В моей голове, или Как сделать из муд... Саске человека (гет)

Саске стоял перед зеркалом и отчаянно гипнотизировал собственное отражение: выпученные зелёные глаза, длинные бледно-розовые волосы и высокий лоб.

Харуно Сакура.

Из всех людей.

Её комната даже в скудном лунном освещении казалась лёгкой и воздушной, она была такой уютной, что вызывала у него физическое отторжение — в виде тошноты. Или дело в ситуации в целом.

И какого чёрта здесь столько зеркал? По крайней мере, было, теперь-то уже меньше — благодаря его рефлексам. Имелась у Саске полезная привычка даже спросонья — особенно спросонья — метать кунаи на малейшее движение, и она не раз уже спасала ему жизнь. Пусть Сакура никак не похожа на человека, который держал бы кунай под подушкой — тем более целых два, — но хоть в чём-то она оказалась настоящим шиноби. Что ж, иногда даже кто-то вроде неё может приятно удивить.

А единственное уцелевшее зеркало сейчас отражало весьма безрадостную картину.

Не разбирайся он так хорошо в искусстве гендзюцу, непременно решил бы, что это именно оно, но на пол мерно капала кровь из насквозь проткнутой кунаем руки — результат последней отчаянной попытки развеять иллюзию, столь же тщетной, как и любой другой способ из его арсенала.

Он проверил их все до одного.

Уже не говоря о том, что на обладателя риннегана гендзюцу попросту не подействует, чёрт, да его даже вечное Цукиёми не взяло.

Это не могло быть реальностью, но всё же было: Учиха Саске теперь Харуна Сакура.

Он даже не спрашивал мысленно «За что?», ибо очевидно: и за что, и зачем, и кто. В способности Рикудо засунуть то, что ему надо, туда, где оно природой не предназначено, Саске ничуть не сомневался, а в его жизни и прежде случалось безумное дерьмо. Чёрт, да вся жизнь Учиха Саске — одно сплошное безумное дерьмо, и это… идеально в неё вписывалось, так что он даже почти не был удивлён, просто в ярости.

На самом деле его разбирала такая злость, что даже боль в руке совсем перестала чувствоваться, а на ладони, словно само по себе, возникло Чидори. Так легко и естественно... И не менее естественно оно впечаталось в зеркало, прямо в искажённое злой гримасой детское лицо.

Лицо треснуло и осыпалось звенящими кусочками, но ему не стало легче — ни капельки, — однако некоторую пользу его демарш всё-таки принёс: мозг, лишённый зрительного раздражителя, сосредоточился на действительно важном вопросе — как?

Тут главное было не зацикливаться на том, что ответ не обязательно поможет ему всё исправить.

А вот риннеган точно смог бы. Но риннегана нет, как и мангекё, да даже обычный однотомойный шаринган ему теперь не светит в принципе. Ему теперь вообще ничто и никогда не светит, потому что грёбаная бесполезная Харуно Сакура, в теле которой он застрял! Не спасибо за это одному мерзкому рогатому старику.

Саске закрыл глаза и попытался сосредоточиться на дыхании. Щекотавший нос даже сквозь запах крови сладкий цветочный аромат совсем не помогал думать, от него только всё сильнее тошнило.

Окно, было же окно, в которое так ярко светила полная луна.

Только оно категорически не хотело открываться. Ему пришлось укрепить чакрой свои отвратительно тонкие и слабые руки, чтобы с ним справиться, и в итоге он несколько перестарался, рама — треснула, а из раны с новой силой хлынула кровь.

Копаться в вещах Сакуры ему категорически не хотелось, даже если от этого зависела его жизнь, поэтому он беспощадно, даже с каким-то нездоровым удовольствием разодрал на бинты её простынь, вытащил наконец кунай и плотно замотал руку, а затем без лишних раздумий выскочил в окно и, легко перелетая с одной крыши на другую, устремился прочь, убегая от этой проклятой комнаты, из этой ненавистной деревни и словно бы даже от нового себя (он почти верил, то у него это получится).

Но главное — к Итачи.

Сакура выглядела лет на десять, может, немного больше, и это значило, что он должен был быть всё ещё жив. Вместе они обязательно что-нибудь придумают, но даже если нет... Итачи жив, и всё остальное не так уж важно.

До выхода из деревни оставалось совсем немного, когда Саске неожиданно остановился, и вовсе не потому, что сам этого захотел. Просто он больше не мог сдвинуться, как бывает при теневом захвате, не мог даже обернуться, чтобы убедиться; но зато мог спросить.

— Нара?

— Нет.

Он знал этот голос, и его прострелило острое чувство горького дежавю: это было то самое место и это был тот самый голос.

— Сакура?!

— Некоторые вещи не меняются, да, Сас-ке-кун?