настолько силен, что задурил сам Хогвардс? Что же тогда мешало ему передать всю эту мощь своему господину?»

Должно быть, я сильно напился тогда, потому что так вот именно и спросил. Смутно знакомая усмешка кривила губы, а в груди разливалась горечь, полыхала боль, так хотелось найти еще виновных в его смерти, еще таких же слепых и бездушных, а директор тогда только хмыкнула в ответ. «Ну видишь ли, Гарри, он всегда был сволочью. Еще в школе когда учился. Темная магия сильна и многообразна. Я бы не стала так все однозначно трактовать, знаешь ли...»

И тут на меня вдруг свалилось понимание, еще один кусочек правды совсем уже о другом времени. Ну, вот, действительно, я как-то раньше совсем об этом не задумывался: ну вот она сама, декан Гриффиндора, неужели так-таки ничего не знала о Мародерах? Неужели не могла остановить? Или проще этого было не делать? Это ж так хорошо укладывалось в систему, да? Так легко ложилось на привычную картину мира, к чему нам вникать в подробности: когда четверо на одного, и выводы не в пользу ведущего факультета, не проще ли для всех просто сделать вид, что он сам во всем виноват? Сам нарывается, сам провоцирует, мстить смеет, ублюдок. И вообще, он темный маг с подленькой душонкой, так что наши ребята правильно все делают, в темном коридоре подкарауливая, выстреливая парализующим из-за угла, а потом наваливаясь четверо на одного, или по-простому, без затей: двое бьют, двое руки выворачивают, потом они меняются, потом отдыхают немного, и забава начинается вновь. А чего его защищать, он же сволочь.

Конечно, мне не надо было тогда домовика спрашивать. Но я же Поттер, как всегда, влез, очертя голову. Полный идиот как был, так и остался, я согласен…

Этот домовик приходил ко мне убирать. На вид такой степенный и осанистый, как дворецкий в старинном магловском графстве. Ну, вот я возьми да и спроси его: а ты помнишь прошлого директора? У меня тогда сердце замерло, а вдруг он не поймет вопрос, начнет про Дамблдора рассказывать. Но домовик все понял правильно. (Оставляет ли это ещё какие-то сомнения в том, насколько были темны магия и намерения этого прошлого директора?) Домовик прищурился тогда чуть ли не с презрением и ответил почти с вызовом: «У нас хорошая память, сэр, а директорство Северуса Снейпа было относительно недавно. Хотите взглянуть?»

И, пожевав губами в задумчивости и взглянув на меня как-то безжалостно, он вытянул две сероватые нити. Я потом очень радовался, что, по крайней мере, мне хватило ума не смотреть их непосредственно в кабинете директора. Все-таки как бывший герой и надежда магического мира я пользовался некоторыми преимуществами и мог взять думосброс к себе.

Первое воспоминание было то самое, про дерево, где он сидит в ночи, вернувшись от безносого, и собирает по частям дыхание. Я предполагал, что так могло быть, но здесь очень ясно почувствовал степень одиночества, и даже не это, нет, а то, что это вот здесь был последний рубеж. Отступать некуда, и надеяться не на кого, только на себя, а сил уже немного, но их и не надолго должно хватить. И все закончится. И хочется уже не признания или простой человеческой благодарности, и даже не победы, а просто чтобы все уже закончилось. Но закончиться оно может только, когда все будет подведено к битве, когда у безносого шанса не останется, потому что таковы обязательства, собственно, это то, что еще держит, и потому пара-тройка судорожных вздохов, и ледяное спокойствие восстановлено, и медленно и прихрамывая, но он снова идет в свой замок, продолжать эту чёртову битву. Потому что больше-то вот и некому. Не время еще умирать.

И не успев до конца скинуть с себя холод и отчаянье той ночи, я погрузился в другое воспоминание; оно было намного светлее, в смысле, там не ночь, а день, но все какое-то поблекшее, как на старой фотографии, и мне тогда уже надо было насторожиться, хотя все равно из воспоминания по своей воле уже и не выскочить…

Пустой коридор, звуки возни, маленький домовик спешит за угол и видит четверых. Они пыхтят и деловито пинают что-то в углу, ногой под дых, по пальцам, по сломанному уже носу, так что мокрый хлюпающий звук долго еще стоит в ушах. Домовик имитирует шаги взрослого волшебника, четверо разбегаются. Я узнаю черную шевелюру отца, ухмылочку, проблеск очков. «Потом договорим, Нюниус...»

На полу лежит мальчишка. К нему осторожно подходит домовик. «Вас сразу в кабинет директора или сначала в Больничное крыло?» а он в ответ только тихо пожимает плечами, губы еще плотнее сжимает и хрипло так в ответ: «Дай мне мою палочку, — а потом добавил: Не надо никуда меня тащить. Я сам справлюсь». И тихо, по стеночке держась, встаёт и ковыляет в пустой класс, а спустя какое-то время на глазах изумленного эльфа выходит оттуда, уже более уверенно держась на своих ногах. Всегда вот так сам, один. Не ища поддержки или даже просто справедливости. И, вынырнув, отблевав и отрыдав, я вдруг впервые по-настоящему задумался, а что было бы, обратись он тогда к директору? Изменило ли это хоть что-нибудь? Или «вы, молодой человек, сами нарываетесь»? И «дайте клятву о неразглашении, а не то мы вас отчислим». Так ведь уже было, было с этой Хижиной, и я даже знал об этом, но почему-то никогда не осмысливал так.

Чертов эльф. Чертов Снейп. Что мне теперь со всем этим делать? Практически всю ночь у меня в ушах звучали слова Макгонагалл: «Не все так однозначно», и на утро я уволился.

Удивленные, даже растерянные взгляды: «Гарри, ты что? Что случилось?»

Да, действительно, что случилось-то? Я все думал об этом, пока сидел, скорчившись, на полу той бесконечно длинной бессонной ночью. Знаю, я идиот. Как бы сказал кое-кто: «Чувствительный идиот». Нет, конечно, я знал, что жизнь несправедливая штука. И , конечно, я знал, что отношения у них были не очень, и я подозревал, до какой степени кучка безнаказанных молодчиков может травить другого, не похожего на них фрика. Я знал это на собственном опыте. Конечно, для облегчения своей совести я мог предположить, что все подсмотренное мной из юности Снейпа могло быть единичным случаем. Домовик же мне один эпизод показал, да? Но то, как тот избитый мальчишка привычно скрывался в пустом классе, как выходил оттуда, собранный, прямой — сметало напрочь пустые попытки успокоить совесть. Это было часто, систематически. Даже я знал еще по крайней мере о двух таких замечательных эскападах, одна из которых едва не закончилась его смертью. И ведь как Дамблдор рассказал мне о ней тогда: твой отец спас Северусу жизнь. О, да…

Наверное, поэтому я уже просто физически не мог находиться в Хогвартсе. Я слишком хорошо, слишком остро сам помнил это чувство, когда неоткуда ждать поддержки, когда прав всегда нападающий, когда в школе на меня смотрят как на мерзавца, а тетя Петуния только поджимает губы. Я тоже знал как это: тихо сидеть в углу и ждать, когда перестанет течь кровь из разбитого носа, как стараешься не хромать, когда тебя видят другие, не из доблести или гордости, а просто потому, что никто не поверит. Невозможно доказать, что ты прав, да и никто не хочет вслушиваться, так как есть всем намного проще. Ты фрик, провоцирующий нормальных людей, так что поделом тебе досталось.

Но для меня в Хогвартсе все закончилось, а для него только началось, пожалуй. Неподъемной глыбой наваливалась усталость. Я не мог больше физически видеть их всех. Жующих, сопящих, предающих, неблагодарных. Я ничем не лучше их, я плоть от плоти из их шайки… Через пару дней беспробудного пьянства на Гриммо я нашел магловского агента, подписал контракт и улетел в Китай.

Конечно, связаться с китайцами можно было только с глубокого похмелья. После беспробудного пьянства. Они же как гоблины. Жадные, хитрые, беспринципные… Никогда не соблюдали договорённостей, изначально считая всех остальных ниже, хуже, подлее и бесполезнее своей расы. Но во всём можно найти свои преимущества: меня здесь абсолютно ничто не тревожило, и в местной волшебной общине, даже если она есть, никто точно не говорил по английски и уж точно не интересовался делами сумасшедших англичан…

На самом деле, я еще раз встречался с тем домовиков, перед самым отъездом. Я навестил замок поздно вечером, не тайком, но так, чтобы никого не встретить. Помню, я так дрожал оттого, что в упор не помнил имя того эльфа: Брулли, Друлли, Врулли… Черт какой-то. Но я напрасно переживал. Он как будто ждал меня, у самой лестницы. Это я, правда, только потом уже понял, а тогда подумал — просто совпадение. Я, конечно, не пил уже несколько дней кряду, но легкий туман похмелья еще оставался в немытой моей голове. Я ж ни о чем думать тогда не мог, как увидел его — так сразу выдохнул наболевшее: а он ничего не оставлял — для меня? Хорошо, последнюю часть фразы я не решился произнести, нет, просто: бывший директор ничего не оставлял? И чертов эльф вновь скривил губы и принес мне коричневатый, окованный по бокам медью сундучок.

Там бумаги. Много бумаг. Летящий острый почерк, как его походка, как он сам. Я забрал все, а у самого руки дрожали. Еле удержался, чтобы не открыть сразу, при эльфе, а потом вот часа два ходил вокруг уже дома. К утру открыл. Там внутри — рецепты. Продуманные и в разработке, черновики и чистовики уже готовых статей, материалы исследований. Зелья, зелья... А ты что хотел, Поттер, чтобы он тебе письмо написал? Дорогой друг, не грусти? Скоро увидимся?

Наверное, я напугал тогда Гермиону. Ну вот почему я всегда вваливался к ней, к ним с Роном, вот так вот, все мысли набекрень, душа наперекосяк, а глаза на мокром месте? Я тогда даже сказать ничего не смог. Просто протянул ей бумаги. Сундучок я малодушно оставил себе.

Умница моя, она все поняла и без слов. Просто взглянула на бумаги, не то всхлипнула, не то вскрикнула и прижала их к груди. Стояла посреди гостиной, наспех накинутая одежда топорщилась — я же джентльмен, притащился как всегда в несусветную рань, Рон еще спал, а мне было не до времени. Тусклый рассвет пробивался сквозь жалюзи. Тихо так, только я видел, как слеза поблескивает на щеке. Одна, другая. И хотелось подойти к ней, то ли слезы вытереть, то просто успокоить ее, погладить, но в то же время я не мог с места сдвинуться, меня придавила тяжесть, и тишина, и это такое окончательное горе. Как будто если бы он был жив, то обязательно оставил бы записку, а так значит — точно умер…

А она к окну отвернулась и тихо так, шепотом: «Ты только, пожалуйста, пиши. Ты пиши мне, Гарри». А я ей вовсе даже и не говорил, что собираюсь уезжать, сама догадалась. Вечная моя всезнайка.

Больше я никого из друзей не видел. Быстро уехал. Наверное, боялся, что если задержусь, решимости уже не хватит.

Таким вот образом теперь я работаю в Китае. Учителем английского. Иногда так хорошо понимаю ярость своего профессора по поводу тупоголовых студентов. Но я ведь даже поязвить насчет их выдающихся талантов не могу, и даже сказать что-то ехидное не получится. Вернее, сказать-то я смогу, только они меня не поймут. Они вообще по-английски плохо понимают и, учитывая то, что их у меня сорок в классе, и вижу я каждый класс раз в неделю, я мало что могу исправить в этой ситуации. И все же я остаюсь здесь. Может быть, потому, что здесь все другое и от этого не так сильно больно. Дни склеиваются в недели, а те под нестройное хоровое лопотание студентов выстраиваются в месяцы. Жду ли я каникул? Жду ли я хоть чего-нибудь вообще?

Однажды служебный автобус ломается. Приходится ехать домой на метро. Ну не аппарировать же в многомиллионном городе? Да я вообще, признаться, отвык как-то от магии. Ну, бреюсь, простейшие согревающие или вон заклятие тишины, а больше...

Я вдруг понимаю, что как будто разочаровался в магии. Раз нет такой магии, которая смогла бы восстановить справедливость, сохранить того, кто тебе дорог, какого черта вообще ей пользоваться? Пусть идет себе лесом!

И вот иду я после работы, злой как всегда, усталый больше от холода, чем от работы, весь как обычно встрепанный и никому не нужный и вдруг краем глаза замечаю что-то удивительно родное. Как будто домой вернулся. Сердце забухало, и я тихо-тихо, чтобы не спугнуть, разворачиваюсь и — ничего особенного. Просто обычная, традиционная китайская аптека. С потолка свешиваются сушеные грибы и жабы. Но это у них так тут лечатся, традиционная медицина, Мерлин ее раздери. Вдоль стены шкаф с множеством маленьких шкафичков, все они подписаны, иероглифами, конечно, с души меня воротит от этих мерзопакостных завитушек, и в углу, в полутьме, за простым обшарпанным столом человек. Лысый китаец, старый к тому же. На вид лет сто уже, как минимум. Но есть что-то в нем неуловимо знакомое. Какое-то тепло родное, и непрошеная радость бьется в груди, и глаз не отвести. Вот что меня, спрашивается, зацепило? Если в упор смотреть — обычный самый китаец. Ну, старый, ну аптекарь, так их тут таких — пара миллиардов бродит. Смотрю на него и накатывает разочарование: нет, конечно, померещилось. И все же — где-то я уже видел такую прямую и летящую спину, и вот этот вот жест худых длинных рук, когда в задумчивости тонкие точеные пальцы слегка постукивают по поверхности стола, как нетерпеливые кони, готовые сорваться в бег... Нет, на вечеринках Пожирателей он так не делал никогда, там его руки были уверенны и спокойны, он же шпион совершенный, но вот на уроках, вернее, даже не на уроках, а на контрольных, мы сидим, пыхтим, скрипим — господи, я теперь так же вот сижу, взираю на сорок моих китайчат — а он, конечно, без дела не сидел, он никогда без дела не сидел, иногда лишь вот задумается вдруг, и только пальцы тонкие по столу, как крылья у бабочки, вот-вот и взлетит... О чем он думал тогда?

Погруженный во внезапно нахлынувшие воспоминания, я смотрю на китайского старичка чуть дольше допустимого в рамках приличий, и он вскидывает голову, таким знакомым жестом отмахиваясь от несуществующих длинных волос, и этот взгляд черных, бездонных глаз. Нет, не может быть — здесь у всех созданий черные глаза.. Это просто наваждение, привычный мой, подталкивающий все ближе и ближе к безумию морок... Усилием воли, последними ее остатками отмахиваюсь от подступившего уже сумасшествия и иду домой.