На Марс (джен)

Прозрачные тонкие стенки стакана искрятся в заходящих лучах солнца. В хрупком стекле отражается небо. На этой планете оно низкое. Тени мелких пушистых, похожих на игрушечных барашков облаков проносятся по побелевшей от времени, разъеденной солью и моллюсками столешнице. Вздрагивают на привязи маленькие кораблики. Они здесь смешные, разноцветные. Как и многое другое в этой богом забытой глуши.

Бедугуль — очень маленькая планетка. От края до края ее пронизывают мягкие, напоенные солнцем ветра. Воздух такой плотный, что просто физически ощущаешь его объятия. «Ловящий ветер» — так звали меня ребята еще на Земле. Хотя там ветер пожиже местного будет. Его так просто и не поймаешь. Как оглушительно ржали мои коллеги по работе, когда я случайно сказал, что люблю ловить ветер. У нас был корпоратив для летного состава, я уже в Зеброфлоте работал, там часто такое проводили — для поддержания духа единства с коллективом. Сидели, пили, игра была дурацкая такая, типа рулетки: вытаскиваешь вопрос и отвечаешь на него. За правдивостью следит специальный датчик. Надо же компании знать настроения народа. Обещали — ничего личного, ни криминала из прошлого, ни постельных пристрастий. И поди ж ты… Представления о личном у всех весьма своеобразны. Мне выпало: Что ты любишь в своей работе?

Ну и я, помня о правдоизмерительном приборчике, постарался сказать максимально честно и корректно.

— Я люблю ловить ветер.

Ох и уставились они на меня тогда как на идиота. Заплывшие жиром мелкие свиные глазки, сальные улыбочки; кто-то возвел очи к небу, вроде как «и носит же еще таких дураков». Многие, усыпанные регалиями и наградами, лишь презрительно хмыкнули. Самые тупые, не выдержав, высказали общее мнение:

— Ты же в корабле, какой, к черту, ветер?

Игра не подразумевала дополнительных ответов, так что я только пожал плечами. Опытные, награжденные, удачливые и устроенные в жизни, что вы все знаете о полете, о ветре? О жизни, в конце концов? Для вас это что-то вроде удачной партии в кости: сорвать куш, обмануть противника, воспользоваться преимуществами и свернуть шею тому, кто слабее. А потом на выигрыш классно нажраться, отыметь всех, не входящих в тусовку, и замереть от щенячьего восторга перед собственной значительностью и крутостью. Даже если бы я и мог, таким не стоит объяснять, что такое ветер…

Корабль чувствует ветер всеми фибрами, каждым миллиметром обшивки, каждым вздохом прибора. Ветер — это основа полета, его смысл и суть. Глупости, что ветра бывают лишь в атмосферах, они повсюду, живыми потоками разлиты по Галактике. У всего живущего есть два основания: ветер и свет. Но если вы никогда не жили, то видите лишь тьму. Тьму и себя в ней — как венец творения.

Я всегда чувствовал ветер. В легкой вибрации корабля, в мельчайших подрагиваниях штурвала, в тихом перезвоне приборов. Помню, Ашот лишь одобрительно кивнул мне, когда я переложил на другой курс, повинуясь потоку ветра.

— Молодец, ты его чуешь, — услышал я его тихий голос у себя в голове.

Я люблю, когда ветер хватает тебя за пятки, легонько подкидывает и шутя переворачивает, так иногда тигр играет со своими малышами. В ветре нет угрозы, просто его надо слышать. Если же вы его игнорируете — как и дикий тигр, ветер может быть ужасающе опасен. Однажды, уже когда я работал на Зеброфлот, мы всей эскадрильей садились на Сусу — маленькую планетку, наполненную ценным топливом, высохшей глиной и множеством мелких насекомых, прячущихся в жесткой колючей траве. Помимо всего этого там было кое-что еще, но об этом мало кто тогда знал.

Я услышал приближение ветра и мягко нырнул под него. Для меня это было настолько естественно, что я и не подумал поднять тревогу. Ветра — это проявление жизни. Я причалил к космодрому легко и быстро. И даже не сразу понял, что происходит в воздухе и почему все внимание встречающих приковано к чему-то позади меня. Обернувшись, я увидел, как гордую и самодовольную Зеброфлотскую эскадрилью размазывает в лепешку. Они попали в поток, мощную струю ветра, и тот за секунду перемолол их в труху. До поверхности долетели лишь небольшие фрагменты, все остальное сгорело в атмосфере. Пятьдесят новейших кораблей, торжество техники и разума. Все посчитали тогда, что мне просто повезло. Что я сел первым и успел до потока. Я не стал их разубеждать.

Вот черт. Как же я скучаю по полету. По своей маленькой рубке, пропахшей топливом и маслом для мотора, раскалившимся железом и старой пластмассой. Да, я знаю, все это давно уже не в моде. Но я на них летаю. До сих пор. И никто, заметьте, еще не жаловался на мой корабль. Он, мой Корабль, обычный такой грузовой, немного старомодный и внешне потрепанный, а на самом деле бесконечно надежный и маневренный. Собственно, да, я на нем и перевожу грузы, иногда каких-нибудь ценных инструкторов подбрасываю. Раньше я зарабатывал свободным извозом, но при постепенном расширении мощи марсиан таким одиночкам, как я, практически не оставалось места, и я был вынужден перейти на службу в марсианский Зеброфлот. В принципе, моя работа осталось прежней, только теперь заказы я получаю из центра Зеброфлота и ему же отдаю половину своей выручки. Это несправедливо, да, но жизнь вообще штука несправедливая, а без зеброфлотовцев, подмявших под себя практически все свободные передвижения в нашей Галактике, у меня заказов тех выходило пару в месяц... Так что по деньгам я даже выиграл теперь. Хотя и пахать приходится в три раза больше обычного. Приходилось. До недавнего времени. Да.

А теперь мой Корабль стоял в грязном провонявшем мазутом и гарью околомарсианском порту Пеньоу. О, да, Пеньоу — планета пыли и пластмассы, почерневшего от гари воздуха и странных роботоподобных существ.

Знаю, я сам во всем виноват. Матушка мне еще в детстве говорила: «Никогда не строй слишком хитрых планов — останешься дураком». И была права — как всегда. Я же все продумал до мелочей! Свой Корабль оставляю на Пеньоу, там аренда дешевле, да и за вход на орбиту мне как представителю Зеброфлота не нужно ни платить, ни отчитываться. Сам на попутках добираюсь сюда, до Бедугуля, затариваюсь под завязку, а в идеале еще и прихватываю контрабанды. Планета здесь маленькая и спокойная, особых строгостей с досмотром нет, и мелкую партию вроде неучтенных налогами пары ящиков мерокока можно провезти легко и спокойно. А на аванс я бы сразу прикупил оснастки для Корабля. Может, еще бы и на протезы для Вислоухого хватило бы. Не должно было возникнуть никаких проблем! Мелкие партии мерокока и контрабандой не считались, а поскольку на этой планете и торговать-то особо нечем, кроме как тут же выросшей травой, то спроса на подобные услуги тоже хоть отбавляй. И не перевелись еще в Галактике любители мерокока. Нанять доставку груза до Пеньоу, зафрахтовав место на грузовом корабле, пара пустяков. Их тут тыщи снуют в обычное время… И вот поди ж ты теперь…

По стенам над входом в кофейню гоняют наперегонки ящерки, меняющие цвет в солнечных лучах. Становясь из серебристых медно-красными и постепенно, с наступлением вечера, зажигаясь синим глубоким цветом, как остывающие угольки костра. Беззаботные, они совершенно не напрягаются, что все мы здесь застряли. И не известно, как надолго…

Сколько я уже не летал? Месяцев восемь, наверное. Полечу ли когда-нибудь еще? Кто сейчас знает? Вся наша Галактика застыла, замерев в испуге. Чертовы блохи. Чертовы ученые. Кто-то же вывел этих уродцев на нашу голову… В рамках межпланетной борьбы за могущество и торговые монополии в чью-то светлую голову пришла замечательная идея — вывести мелких, практически не заметных глазу блошек, поедающих железо, алюминий и медь. Замысел был, очевидно, напустить их на остающихся, вопреки всем усилиям монополии марсиан, конкурентов и положить на лопатки всю Галактику. Хотите летать — пользуйтесь услугами Зеброфлота.

Но что-то пошло не так, вышло из-под контроля, как это часто бывает на самом деле. И милые блошки озверели. Они принялись поедать любое железо и алюминий, даже принадлежащие всесвятейшему Зеброфлоту.. Причем не просто поедать, я бы сказал — пожирать без остатка. Эти замечательные животные размножаются с дикой скоростью и запросто за пару месяцев могут сожрать космофлот средних размеров планеты... А уж в полете корабли распадаются просто на глазах. Последние несколько месяцев выпуски новостей пестрят душераздирающими историями о распадающихся прямо в космосе кораблях; случайно выжившие очевидцы с безумными глазами рассказывают всем без разбора о том, как разваливается, исчезая под рукой, упругая плоть корабля.

В итоге: запрет на все полеты, остановка любого межпланетного сообщения, и миллионы кораблей, и миллиарды летчиков, застрявших вот так, вроде меня, между небом и землей — кажется, так говорили на Земле в моем детстве. Средство от милейших существ, поставивших под сомнение сам факт существования галактики как единого организма и системы торгового сотрудничества, пока не найдено. Планеты затаили дыхание, многие впадают в анабиоз или просто пребывают в глубоком обмороке... Никто, естественно, не знает, когда и как все это кончится, если кончится вообще… Такого размаха заварушки на моей памяти точно еще не было.

Как он теперь там, мой Корабль? Может, даже и хорошо, что по виду он немного отличается от консервной банки. Мне ребята давно говорили: покрась ты его! И штуковины всякие прикрути. Чтобы шику придать. Хорошо, что он без шику. Стоит сейчас на стоянке и не отсвечивает. Да, я на нем проделывал такие трюки, что всем этим модным шикарным кастрюлям-космолетам и не снилось. А корпус? У моего корабля он прошит дополнительными листами титановых сплавов, как чешуей у дракона, она легкая, но прочная, не мешает набирать скорость, не нагревается при преодолении атмосферы, если вдруг на какой планете она особо плотная или если нужно внезапно затормозить или зависнуть в воздухе — эти чешуйки можно распустить, как перья в хвосте, и получается практически мгновенная остановка, и — мой любимый финт — зависание в воздухе, мгновенный переход из движения в неподвижность и наоборот…

Остывший чай немного горчит. Он тут, на этой мелкой планете, всегда с привкусом лимона. Не знаю почему. С другой стороны, я на Земле сотню лет уже не был. Как-то повода не возникало. Так что, может, и мерещится уже. Когда вот так мотаешься с планеты на планету, самое поганое, что постепенно начинаешь забывать, что на что похоже, и теряешь изначальный вариант. Я вот и Земли уже не помню совсем. Хотя здешний пол из местного какого-то растения напоминает мне теплое дерево под босыми ногами, он гладкий, ободряющий.

Что-то было такое в детстве. Я сижу на открытой веранде местной дешевой забегаловки с видом на океан. Собственно, тут отовсюду вид на Океан, он у них посредине их малюсенькой планеты, и все, что в ней есть, выходит на эти вот воды и волны. Они здесь гордятся им ужасно. Над водой, практически касаясь ее, чертят резкие линии местные ласточки, похожи они на наших, с Земли — те же остроносые крылья вразлет и раздвоенный хвост, а над ними смешно, неуклюже бултыхаются в воздухе лохматые такие, с перьями врастопырку, очень местные птицы, таких я больше ни на одной планете не видел: нос горбатый, перья на голове стоят хохолком, неспешные, угловатые.

Смешно, местные очень гордятся своей природой. И живностью. Нашли чем гордиться. Как будто это может быть ценностью. В наступающем торжестве марсианской империи и абсолютном главенстве Зеброфлота — кому нужны эти смешные неуклюжие горбоносые птицы. Кому они тут вообще все нужны… Им повезло, что планета на отшибе. Попалась бы она кому на дороге — смахнули бы, не заметили: нефиг стоять на пути у великих планов по преображению Галактики. А местные, они смешные. Их планету за полчаса облететь можно, а зверья тут всякого у них — не счесть. И они о каждом помнят, знают..

И да, я в курсе, что истории принято начинать иначе. Но сдается мне, времена классических спокойных вступлений прошли. Сейчас, кажется, идет ноябрь две тысячи триста энного года. Я сижу, вытянув ноги, на залитой заходящим солнцем дощатой веранде, со щелями в полу, сквозь которые виден кварцевый песок. Им тут усеяны все прибрежные пляжи. Искринки поблескивают на солнце, и иногда это даже похоже на Землю. Хотя точно сказать не могу. Говорю же, давно там не был. Над верандой, где я сижу, парит сейчас большой белокрылый зверь. Черт его знает, кто такой. Я не разбираюсь в местной фауне. Да и не собирался никогда. Я вообще приехал сюда на неделю. Закупиться топливом, поменять валюту, собрать припасы. Я даже думал сначала поехать на Лумпур — большой международный космопорт-хаб, хотя сейчас там еще хуже. Черт возьми, сейчас вообще везде хреново.

Очень хочется надраться, но я никогда не любил пить в одиночестве, а пить в компании надо с кем-то близким. Я не люблю пить со случайными людьми.. Друзей у меня, в общем-то, и не было, только приятели, мы неплохо проводили время вместе, и они могли подсобить, если что, но всегда в рамках приличий и не себе в ущерб. На большее глупо рассчитывать.

Некстати вспомнил вдруг, как сидели вместе с Ашотом на жаркой пустынной набережной: разогретый парапет под задницей и одуряющие звезды над головой. С ним и пить-то не надо было. Мы только курили. Нет, не эту новомодную дрянь, мы курили мерокок. И даже не тот, который сейчас можно найти в лавочках, туда подмешивают силиконов, чтобы сильнее давало по шарам, но оттого подсесть на него ничего не стоит. Втянулся, и вот уже ты никто без дыма, а работать в дыму и под кайфом — последнее дело, нет точности движений. Нет, Ашот научил меня собирать и сушить настоящий мерокок, и его горьковатый запах напоминал полынь из княжьих лугов. Запах Земли и детства.

Я и сейчас его сушу. На этой планете он растет повсюду, практически как сорняк, и если ты собираешь его не в промышленных масштабах, а для собственного удовлетворения, да еще и в старых традициях, а Ашот учил меня именно в старых традициях, то никто здесь препятствовать не будет.

Помню, впервые мы встретились с Ашотом, когда он окликнул меня тогда на жаркой планете Дюн. Я шел домой, усталый, но не злой. Тогда еще не было сильной марсианской коалиции, планета Дюн — пустынная, свободная, сильная — привечала одиночек. Если ты что-то смыслишь в своем деле — то даже без протекции и больших денег, даже не родившись в столице — мог добиться многого, во всяком случае — на жизнь тебе всегда хватало. И времени хватало, не только на работу, но и на жизнь. И чтобы погулять, и что бы просто посидеть под звездами. Так вот, в тот вечер я тихо шел домой, а он окликнул меня:

— Плохо мне, брат.

Так и сказал. Брат. Так уже давно никто никого не называет. Это прозвище диких планет, необразованных горных сборищ, которые не знают простой истины — существо существу волк и худший враг. У них, у идиотов недоразвитых, все друг другу братья. Я развернулся и увидел его в темном углу на куче мусора. Помощник. Отслуживший свое.

Помощники принадлежат к недосуществам, способным выполнять простую работу, служить, так сказать, техническим персоналом на корабле, но не обладающим душой и разумом, так принято считать. Их берут для обслуживания простейших технических нужд, там, где у пилота просто не хватит рук и где ему не раздвоиться. Идиотство, конечно, а только я помимо того, что слышал ветер, слышал еще и их, этих помощников. Ничего особенного: обрывки фраз и картинки настроения. И все же. Я, когда ребятам рассказал об этом, меня многие подняли на смех, и только старик один сказал мне: «Да, я знаю, так бывает. Ты не говори никому. Если ты их слышишь — значит с тобой что-то не так, ты не чистый, дефективный, понимаешь? Если узнают, в лучшем случае решат, что ты спятил, так что ты не трепись об этом. И с ними не говори тоже, неправильно это».

Понимаю, что я придурок. Помощники не могут говорить вслух, не могут выступать в суде, не могут писать и подписывать документы — следовательно, они не являются мыслящими существами и приравнены к имуществу, еще более дешевому, чем корабли и оснастка для них, еще более примитивному, чем оружие. Но когда начинаешь понимать по-ихнему и слышать обрывки их мыслей…

В общем, в тот раз надо было мне развернуться и пройти мимо. Тем более, что он и не просил ни о чем, этот Ашот, просто смотрел. И во взгляде его зеленых чуть раскосых глаз не было мольбы. И жалости он не искал. Просто сказал. И оставил мне выбор.

На меня тогда смотрели все как на сумасшедшего. Хорошо, что было это сотни лет назад и никто не мог привлечь меня к ответственности за недостойное поведение. И никому, в общем-то, не было дела — все были свободны жить и умирать так, как им хотелось.

Я сгреб его в охапку, и потащил к врачу. Тот только посмотрел на меня странно. И все. А я принялся выхаживать Ашота. Ну, на самом деле он валялся у меня в норе, а я работал и спешил домой, просто потому, что меня ждали. Врач сказал, жить будет, но лечение будет долгим. И дорогим. А мне было уже плевать. Потому, что меня ждали. И я просто не мог по-другому. Никто не говорил так со мной. Обычно от них, от помощников, я слышал лишь обрывки мыслей, кусочки картинок и настроений, а Ашот сохранил возможность связно общаться. Мало кто знает, что большинство всех этих летных штучек, которые я умел — это он меня научил. Пилоты кричали, что это против законов механики. И как ее по научному-то, этой, гравитации. А Ашот говорил — не бойся. Ты слышишь корабль и знаешь, на что он способен. Ты почувствуешь, что надо делать. И я слушал его, и это не раз спасало мне жизнь. Потому что работа свободным и независимым пилотом была денежна, интересна и опасна. Можно было залипнуть, взорваться, запросто напороться на каких-нибудь придурков. Ты должен был быть не просто пилотом, водилой грузового корабля, взял груз — доставил, получил расчет. Ты должен был быть и разведчиком, и бойцом, и лекарем, и стратегом. Каждую минуту в полете могло случиться что угодно. Никто не застрахован от встречи с пиратами, уцелевшими чудищами, дикарями или просто больными на всю голову придурками. Конечно, сейчас, летая в форме Зеброфлота и под его прикрытием, особенно в составе большой эскадрильи, многих таких встреч удается избежать. Но не всех и не всегда.

А я любил это время — быть вольным стрелком, самостоятельно и свободно выстраивающим свою жизнь, прокладывающим свои маршруты — и браться только за то, к чему лежит душа. Научившись полагаться на себя и на ветер, я безошибочно выбирал единственно верный путь. Нащупывал слабую стороны обороны или засады. У нас с Ашотом было время на обучение, потому что, когда он поправился, я взял его к себе на Корабль. И… Вот об этом я точно сейчас не буду вспоминать, и без того хреново.

Мой Корабль очень прост в управлении. Даже младенец в состоянии справиться с ним. Там нужны-то всего — основной пилот и помощник. Так вот опять, о помощнике-то как раз лучше не думать. Ну да, я закрываю глаза и сразу как будто слышу сразу его характерные постукивания. После того, как он потерял пару ног, оставшиеся стали производить этот характерный перестук при ходьбе. Это, пожалуй, единственное, что отличало его от обычного помощника их породы. Помню, после той заварушки эти придурошные пираты из Намбаза, черной пустынной одинокой планеты на самой окраине галактики, как всегда бестолково и безрезультатно напали на торговый караван, добычу не увели, своих проредили на треть, но и корабли-охранники покоцали немного.

Это всегда обидно, когда вот такой вот придурок с гранатой набрасывается на твой корабль. Даже причиняя ущерб в основном себе, он тем не менее крушит многое и на твоей посудине. Причем так по-идиотски, что потом и не знаешь, как чинить..

Так что я был очень рад тогда, что не моя была смена сопровождения: когда заказов на перевозки мало, центр Зеброфлота перебрасывал корабли-одиночки на сопроводительную охрану, многие этому даже радовались — какой-никакой, а заработок. А мне всегда было жаль своего корабля. И вот тогда они пришли, и пара кораблей разбита почти в хлам, хорошо, что ремонт в таких случаях за счет Зеброфлота. Ну и пара помощников погибла, они всегда в таких случаях гибнут первыми, ими особенно и не дорожат, их на любой планете полно, потому что и отвечать за них ни перед кем не нужно — своей планеты у них нет, они раскиданы по Галактике никому не нужными тварями. У них и документов-то нет, только номерок, так что и работа их, и жизнь недорого стоят. Кто будет о них горевать? В принципе, их ценят меньше, чем титан на обшивку. А мне всегда было как-то погано, когда они умирали. Видеть, как сгребают их замерзшие тушки и отправляют в костер. Умершие они так же, как и все живые существа Галактики, становились каменными и неподвижными, тяжелыми, упрямыми — не разогнуть, не выпрямить. Я знаю, что у настоящих пилотов считается плохой приметой, когда дохнут помощники. Но они бессловесные, так что горевать не принято.

А вот там, в порту на Пеньоу, когда потрепанный этими придурками с Намбезии караван вернулся из вылета, я увидел этого помощника, Вислоухий, так его звали. Потому, что у него были совершенно дурацкие болтающиеся непомерно огромные уши. Над ним смеялись все. Да и сам он беззлобно над собой посмеивался. Обычно он весело скакал и болтал своими непомерными ушами, и казалось, что солнце улыбается ему из каждой медной поверхности, радуясь его сноровке и расторопности. А тут он сидел, пошатываясь от боли: у него отрезало ноги с одной стороны. Остались только две. Обе с одной и той же стороны. Ну, и руки еще... Капитан хотел его добить, чтобы не мучился, это милосердно, расходовать патрон не очень дорого, конечно, но ведь можно и не делать, и тогда он промучается до утра, а потом все равно издохнет. Помню, меня как будто что-то толкнуло тогда. Я как будто услышал, как Ашот щерится и выплевывает мне: «Ну?»

И я подошел, отодвинул капитана, сказал: «Я сам им займусь». И взял помощника на руки, утащил к себе. К врачу их носить уже было нельзя, но я помнил по Ашоту, да и потом он многому меня научил. По устройству все существа схожи, и как лечил бы себя, я лечил и его. Лечил и не понимал зачем. Это идиотство — он будет в лучшем случае ползать, инвалид без половины ног. Я продлял ему агонию и безрассудно потакал своим низменным инстинктам. Но я делал, не размышляя. Как Ашот говорил: «Не думай, просто делай и все».

Помощник не говорил со мной. Сперва от боли он вообще еле соображал, потом просто смотрел на меня странно, а потом как-то раз вечером сказал: «Спокойной ночи, брат». У меня аж руки затряслись. Так потихоньку мы стали общаться. Они ведь они не говорили словами, помощники, просто смотрели и передавали мыслеобразы.

На самом деле стоит только немного приспособиться, и тогда совсем просто услышать, что они «говорят». Иногда мне кажется, что это более совершенная речь, чем у нас. Ашот говорил мне: «Вы, люди, никогда не научитесь говорить так, как мы. Для вас это вредно. Потому что, когда говоришь так — не можешь врать. Для вас же вранье — основа жизни».

Короче, через пару месяцев Вислоухий встал. Встал на свои оставшиеся две ноги и невероятным образом, помогая себе хвостом и, кажется, поддерживая баланс этими невероятными придурошными ушами, снова заковылял. Сперва он выполнял нехитрую работу на корабле, а когда совсем окреп, отправился устраиваться в помощники. В штат. Обратно. Ага. Да, он прошел все их испытания, да, он с честью вновь выдержал экзамен на помощника. Но по комплекту и инструкции у него должно было быть четыре ноги, а их было только две. И, не важно, что он легко справлялся без них. Это никого не касалось. Ему отказали. Я помню, как он вернулся с экзамена. В его глазах я видел отчаяние и понимал, что он совсем скоро подохнет в порту, потому что деваться было совершенно некуда. Иногда их брали к себе на корабль или в трактир для красоты, но при его виде даже до потери конечностей никто не сказал бы, что он красавчик. Иногда их берут, чтобы пугать или просить милостыню, но это был не его вариант. И поскольку по моему контракту у меня все еще сохранялась часть свободы, я оставил его у себя. Как тогда, с Ашотом. Своим помощником. Он улыбнулся тогда неверяще и сказал — одними глазами как всегда:

— Ты не пожалеешь.

А я ответил ему тоже одними глазами — меня Ашот научил:

— Я уже не жалею ни о чем.

Помню, мне пилоты говорили:

— Как ты можешь? Даже смотреть на него противно: как он ковыляет на двух, как нелепо машет хвостом.

А я видел, как он улыбается, как легко справляется с тем, с чем и четырехногий справился бы с трудом, я видел в нем эту неуемную удивительную изначальную жажду жизни, которая сохранилась в них и почти вымерла у нас. Пилот, разбивший свой корабль, предпочитал броситься под скоростной поезд. Технарь, не прошедший собеседование в крупную компанию, шагал в открытое окно на сто семнадцатом этаже, а этот мой охламон помощник — хлопал ушами, скакал на двух ногах и непрерывно улыбался.

А вот теперь я даже не знаю — доберусь ли когда-нибудь до него. А добравшись — найду ли, дождется ли он меня. Я даже не знаю — смогу ли забрать Корабль — аренда околомарсианских портов подскочила невиданно в эти смутные дни. Осколки солнца насмешливо улыбаются мне из стакана.

Деньги, отложенные на новые детали к космолету, утекают как песчинки в песочных часах. Сквозь пальцы, неудержимо, практически мгновенно. Я прямо вижу, как проедаю новую краску для фюзеляжей, необходимые детали к мотору, всякую электронную хрень оснащения, ее я проедаю в последнюю очередь, без нее совсем уж хреново, но ведь проедаю и её. Потом доходит очередь и до самых насущных — топлива, смазки.

Восемь месяцев любуюсь я на местный теплый океан. Соленость высшей пробы, самые увлекательные и безопасные бури в Галактике. Да, тут всё безопасное. Потому что маленькое... Маленькая, забытая богом планета, волею судеб оказавшаяся у развилок больших галактических торговых путей. Нет, на самом деле старуха судьба — ужасная затейница. Скажи мне еще год назад кто-нибудь, что я застряну на Бедугуле. На Бедугуле, о!!! На малюсенькой планетке, которую всю от края космопорта до горных вершин, поросших хвойными высокими столбами, можно даже на земном транспорте проехать за день. С маленьким теплым как лужица морем, огромными носатыми птицами с желтыми клювами и невиданным количеством лохматых кобов, весело свистящих между собой и раскачивающихся на деревьях в любом закоулке планеты. А уж что я отсюда буду рваться на Пеньоу — планету пыли — тут я бы вообще на смех поднял того предсказателя!

И вот застрял здесь. И никто не знает, когда это кончится. Хотя не думаю, что так уж многих как-то особенно волнует моя судьба…

Вот честно, иногда мне кажется, что я сейчас проснусь и этот кошмар закончится. И я очнусь в какой-то нормальной жизни. Хотя была ли она у меня?

Никак не могу понять, почему они все здесь пьют из стеклянных кружек? Не важно что — земной ром, уранский арак или вот эту их местную болтанку — тех-о.. У меня сейчас, естественно хватает только на теех-о-о — как говорят они, растягивая буквы. Алкоголя в ней почти нет. Так, жалкая пара десятков градусов. А напиться бы хотелось основательно. Вот если бы застрял на Грехое — курил бы сейчас какую-нибудь забористую травку, и может, на душе было бы легче. А может и не было бы… От мерокока, что я курю здесь, никогда не бывает настоящей одури или опьянения. Он только позволяет чуть приспустить тугой узел забот и дарит минуту тишины. Как будто нажимаешь на паузу или просто соскакиваешь с этой безумной карусели жизни и можешь — пусть и всего одну минуту — посмотреть на все это со стороны. Ровно на одну минуту, а потом вновь горькое отчаяние подступает к самому горлу. Даже если и корабль достоит, он-то там как? Вислоухий. Я представляю как он пробирается по складам и мимо закрытых ворот. Мне разрешили его взять на корабль, но без оформления документов. Он же некондиционный, в Зеброфлот таких не берут. Так что он все время как бы и не был на Корабле, числился погрешностью сбрендившего пилота. Просто потому, что я хорошо знаю своё дело, мне позволялись некоторые странности. Допущения, так сказать. Но вот теперь меня там нет, и никто не знает, доберусь ли я когда-нибудь обратно. При нынешних обстоятельствах я теряю свою ценность в глазах Зеброфлота, а значит, вряд ли они будут так уж считаться с моими закидонами...

Все, не могу я больше смотреть на местное тихое, благостное море, на их дурацких беззащитных зверей и птиц. Желание горько надраться до чертиков пересиливает благость вечера.

Собственно, я знаю, куда мне идти. Помимо уличных забегаловок кофеен для самой разношерстной публики есть здесь еще и, так сказать, спецместа для пилотов. Там все жестче, выпивка крепче, музыка громче, стаканы грязнее. Как правило, там даже окон нет. Если ты пришел надраться, то тебе уже плевать на виды вокруг, это логично. Там играют в карты и фрахтуют в кабальные условия подвыпивших и разомлевших от своей крутости новичков. Когда-то и я таким был. Ну, сейчас-то там вербовщиков нет, вот уж кто пострадал от всеобщего кризиса в первую очередь, так это они. И этакое положение вещей даже способно поднять настроение. Ненадолго. Но все же.

Я расплачиваюсь, в задумчивости пересчитывая наличность. Всё равно уже ни на что не хватит. Какая разница — продержусь ли я лишнюю неделю в мотеле или уже завтра вылечу на улицу. Все равно это рано или поздно случится, так уж лучше надраться напоследок. От души. Чтобы искры из глаз, зеленые черти и мерзопакостное похмелье наутро. Так будешь, по крайней мере, понимать, отчего тебе так хреново.

«Приют пилота» — так пафосно называется местный вариант трактира для своих. Три дощатых стены, отгороженная подсобка, где снуют темные личности и смешивают сильное ширялово. Не понимаю все-таки, как пилот может использовать такое. Самый кайф ведь получаешь от полета, от ветра, от того, что взмываешь ввысь и там ты совершенно свободен. Даже если на шее висит тяжким ярмом контракт с Зеброфлотом.

В общем зале пара облезлых столов. Там, где марсиане — всегда грязь. Они гордо провозгласили себя сверхпланетой, а отучиться плевать себе под ноги так и не смогли. Плевать и сморкаться, с особым трубным звуком всасывая сопли в себя, а потом с характерным чмоканием выплевывая их наружу. Даже черт-те сколько лет прослужив в этой их поганой корпорации, к некоторым их манерам я так и не привык.

Заказываю себе дешевое забористое пойло в грязном стакане. Чувствую, таких будет еще много сегодня. Ашот бы состроил кислейшую мину. Честно стараюсь не смотреть по сторонам, чтобы не натыкаться на мерзкие рожи, и так на душе тошно. А потому смотрю на заплеванный пол. Так себе наслаждение. Орут межглактические новости, перемежаемые мерзопакостной марсианской музыкой. Я давно заметил — у них чем громче, тем лучше. Чем нахальнее и развязнее субъект, тем он круче и уважаемее. Уши сворачиваются в трубочку от мерзкого завывания новомодного певца, приходится срочно повторить заказ. Мутная, вонючая жидкость обжигает, острым камнем плюхается в пустой живот и, принося некоторый туман, не дает желанного забытья.

Наоборот, я со всей очевидной ясностью вдруг понимаю, что же больше всего ненавижу в марсианах. Нет, меня бесит больше всего даже не этот, один из самых распространенных типов: низкорослый, грязный, вонючий. Господи, от этих ребят вечно шибает чесноком и потом, грязным, каким-то даже уже протухшим бельем! Они свято уверены в своей непогрешимости и вселенской мудрости, исполнены презрения ко всему вокруг; все, что не похоже на них, моментально заносится в разряд мерзости, иногда опасной. Такие пилоты как правило используются как масса: их умения невысоки, их идиотизм граничит с тупостью, все, что они могут — это вечно менять отслуживших помощников да гробить марсианские корабли. К счастью, в любой заварушке такие гибнут первыми, тупо заполняя своими осколками и телами окружающее пространство. Нет, этот тип, в общем-то, обречен на самоуничтожение, и при потере мощной поддержки из центра уничтожит сам себя достаточно быстро. Но есть другой тип, вроде нашего Капитана. О, вот от одной мысли о нем у меня уже начинает шуметь в ушах и чешутся руки расквасить его самодовольную морду. Ашот всегда говорил, что это непродуктивные переживания, и лучше просто посмотреть на луну. Но в этом заведении Луны нет, так как нет окон. Они этим тупым зеброфлотовцем без надобности, им же доставляет несказанное удовольствие лицезреть самих себя и себе подобных.

Я обвожу мутным взглядом полупустой зал. И понимаю, что совершил ужасную ошибку. Потому что практически сразу мой взгляд упирается как раз в одного из таких, как наш Капитан. Щегольские усики, узкие плечи, почти женская фигура. Он явно гордится ей, в фитнес-клуб, поди, ходит, урод лощеный. Черное спортивное обтягивающее поло. Меня от одного названия аж выворачивает. Впрочем, может, это я просто уже перебрал. Самодовольный умный взгляд из полуопущенных ресниц. Да, беда в том, что эти гады умные. Умные, подлые и изворотливые.

Они будут дружески похлопывать тебя по плечу и уверять, что понимают твои чувства, но… Во-первых, они просто считают себя обязанными дать вам обратную связь. Рассказать, так сказать, мнение остальных. Донести до вас позицию здравомыслящего зеброфлотского большинства, непогрешимого в своем единстве и массивности.

— Да, уж, друг, — скажут такие, как он, приторно улыбаясь и притворно вздыхая; ведь вот же он — красивый, успешный, признанный большинством, по щедрости своей душевной тратит время на странного отщепенца, заблуждающегося урода вроде меня.

— Ты пойми, друг, люди не любят, когда их поучают. Ты оставь свой менторский тон. А то получается, ей-богу, что ты хочешь сказать, что все люди изрядные хамы, при этом себя к таковым ты не относишь. Ну, понимаешь, как это смешно? — говорят такие, как он, поигрывая глазками и уже готовые растянуться в улыбке. Давай мы вместе посмеемся над тем, какой ты идиот. Ведь в жизни объективно есть неизменные постулаты, признанные большинством, и не нам их менять. Зеброфлот вечен и непогрешим, хам всегда прав, глупо переть против мнения марсианского руководства, хотя в глубине души, где-нибудь в теплых столичных кулуарах, поглаживая сытое брюшко, мы можем признать, шепотом, с гаденькой улыбочкой на устах, что иногда и наше всемудрое марсианское руководство может ошибаться.

— Но ты же понимаешь, друг, — задушевным голосом скажут тебе такие, как он, — ты же уже проиграл. Кто ты такой? Эмоции не позволяют тебе увидеть всю полноту информации. А она, как ни крути, заключается в том, что Зеброфлот рулит и будет рулить, а хороший специалист, — и тут он выразительно посмотрит на самого себя, — всегда получает признание, почетную должность и зарплату, от которой хочется носиться по потолку и шептать про себя: "Ах, как я крут!"

И тут взор его туманится от осознания и созерцания всех завоеванным им благ.

Моя глупость была в том, что поначалу я купился на то, что он не глуп. И пытался и правда, вот идиот же, растолковать ему что-то про Ветер, про помощников и свободу.

А он елейным голоском вновь начинал меня убеждать, что у меня в аргументах одни эмоции и никаких фактов. Потом возводил очи к потолку и, вздыхая, добавлял:

— Наверное, ты просто не можешь ясно выражать свои мысли. Твоя проблема в том, что ты слишком долго был вне своей языковой среды. С коллегами ты не общаешься. Вот, скажи, когда ты по доброй воле был хоть на одной нашей корпоративной вечеринке для летчиков? Ты же ходишь только на те, которые обязательны. Удаляешься от народа. Презираешь сослуживцев. Якшаешься не пойми с кем. Думаешь, у нас тут не знают, что ты пылинки сдуваешь со своего калеки-помощника? Да и раньше у тебя была какая-то темная история тоже с кем-то из этих, на Дюне, что ли.. Ты смотри, от общения с кем попало ты деградируешь. Твой интеллектуальный уровень стремительно снижается. Вместо того, чтобы тянуться до вершин профессионализма лучших представителей Зеброфлота — тут он опять с ухмылочкой выпятит грудь, — ты погрязаешь в обидах, предрассудках и идиотских поверьях.

Вот Ашота он точно зря сюда приплел. У меня как струна в мозгу дзинькнула. Я снова увидел зеленые, чуть раскосые глаза, и вспомнил, как он улыбается, Ашот:

— Твоя беда в том, что ты всегда веришь в лучшее в людях. Из этого исходишь. А среди вас есть существа, мимо которых лучше просто пройти. Они не стоят времени, понимаешь?

И я просто молча киваю головой, разворачиваюсь и ухожу от Капитана. Спасибо Ашоту, он научил меня задерживать дыхание, одно только это помогло мне тогда не расквасить самодовольную морду тому ублюдку. Нельзя бить Капитанов, нельзя делать замечания старшим по служебной лестнице, в приличной большой корпорации ни в коем случае нельзя сказать мерзавцу, что он мерзавец. Это нарушение уставной этики и командного духа.

Поэтому я тогда просто молча развернулся и ушел.

А Капитан был все-таки не дурак, он прочитал что-то в моем взгляде, наверное, и с душеспасительными беседами ко мне больше не лез. И таки да, я не мог набить ему морду там, на Пеньоу и Марсе, но вот здесь-то мы все равны: все застряли в безграничной жопе, все подвешены над бездной. Я окидываю взглядом неприятное заведение. Вбираю в себя как-то одним мгновением и громко чавкающих нализавшихся уже пилотов, и мерзкие музыкальные заставки в межгалактических новостях, и убогие стены, и грязный пол. Вот, в этом весь Зеброфлот — захватил все перевозки и поставки, подмял свободу передвижения, а чтобы помыть у себя в баре — на это их гонор не распространяется. Так и плюют под ноги грязные жирные самовлюбленные свиньи.

Я вдруг обнаруживаю, что последнюю фразу ору уже громко, встав, очевидно для убедительности, на стул. И для убедительности опять же, для наглядного, так сказать выражения моего к ним отношения я смачно плюю тому парню, похожему на Капитана, прямо на стол. Ашот всегда мне говорил, что я, когда сильно напьюсь, склонен к дешевым театральным эффектам.

Ну, как и требовалось ожидать, ко мне тут же подлетают пилоты Зеброфлота и их сторонники.

А у меня все равно руки уже чешутся, и алкоголь притупляет боль. И сквозь стиснутые зубы, нанося удары, целясь в морду и под дых, я только выплевываю на выдохе:

— Козлы. Сволочи и козлы.

Ничто, даже хорошая драка, не может длиться вечно. Неопровержимые факты, марсианская реальность и отсутствие эмоциональности, подкреплённое количественным преимуществом, побеждают, и под одобрительные крики меня выкидывают из трактира для своих. Почему-то мне кажется, что больше мне там наливать не будут…

Я сижу на какой-то темной улочке, прислонившись спиной к шершавому стволу какого-то местного растения с труднопроизносимым названием. Смотрю на звезды. Они на этой планете близко-близко. От прохлады ночного воздуха саднит разбитая губа, из носа течет тонкой струйкой теплая кровь. Пальцев на правой руке не чувствую, должно быть, здорово ободрал костяшки и набил себе синяк об чью-то особенно крепкую челюсть. Приятно сознавать, что и сам я в накладе не остался. Как замечательно было слышать хруст ломающегося носа того парня, что смахивал на нашего Капитана. Такое приятное и веселящее душу «хрякс»… Пока алкоголь окончательно не выветрился, я даже боли то по-настоящему не чувствую. Потом, видимо, меня накроет: с левой рукой что-то явно не так, тот низкорослый толстяк с лысиной здорово вывернул мне ее. Ну, и в ребрах что-то свистит. Правильно говорил Ашот: ребра у нас, у людей, самое уязвимое место…

Помимо желания я снова представляю себе Ашота, вижу его тихую, немного осуждающую улыбку. Да. Я согласен, я как всегда немного переборщил. Не стоило бить всех без разбора. Вот, например, того молоденького, тонкого черноволосого юнца точно не следовало прикладывать носом об стену. Теперь горбинка останется. На всю жизнь. Он же мальчишка еще. Может, пришел в Зеброфлот не только за баблом, но и за романтикой, за дальними странами и жаждой полета. Но мне некогда было разбираться. И потом, это тому мальчишке полезно: пусть знает, что за принадлежность к Зеброфлоту можно и по морде получить. А еще вдруг он хоть на секунду задумается, с чего это этот упившийся в дым хмырь полез вдруг драться.

Да, выходит, я не так уж еще стар для подобных заварушек. Ну, оно конечно — губа разбита к черту и болит. Нос вот тоже сипит как-то. И под ребрами колет что-то очень знакомо, опять сломали, кажись... Зато на душе — хорошо! Сижу вот в тенечке, на полную луну смотрю, для душевного спокойствия лучшее занятие. После хорошей драки оно особенно быстро наступает, душевное спокойствие-то. Близкое, манящее небо распахнулось надо мной. Полечу ли я еще хоть когда-нибудь? Почувствую ли еще эту дрожь — то ли от заводящегося двигателя, то ли от предвкушения полета, вдохну ли еще когда-нибудь полной грудью запах нагретого металла и какого-то мазута — я знаю какого, конечно; Ф127 — самый лучший, но чаще все же приходится использовать эксха-58. Первый пахнет отчетливо и немного лимонами, а у второго резкий, но такой правильный, родной запах. Честный. Значит — взлетим. Хочется верить, что когда-нибудь таки взлетим.

А пока что сижу я себе у стены, смотрю на звезды. Деваться мне, собственно, уже некуда. Взнос за неделю — последнее что оставалось — я пропил сегодня в этой грязной таверне. Нет ни денег, ни сил, ни корабля.

Почему-то ясно-ясно вспоминаю Ашота. Смотрю на самую яркую звезду и думаю: плохо мне, брат.