Лириумная пыль (сборник драбблов) (джен)

Примечания:

Конец третьего акта, Хоук покидает город, а Варрик остается.

Они бегут, и красный лириум хрустит под тяжелыми сапогами. Алым пламенем пылает Киркволл за их спинами. Они бегут, и красная кровь течет по вздыбленной каменной кладке в одном с ними направлении: через Нижний город прямиком в порт. Бежит она по стокам в море. Море неспокойно: шипит и отплевывается, волны с силой бьются о пришвартованные в гавани корабли. У одного из них, укрываясь от накрапывающего дождя плотным плащом, стоит Изабела: серьезная, какой Хоук ее, кажется, даже во время нападения кунари не видела. Отстукивает нервно каблуком высокого, до самого бедра, сапога, руки на груди скрещенными держит.

— Наконец-то, — кошкой шипит она и взбегает по трапу своего корабля, жестом указывая следовать за ней. Варрик, в отличие от остальных, следующих за Изабелой, остается стоять на пристани. Хоук застывает на месте, смотрит на гнома непонимающе, молчаливо спрашивая.

— Я остаюсь, Хоук, — отзывается он на невысказанный вопрос, вздыхая. — Кто-то должен прибрать весь этот бардак и отстоять твое честное имя, — пытается пошутить Варрик. Штука получается вымученной, но Мариан подхватывает игру:

— Поверь, я как-нибудь переживу, если меня больше не будут звать Защитницей.

Никто из них не смеется.

— Не переживешь. По твоему следу, стоит только вести разнестись по Тедасу, а это вопрос не дней, а часов, Хоук, часов, церковь спустит храмовников. Должен же кто-то отправить их по ложному следу.

Мариан не знает, что сказать. Чувство благодарности затапливает ее изнутри.

— К тому же, Хоук, это невероятная возможность.

Хоук не понимает: она видит лишь пылающие и окропленные кровью улицы города, который уже не спасти. Она смотрит на ярким пламенем полыхающие на горизонте обломки церкви и чувствует вину: за то, что, обладая властью и авторитетом не смогла найти компромисс, который устроил бы всех. Винит за то, что была невнимательна к Андерсу, ушла от него, не чувствуя любви, бросила одного на один с духом не Справедливости, уже нет: мести. Отводила взгляд, стоило магу появиться рядом с ней. Чудилось ей, что хочет он ей сказать о любви своей, не хотела ножом в сердце его и своем проворачивать слова, которые должны были остаться несказанными. Только не чудился ей его взгляд: смотрел Андерс на нее грустно и просяще, только просил он не о любви, а о спасении. Не спасла. Никого больше Хоук не спасла: ни Орсино, выбравшего умереть, призвав в качестве кары им за все ошибки демона. Ни бедных учеников Круга магов, чьи жизни, как жатву демонам, собрал Первый чародей. Ни рядовых храмовников, пришедших искать в Церковь справедливости, а нашедших только месть. Ни даже Мередит, околдованную песней, что пел ей красный лириум. Никого не спасла, оставила за собой только выжженную да пропитанную кровью землю.

Хоук молчит, и Варрик со вздохом поясняет:

— Сейчас здесь анархия, но поверь, не успеют люди покойников предать огню да оплакать, как начнется грызня за власть. Этот город не мертв, люди вообще удивительно живучие существа.

— И ты хочешь… — она удивлена. Варрик всегда был амбициозным, но кто бы мог подумать, что настолько.

— Да, Хоук, место наместника долго пустовать не будет.

Хоук кивает: гном уже принял решение и не ей его переубеждать.

— Эй, Хоук! Вы идете или нет? — появляется на трапе Изабела. — Если мы хотим смотаться отсюда, пока нас не распяли за все то, что натворил Андерс и мы следом за ним, хорошо бы поторопиться.

— Варрик… — ей нужно что-то сказать, но нужных слов никак не найти.

— Эй, смеюнья, выше нос, — раскидывает в сторону руки гном, призывая ее в свои объятия. — Ты же знаешь, я не люблю долгих и грустных прощаний.

— Угу, — обнимает она гнома крепко, будто не свидятся они больше. — Ты только за демоном и моими слугами присмотри, — сдавленно шепчет она, а на глаза набегают слезы.

— Хоук! — снова зовет ее Изабела, начиная злиться.

Мариан в последний раз стискивает гнома в объятиях и, резко отпрянув, взбегает по траву на корабль. Не оглядываясь.

Примечания:

Хоук и компания Инкви топают по Крествуду после встречи с СС!Алистером.

Когда они выходят из пещеры, светит солнце: ярко, как будто бы какие-то пару дней назад Крествуд и предместья не были окутаны плотным туманом, что клубами вился из-за разорванной Завесы. Госпожа Инквизитор знает свое дело, отмечает про себя Хоук, но вслух произносит другое:

-Монна Инквизитор, теперь куда?

К Каэр Бронаку они идут побережьем: Инквизитору сообщил один из подчиненных Сестры Соловей о найденном карьере. На берегу, как сомнамбулы, бесцельно бродят мелкие группки оживших мертвецов, что тут же сгорают в огне: Хоук даже кажется, что они с Дорианом соревнуются, кто первее и больше сожжет.

Разговор с Алистером, который без Инквизитора упорно, будто воды в рот набрал, молчал, прошел быстро. Хоук даже немного сердится, что ради этого пришлось тащиться в такую даль: лишь потому, что серый страж до последнего держался за свои обеты, желая делиться информацией только с тем, кто действительно может что-то сделать. Хоук бы, наверное, тоже могла, только у нее не было в подчинении организации, обладающей такими ресурсами, как Инквизиция: у нее был только посох с острым наконечником, сносившим головы красным храмовникам не хуже меча, да подвешенный язык. Знает Хоук, что хотели видеть ее во главе Инквизиции, что правая да левая рука Верховной Жрицы чуть ли не наизнанку вывернули весь Киркволл в ее поисках, но безуспешно: Варрик рассказывал многое, но молчал о сути. Хоук могла бы, учитывая, что Корифей был ее ошибкой. Могла, но не хотела: стоило судьбе вынести вперед и вверх ее на гребне бурлящих событий, как случалось что-то непоправимое: Кунари, взрыв Церкви, восстание магов, Корифей. Может, если бы она не полезла в поисках ответов о своей семье в Тюрьму Серых Стражей, ничего бы не случилось: не смог бы пробудиться Корифей без ее крови.

Алистер отказывается дойти с ними до крепости Инквизиции, исчезая в тоннеле, ведущем на глубинные тропы, и Хоук понимает: он же скрывается. И, насколько Хоук помнит с экспедиции на глубинные тропы, стражи чувствуют не только порождений тьмы, но и друг друга: именно так Андерс нашел отряд Серых стражей, когда Карвер заразился скверной.

Карвер. Давно она весточки от него не получала, да и не знает, где он сейчас? Быть может, одурманенный, как многие, идет вслед за Корифеем в надежде спасти этот проклятый мир. Пытается Хоук выспросить у Алистера о брате, но тот только плечами, в тяжелые доспехи закованными, пожимает.

Жаром обдает лицо: сгорают последние демоны, вырвавшиеся из-за Завесы в колдовском пламени, — и Инквизитор закрывает разрыв. Утирает Хоук с лица пот, еще сильнее размазывая неровную красную линию. Насколько видит глаз, не видно больше ни мертвецов, ни демонов, ни зеленоватого свечения разрывов (даже метка на руке Инквизитора кажется тусклее). Идут они дальше спокойно, но не успевают сделать и пары шагов, как громогласный рев прокатывается по долине, сотрясая землю.

— Ух, неужели это, — с восторгом выдыхает Хоук, — дракон?

Огибают они холмы, ступая осторожно, и вот пред их глазами предстает не просто дракон, а высший дракон. С яркими желто-зелеными пятнами на чешуе, переливающейся в свете яркого солнца, окутанная электрическим облаком, она кажется Хоук наследницей Древних богов.

— Какая красивая! — присвистывает Мариан, но, кажется, ее мнение разделяет только Железный Бык: мгновение и он с боевым кличем, в котором слышится детский восторг, бросается в сторону драконицы.

Примечания:

пов Хоук, прыгающий с третьего лица на первое.

Лицемерный ублюдок. Тот, что ищет подтверждение своей значимости, примеряя ореол света Создателя вместо короны принца, что ему, младшему сыну, никогда не светила. Прикрывается Андрасте, как щитом, лелея собственные амбиции.

Это так удобно, Себастьян, да? Хоук кажется, что она видит его насквозь.

Когда ты всего лишь третий, проведший всю свою жизнь в кутежах, тот, на кого махнули рукой все, упрятав в монастырь подальше от дворца, чтобы не сгорать от стыда каждый раз, когда ты попадаешься на глаза — наступает кризис личности. И веры. Во что ты на самом деле веришь, Себастьян?

Так хочется быть кем-то, правда? Избранным. Признанным. Не прятаться во тьме кабаков, а блистать в золотых отсветах высоких залов. Церковь не дворец, но по-своему красива. И власть Создателя выше власти любого из земных правителей. Он входит через парадный вход, чувствуя себя благословлённым, помазанным, больше не пробираясь черными ходами, как пробирался раньше в покои своих замужних любовниц. Себастьян носит церковные одежды, словно те — облачение королей. Он больше не прячется в тенях, стоит на свету статно и улыбается мягко и чуть снисходительно.

Среди знатных дам новая мода: вместо чаепития в своих поместьях посещать церковные песнопения. Монны, молодые и утратившие былую свежесть под гнетом времени, награжденные Создателем ликом нежным и приятным глазу и откровенно некрасивые, ищут общества нового брата церкви, чтобы приобщиться к свету. Они исповедуются, рассказывая о своих прегрешениях, облизывая губы, ведают, как опускались на колени, чтобы до основания захватить ртом член молодого и красивого мальчишки-слуги. Как заставляли собственных служанок вылизывать себя до скрипа. Склоняются ближе, чтобы никто, никто другой — не услышал. Шепчут в самое ухо, обжигая сбивчивым дыханием, сжимают его руки, в надежде быть ближе. Опускают взгляд в пол, будто бы им стыдно, на самом деле только и мечтая, чтобы он взял их здесь, задрал юбки и нагнул в почтительном поклоне Создателю. Но Себастьян лишь улыбается мягко и снисходительно, отпускает их грехи, говоря, что Создатель милостив. Особо согрешившим же он советует хлестать себя перед снов шелковым шнуром, выказывая всевышнему свое покаяние и смирение. И он знает, что они исполняют. И думают в эти моменты совсем не о Создателе, а о нем.

Себастьяну это льстит. Но все эти женские ужимки и заигрывания его больше не трогают. Он выше этого. Он вознёсся.

Себастьян варится в котле из самолюбования собственной святостью и непоколебимостью. Но кого ты обманываешь, Себастьян, ты никогда не мог сдержать своих порывов. Демоны в твоем сердце куда более хитры и искусны чем те, с которыми украдкой шепчется Мерриль. Благородство кровной мести или же желание почувствовать больше власти? И как не хочется марать собственные руки, ведь ты мнишь себя святым.

Хоук же за звонкую монету выпьет с самим архидемоном, что ей убийство тех, чьи руки и так в крови?

Певчий. Ты поешь так сладко и складно, что Бетани, будь она жива, наверняка бы не могла оторвать взгляда и заглядывала тебе в рот. Но Бетани умерла в Лотеринге, Создатель ее не спас, а слова Себастьяна кажутся Хоук насквозь лживыми.

Но ты ведь и правда, кажется, веришь, что несешь его волю и свет и поднимаешь меч во имя святого мщения, а не собственных амбиций.

Лицемерный ты ублюдок. Перестань врать хотя бы самому себе.

Проклятая или благословенная? Лелиана задает себе этот вопрос год за годом и не может найти ответа.

Воистину верующая или ослепленная светом собственного тщеславия? Страж в Храме Священного Праха обличал ее, оскорбленную в лучших чувствах, и Лелиана боится отвечать на этот вопрос.

Спустя десятилетие паутина тайного канцлера воскрешенной Инквизиции оплетет своими вязкими нитями место, где когда-то жили фанатики запрещенного культа, еретики, превратив его в бастион новой веры. А кто все же они, противопоставившие себя силой, с которой нужно считаться, консервативному жречеству? У судьбы гадкое чувство юмора, думает Лелиана. Но вполне способна его оценить.

Наделенная силой самим Создателем или же выковавшая себя сама, с кровью и потом, в жерновах безжалостной к ней судьбы?

Лелиана верит. И нет.

У Лелианы голос высокий и звонкий, усладой льющиеся в уши орлесианских придворных. Способный осветить тесную деревенскую церквушку в самый темный, страшный час. И сердца людей. Но Лелиана давно не поёт: нашептывает свои четкие приказы едва слышно в уши преданных делу людей. Или же ей? Но, кажется, это давно уже — она и дело — едино.

Вместо струн тонкие бледные пальцы цепляют тетиву, и песнью света свистят ее стрелы, предсмертными молитвами звенят ее клинки, окропленные кровью предателей, заговорщиков, еретиков. Она больше не поет. Ей и нет нужды: ее словами - словами, которые мог бы послать Создатель — говорит Жозефина. Она все чаще прячет лицо, предпочитая скрываться в тени, а не танцевать в отблесках хрустальных люстр в высоких залах: Вестник являет свое лицо миру и несёт свет.

Лелиана кладет под подушку высушенные лепестки милости Андрасте. Лелиана надевает орлесианские туфли по последней моде и танцует в одиночестве за закрытыми дверьми под музыку, звучащую только в ее голове, пока ее никто не видит. Никто ли?

Лелиана краем глаза ловит свое отражение в зеркале, и ее губы улыбаются чужой улыбкой. Глаза смотрят чужим взглядом. Знакомо. Эти губы она самолично разбила в кровь, кажется, целую жизнь назад. Эти губы она целовала — две жизни назад.

Сколько жизней она прожила? Сколько личин сменила?

Прошлое обнимает ее за плечи призрачными руками сгнившей в могиле покойницы. Она слышит тихий смех почти что наяву, и, кажется, даже теплое дыхание интимно щекочет ей мочку уха. “Смотри!” — шипит та, которую она убила. Та, которую она любила. “Смотри и помни, что я всегда с тобой. Ведь ты — это я”.

Маржолайн. Всегда.

Лелиана стыдливо прячется от света Создателя в сгущающихся тенях и опускает руки по локоть в горячую кровь. Заговорщиков, изменников, еретиков. Ведь кто-то же должен? Быть карающим мечом, что борется за новый, благословенный мир. Оберегает этот мир безмолвно, вырезая тихо и неслышно крамолу из умов и сердец людей. Она — левая рука Верховной Жрицы, та, что прячут за спину, чтобы не было видно капель крови на кипельно-белой перчатке.

Лелиана думает, не оттого ли одеяния жречества исполнены именно в этих цветах: красном и белом. Не свет и тень даже. Свет и кровь.

Хоть в чем-то нет лицемерия.

«Левая Рука должна сбросить свою ношу».

От левой руки, отсеченной от той, кому она принадлежала, кому повиновалась, взрывом на конклаве, прорастают мышцы и кости — ее собственные. Одеяние, красно-белое, ложится второй кожей.

Верховная жрица, нареченная Викторией, садится на солнечный трон. Сколько имен у нее было до этого?

Этого хочет Создатель или она сама? Вкладывавшая год за год в чужие умы собственные мысли столь незаметно, что те были словно их свои собственные. Лелиана научилась быть неслышнее тишины.

Лелиана, облаченная в жреческие одежды, смотрит на себя в зеркало. Мертвая Маржолайн обнимает ее за плечи и мурлычет на ушко бессвязную мелодию: ей и не нужно говорить, потому что Лелиана сама знает.

Кто она? Избранная? Или лишь бард, играющий очередную роль, как было пятнадцать лет назад?

Подстрекательница. Заговорщица. Еретичка.

Серый кардинал, вышедший на свет.

Ваше совершенство.