Черновики, недописанное, задумки по миру "Кембрийского периода" (джен)

На что уж скупо небо Эрина на солнечную погоду, но в этот год оно, кажется, превзошло само себя. Даже старожилы пятины Му́му не могут припомнить времен, когда бы с са́мого Лугнасада неделями напролет, не прекращаясь, лили дожди. А в нынешнюю осень — такая вот напасть! Небесная вода примяла к земле озимь на полях, а еще промочила, пробила до самого низа ко́пны, так что сено в них принялось портиться — чернеть, загнивать, даже дымиться. Того и гляди, не будет этой зимой корма у скотины, а следующим летом — и еды у людей. Вот и молятся жители хуторов, разбросанных среди бескрайних болот вокруг местечка Корки, — кто христианскому Богу да его святым, а кто и богам прежним — доброму Дагде, солнечному Лугу, покровителю пятины рыжему Бодбу. Молятся в христианских храмах, приносят жертвы в священных рощах, выпрашивают спасение от надвигающегося голода у всех сил, и у благих, и у не очень. Только, должно быть, отвернулись боги от детей Миля: не хотят принимать от них ни молитв, ни жертв, знай себе льют и льют воду на несчастный остров. А после Самайна, когда светлые ши, как у них принято, ушли в свои подземные убежища, в довершение всех бед к жителям окрестностей Корки пришла еще одна: местная речушка Ли вдруг в одночасье разлилась целым морем, затопила огромные пространства, лишила скотоводов пастбищ, погубила остатки посевов...

Нынешнее воскресное утро в Корки для этого про́клятого года ничем не выдающееся: такой же проливной дождь, такой же пронизывающий холодный ветер. В маленькой деревянной монастырской церкви, лет восемьдесят назад освященной самим святым Финдбарром, только что закончилась воскресная месса. Преосвященный Шенах, местный епископ и одновременно настоятель монастыря, маленького роста сухощавый старик с клочковатой седой бородой и с выглядывающей из-под митры блестящей, покрытой мелкими капельками пота тонзурой, выбритой по местной традиции через весь лоб от уха до уха, стоит возле опустевшего оловянного потира, грузно опершись на украшенный колокольчиком деревянный посох, и тяжело дышит. Несмотря на преклонные годы, мессу отслужил он сам: не доверил никому из своей братии столь ответственного дела перед лицом приближающегося бедствия. И, похоже, вложил в эту мессу все свои силы — а ведь сейчас ему еще и целых трех прихожанок исповедовать придется. Устала и его помощница-монахиня, тоже старая, морщинистая, сгорбленная — ей, как всегда, пришлось причащать прихожан освященным вином — кровью Христовой*. Дело это, вроде бы, вовсе и не трудное, но вот когда тебе уже девятый десяток лет от роду...

Ну, а остальные прихожане вовсю тянутся к выходу, смиренно и даже как-то понуро опустив головы: похоже, большинство из них уже отчаялось и ни на что хорошее не надеется. Вот и леди Этне, по обыкновению своему, не осталась исповедоваться, торопится прочь из храма. Сейчас, должно быть, вскочит на свою рыжую кобылу — да и умчится к себе домой на хутор... Странная она, конечно: на церковные службы ходит исправно, но хоть бы раз подошла к причастию, не говоря уж об исповеди!

Отец Шенах не выдерживает, вздыхает. Нет, надо бы все-таки как-то пообщаться с этой Этне... Может, болеет она чем-то? Совсем молодая — а цвет лица у нее уже какой-то нездоровый, и не в желтизну ушел, как бывает при болотной лихорадке, а иссиня-белый, как у покойницы, прости Господи. И все равно ведь носится по всей округе... вернее, носилась, покуда Ли не разлилась. Да не просто носилась! Старая Барбре, еще недавно самая востребованная в окру́ге знахарка, не раз уже жаловалась преосвященному на «лупоглазую синемордую выскочку», говорила, что из-за нее скоро совсем без работы останется, и даже призналась однажды на исповеди в том, что давно уже мечтает устроить пришлой ведьме-травнице что-нибудь очень нехорошее. И вот что́ тут скажешь в ответ? Что замышлять пакости — грех? Ну, так и говорил, и даже епитимью на несчастную Барбре в тот раз наложил — а с другой стороны, в чем-то ведь можно понять и старую ведьму. Не будет у нее больных — с голоду же умрет! А Этне эта — что́ она, без знахарства не проживет? Муж-то ее, даром что О'Кашин, а не Эоганахта, служит в дружине нынешнего короля Кормака — стало быть, семья не бедствует. Так нет же, не сидится ей дома! Понять бы еще, что движет этой Этне, жадность, гордыня или все-таки христианское милосердие... А еще — какие силы помогают ей исцелять больных, благие или же, наоборот, враждебные истинному Господу и истинным христианам? Нет, ничего плохого с теми, кто обращался к ней за помощью, до сих пор не случалось, а совсем даже наоборот. Но все-таки... И старый епископ тихонько шепчет слова молитвы о вразумлении заблудшей.

— Госпожа Этне, госпожа Этне!

По прибитой дождем дороге, перепрыгивая через лужи, вслед за удаляющейся от монастыря всадницей на рыжей лошади бежит пожилая женщина в темно-коричневом с зелеными узорами платье, с наброшенной на голову пелериной.

Всадница резко натягивает поводья, останавливает лошадь, оборачивается на крик.

— Да постойте же! Госпожа Этне... Беда у нас! Не иначе, сам Господь вас здесь проезжать сподобил... — подбежавшая женщина тяжело дышит, держится за грудь. — Ниаллу моему плохо!

— Опять эля перебрал? Я же предупреждала... — звонким голосом откликается всадница, стройная девушка в черном с разноцветной вышивкой плаще с капюшоном.

— Ну смилуйтесь, леди Этне... — всхлипывает женщина. — Разве ж за ним уследишь!

Девушка в черном плаще недовольно фыркает, мгновение раздумывает, затем безнадежно машет правой рукой с зажатым в ней длинным хлыстом и, наконец, ловко съезжает на землю со странного трехрогого седла.

— Идемте уж, почтенная Руанат... — леди Этне берет лошадь под уздцы, свободной рукой тут же поправляя выбившуюся из-под капюшона прядь медно-рыжих волос. — Сейчас-то с ним что? Опять рвет?

— Если бы... — старая женщина снова всхлипывает. — Лучше б уж рвало... Не узнаёт он никого — ни меня, ни детей.

— Буянит? — встревоженно переспрашивает девушка.

— Какое там... Буянил бы — разве ж я б его одного дома оставила? Лежит он, ноги как плети, не слушаются, — и какую-то околесицу несет.

Девушка задумчиво смотрит на госпожу Руанат, кивает головой.

— Да, тогда, пожалуй, надо поспешать. Хотите, я вас к себе на Резвушку возьму? — а то ноги промочите!

— Куда уж мне... — вздыхает старуха. — Не те уж годы мои. Вот в молодости, бывало...

И тут же вполне бодро устремляется вниз по дороге, прямиком к большой луже.

Госпожа Этне пожимает плечами, взлетает в седло, устраивается в нем боком, вставив левую ногу в стремя. Пара мгновений — и она уже нагоняет старую Руанет.

— Почтенная Руанет! Тогда уж я вперед вас, не взыщите!

И, слегка хлестнув лошадь, устремляется прямо через лужу вперед по дороге.

— Госпожа Этне! — кричит вслед старуха. — Вы там осторожнее! У меня собака не привязана!

— Ничего, почтенная Руанет, как-нибудь с ней поладим! — звонко откликается девушка.

И несется дальше — только ее старая Руанет и видела!

Возле маленького глинобитного домика с камышевой крышей-шатром госпожу Этне, и правда, встречает грозным лаем большой лохматый пес. Девушка спрыгивает на землю — и пес тут же рыжим вихрем устремляется к ней — но вдруг обескураженно останавливается и замолкает, поджав хвост.

— Огонек! — кричит госпожа Этне. — Огонек, Огонек! Иди сюда!

И пес, только что настороженный и даже испуганный, тут же с радостным визгом устремляется к ней, бешено крутя хвостом. Миг — и он уже положил передние лапы девушке на грудь, тянется мордой к ее лицу, радостно пофыркивает.

— Больно же, когтистый! — смеется госпожа Этне, отстраняясь от собаки. — Ну, пошли уже, веди к хозяину своему!

И, чуть пригнувшись, ныряет в низенькую дверь.

Очутившись в доме, госпожа Этне первым делом сбрасывает с головы капюшон. Оказывается, она совсем юная, вряд ли старше лет семнадцати. На правильном, но очень бледном девичьем лице, обрамленном мокрыми прядями медно-рыжих волос, зелеными изумрудами сверкают невероятно большие глаза. Этне вдыхает воздух помещения — кажется, в нем собрались все мыслимые и немыслимые дурные запахи: едкая ки́сель плохо сваренного пива, аммиачный дух мочи, терпкая вонь застарелого мужского пота, торфяной смрад прогоревшей жаровни. Девушка морщится, недовольно фыркает, кашляет, прикрывает ладонью рот — и, обойдя большой круглый стол, решительно устремляется к больному — неопрятного вида старику, шевелящемуся на лежанке возле стены. Старик что-то бормочет, то и дело хватая себя толстыми грязными пальцами то за грудь, то за волосы, всхлипывая и вскрикивая.

— Господин Ниалл! Господин Ниалл! — девушка наклоняется над стариком, дотрагивается до его лба. — Вы меня слышите? Я травница Этне, вы узнаете меня? Ну же, отзовитесь!

Больной поворачивает голову к Этне, открывает мутные голубовато-серые глаза, пытается что-то сказать, но лишь извергает из себя нечленораздельный поток звуков. Вздохнув, Этне присаживается рядом с Ниаллом — прямо на пол, поджав ноги. Некоторое время знахарка рассматривает лицо больного, потом принимается тихо размышлять вслух, загибая свои тонкие голубоватые пальцы один за другим.

— Так, мимика вроде бы в порядке... Речь не заторможена, а совсем даже наоборот, хоть слов и не разобрать... Правда, вот ноги... Нет, пожалуй все-таки не инсульт... А ну-ка попробуем вот так!