Пелагея Викторовна и гоблин-извращенец (джен)

Пелагея Викторовна была обычной девочкой средних лет, ничем особенным не выдающейся и ни в какие крайности не впадающей. Она жила в обосранном сизыми голубями от подвалов и цокольных этажей до кончиков антенн сером городе, в котором единственной достопримечательностью было то, что лужи там располагались не только горизонтально, но и вертикально. Пейзаж района, в котором проживала Пелагея Викторовна всю свою сознательную и бессознательную жизнь, напоминал постапокалиптический, но только с большим количеством трагических разрушений. Прямо как в стихотворении неизвестного автора, где у Лукоморья дуб срубили, златую цепь в утиль снесли, кота на манты разрубили (или на мантры, не суть важно) и по сансаре разнесли. Впрочем, Пелагее Викторовне было на постапокалиптические разрушения насрать со шпиля колокольни Ульмского собора, что в Германии, потому что большая часть ее жизни все-таки была бессознательной.

Описываемая нами девочка родилась уже бабкой, но потом ей пришлось немного помолодеть, чтобы детишки в садике, куда сдали Пелагею Викторовну любящие родители, не колотили ее по голове облупленными советскими горшками с цветочками и синей печаткой за занудство, волюнтаризм и космополитические устремления. Душевного родства с Никитой Сергеевичем Пелагея Викторовна не ощущала, зато ощущала физическое родство с Брежневым, потому что густые брови росли у нее не только на лице, но и на руках и ногах. На ногах в особенности. Это капитально затрудняло для Пелагеи Викторовны обустройство личной жизни, которым она решила заняться, потому что попытки обустроить все остальные жизненные сферы закончились быстрыми и бесповоротными катастрофами, над которыми ржал весь постапокалиптический район. Поистине, у судьбы Пелагеи Викторовны было очень извращенное и утонченное чувство юмора, потому что, едва выйдя из бессознательного состояния для поиска вечной любви, о которой пела еще тогда не развалившаяся к херам Агата Кристи, она снова в него впала, влюбившись в полуженатого мужика, принадлежавшего по материнской линии к нищим философам, а по отцовской — к нищим дегенератам.

Возлюбленный Палагеи Викторовны звался редким и красивым именем Толик, отражавшим все его неисчислимые душевные и физические совершенства, и, являясь форменным и отпетым гетеросексуалом телесно, в душе был не менее форменным и не менее отпетым педерастом. Пелагея Викторовна неоднократно сожалела о подобном распределении фракций человеческого сексуального поведения в избранном ею самце homo sapiens, потому что с ним сладить было бы легче, если б они распределялись наоборот. Но, к сожалению для Пелагеи Викторовны и полужен нашего несравненного Толика, все в нем распределилось именно так, а не иначе.

Как раз в силу неудачного распределения Толик в душе не зрел, что являлся возлюбленным и идеальной половинкой Пелагеи Викторовны, поэтому продолжал жить в счастливом неведении относительно своего высшего предназначения, бухая и падая пьяным с лестниц, бордюров и даже с проселочных дорог, а в свободное от бухла и защиты своего рыцарского достоинства в драках с другими рыцарями время поколачивая своих полужен и иногда еще жен соседских, с которыми тоже вступал в межполовые взаимоотношения, о чем потом с энтузиазмом, достойным лучшего применения, рассказывал их мужьям. Томные взгляды Пелагеи Викторовны Толик принимал за признаки неотвратимо приближавшегося умопомешательства, потому обходил ее сторонкой за один полет обожравшегося голубя, и в районе она слыла единственной соседкой, с которой наш донжуан ни разу не вступал в межполовую связь. Это было вдвойне травматично для тонкой душевной организации Пелагеи Викторовны, ибо мало того, что любовь ее оставалась тридцать лет безответной, так еще и секса с Толиком на ее долю ни разу не перепало, хотя перепало всем соседкам, даже очень и очень преклонного возраста.

Сотни дней она, сидя у рассохшегося окна, с тоской следила за бессистемными перемещениями бухого Толика, гонявшего во дворе лыжной палкой невидимых гусей. Ее тоскливый изголодавшийся по межполовой близости сливовый взор, поблескивающий, как идущие в увал начищенные солдатские сапоги, бродил по высокой худощавой фигуре Толика, изгибавшейся под невыразимым экзистенциальным углом в очередной безуспешной попытке подбить гуся лыжной палкой. Она умильно улыбалась, наблюдая за тем, как под продранной в четырех местах голубоватой майкой возлюбленного желейно колыхалось отвисшее пузо, заботливо прикрывавшее яйца и свисавшее примерно до середины бедра. Зверская перекошенная морда Толика, в очередной раз метавшего лыжную палку в пустоту, напоминала ей о Давиде и Микеланджело, но не совсем точно, потому что у статуи Давида был маленький член, а у Толика, по слухам, которые годами пережевывали приподъездные бабки, вышедшие на пенсию из КГБ, весьма и весьма большой.

Таким образом, во влюбленных по уши отчаянных глазах Пелагеи Викторовны пьяный Толик превосходил даже Давида. Впрочем, и на сего Шекспира нашлась своя Ксантиппа, прекратившая его очередной спектакль путем нанесения легких телесных по голове поварешкой, отлитой из чугуна еще ее прадедушкой, который вообще не бухал и помер от скуки на двести втором году непрерывного земного воплощения.

Примечание к части

Брезгливым не читать.