Полюби меня, если сможешь (гет)

Дождик промчался шумно, бестолково, шелестяще, бисеринками осел на листве, наполнил воздух свежестью, запахом мокрой земли, травы, каких-то пряных цветов. Когда вышли к опушке, уже начинало темнеть, чернильно-сизые сумерки поплыли над ершистыми колючими кустами, над верхушками высоких массивных сосен, над пригорками, усыпанными сухим конфетти прошлогодней листвы. Небо, к линии горизонта занявшееся огненно-оранжевым, наливалось густой синевой; словно веснушки от нахального солнца, высыпали первые звезды.

— Романтика, а, Жень? — Кот со смешком толкнул Мурашову в бок, придвинулся ближе, вроде бы ненавязчиво приобнял за плечи.

Костер разгорался, выстреливая трескучими рыжими искрами; запахло жженым деревом, смолой, еловыми ветками, а еще густым ароматом гречневой каши, которую заботливо помешивал в котелке Бизон.

— Что? — рассеянно, будто бы через силу, переспросила Мура, даже не взглянув на него. Ионов перехватил ее взгляд — и снова что-то подозрительно-жгучее кольнуло в груди.

Снова. Она снова смотрела не на него. А ему был знаком этот взгляд — настолько, что стянуло, сжало под ребрами раскаленными тисками — вот-вот, и кости треснут продавленным стеклом.

Обманывать себя, отрицать увиденное, притворяться непонимающим становилось все сложнее. Все сложнее было делать вид, что ничего не замечает в упор — замечал, и еще как! Заметил еще тогда, в первую их встречу в КТЦ: ее сияюще-синие глаза и восторженное, произнесенное едва ли не с придыханием «товарищ Батя». Заметил и заметил, да и забыл: это же контр-адмирал Булатов, живая легенда, идеал офицера, кумир недавних выпускников учебки…

А потом пошло будто по нарастающей, все отчетливей и чаще — и почти-истерика Жени после взрыва вертолета в горах; и ее привычка лезть в самое пекло на глазах у командира; и прикосновения будто бы невзначай; и ее «Бать, пойдем потанцуем?» в клубе, куда он, как последний дурак, позвал ее на свидание; и особенно та сцена в сарае, когда стояла на мине, перепуганно-умоляюще и одновременно с надеждой глядя на командира… А он не хотел всего это видеть. Не хотел верить. Убеждал себя, что ничего такого, просто почудилось, померещилось, просто что-то неправильно понял…

И вот опять.

— Я спрашиваю, чай будешь? — буркнул, резко убирая руку с ее спины.

— Да, спасибо, — все также на автомате отозвалась Мурашова, одарив лишь коротким невнимательным взглядом. Кот, хмуро покосившись сначала на нее, потом на переговаривающегося о чем-то с Бизоном Булатова, разлил по металлическим кружкам крутой, исходящий паром кипяток, протянул одну кружку Жене. Бизон уже раскладывал по тарелкам наваристую ароматную гречку, а Кот вдруг понял, что, несмотря на суетливый безумный день, совершенно не хочет есть.

— Устал что-то, пойду спать, — пробормотал, поднимаясь с поваленного замшелого дерева.

— Ну и ладно, мне больше достанется, — хохотнул Тарасов, зачерпывая из котелка двойную порцию. Вася только махнул рукой, направляясь по тропинке в сторону смутно темнеющих очертаний палаток. Перед тем, как отогнуть полог, зачем-то обернулся — и внутри все вновь скрутило от боли. Мура, пересев поближе к Булатову, внимательно заглядывала ему в лицо, легонько касалась перевязанной раны — и даже в неверном свете костра Кот не мог не заметить взволнованной тени, прочертившей ее лицо.

— Бать, ну ты как? — долетел до Ионова встревоженно-нежный голос. Кот, чертыхнувшись вполголоса, нырнул в палатку, раздраженно задраивая полог, отсекая от себя этот сырой поздний вечер, вкрадчивые шорохи и терпкие запахи леса, но особенно — ставшее вдруг особенно ясным чувство полной своей неуместности. А в голове так отчетливо загремели ее слова годичной давности: «Ты мой командир, это неправильно».

Неправильно.

Кот криво усмехнулся; зажмурился до рези перед глазами, пытаясь прогнать так не вовремя вспыхнувшее воспоминание.

Неправильно. И настолько смешно, что даже горько.

Любовный треугольник замкнулся.